Текст книги "Воспоминания"

Глава X
1927

Мою книгу сурово критикуют. – Подозрительное предупреждение отправляет меня в Испанию. – «Королева Ронды». – Дружеский прием у каталонцев. – Тревожные новости из Булони. – Я тайно перехожу границу. – Махинации и бегство моего поверенного в делах. – Прояснение моей ссылки в Испанию. – Миссис Вандербильт спасает меня в отчаянном положении. – Чета Хуби переезжает в Булонь. – Венский предсказатель. – Фульк де Ларенти

Публикация книги «Конец Распутина» настроила против меня часть русской колонии и навлекла на меня шквал писем с оскорблениями и даже угрозами – в большинстве своем, как водится, анонимных.

Но в чем же, по сути, я был виновен? В том, что рассказал правду об историческом факте, мало известном и всегда превратно трактуемом иностранцами, имеющими очень смутные представления о происходящем в России? Я рассказал, почему счел своим долгом вновь открыть эту страницу болезненного и на тот момент совсем еще недавнего прошлого, сообщив то, что сам видел и слышал. «Мы не имеем права передать потомкам легенды», – написал я в «Предисловии». Единственной моей целью было разрушить эти легенды, на которых впоследствии строились лживые и тенденциозные рассказы, появлявшиеся в форме книг, газетных статей, театральных пьес и кинофильмов.

Наиболее сурово мою книгу критиковали в ультраправых кругах. Никогда бы не подумал, что распутинщина еще до такой степени жива в некоторых умах. Эти люди, организовывавшие конференции, на которых часами разглагольствовали, доказывая, что моя книга скандальна и что я оскорбил память императора и его семьи, в действительности могли меня упрекнуть лишь в том, что я показал истинное лицо «святого старца».

Компенсацией за критику и оскорбления стали для меня высокие оценки от других лиц, в частности, от такого уважаемого и почтенного человека, как митрополит Антоний, глава православной церкви за границей. Его единственное замечание не имело ничего общего с тем, что другие вменяли мне в вину.

«Одно лишь: легкий душок западного конституционализма, чуждого русскому духу, – писал он мне, – не дает поставить вашей книге высшую оценку. Зато ваша любовь к царю и России, равно как и к православной вере, вызывают самое горячее одобрение читателя».

Скоро приключились и другие неприятности. Однажды вечером – точнее, ночью – нам нанесла визит родственница моей жены, которая объяснила приход в столь неурочный час важностью и срочностью приведшего ее дела. Она утверждала, будто министр внутренних дел поручил ей предупредить меня о том, что я должен немедленно покинуть Францию, чтобы мое имя не оказалось связано с историей о фальшивых венгерских банкнотах, о котором уже писали газеты. Министр, желавший избавить от неприятностей императорскую фамилию, с которой, как он знал, я находился в родстве, послал к ней своего личного секретаря, чтобы попросить обратиться ко мне.

Я был оглушен! Однако посетительница торопила меня с отъездом, даже если обвинение было ложным – в чем она, по ее словам, не сомневалась. В ее сумочке лежали два пропуска для выезда в Испанию, для меня и моего камердинера.

Ирина, на которую эта история не произвела никакого впечатления, посоветовала мне пренебречь предупреждением, показавшимся ей подозрительным. Я тоже так считал, и первым моим побуждением было отказаться покидать Париж. Но, с учетом личности моей гостьи, в искренности которой было невозможно усомниться, и желая прежде всего оградить от неприятностей семью Ирины, я все-таки решил уехать.

Ноябрь не самый лучший месяц для посещения южных стран, требующих солнца и тепла. В холод и под дождем Испания для меня не имела шарма. В Мадриде было прохладно, и чем дальше на юг я продвигался, тем ниже опускалась температура. Непогода все же оказалась невластной над очарованием Гранады, но я решил, что осмотрю сады Альгамбры в более подходящее время.

По дороге из Гранады в Барселону я сделал остановку в Ронде, прелестном городке, где намеревался провести ночь и утро следующего дня. Я пробыл там всего несколько часов, когда мне передали приглашение на ужин от герцогини де Парсент. Это имя было мне незнакомо. Портье отеля на мой вопрос рассказал, что эта дама немка по происхождению и давно живет в городе, благодетельницей которого стала. Ее называли «королевой Ронды». Гостинице вменялось сообщать ей о прибывающих иностранцах, и она приглашала к себе на ужин тех, кто казались ей достойными ее внимания. «Еще одна чудачка», – подумал я, отправляясь к ней.

Я нашел совершенно обворожительную женщину, встретившую меня, как старого приятеля. Мы с ней быстро установили, что у нас имеются общие знакомые. Ее Casa del Rey Moro (Дом мавританского короля) был просто сказкой, результатом удачного соединения испанского характера с английским комфортом. Герцогиня предложила мне забрать мои вещи из гостиницы, если мне угодно будет провести ночь под ее крышей; я принял ее предложение, не заставив себя упрашивать.

Явились новые приглашенные, такие же незнакомые для хозяйки дома, каким несколькими минутами ранее был я. Ужин прошел очень весело, в первую очередь благодаря ее непредсказуемому характеру и отсутствию каких бы то ни было формальностей. Ум, благожелательность и юмор нашей хозяйки способствовали тому, чтобы этот вечер превратился в один из тех приятных моментов, о которых приятно вспоминать.

На следующее утро герцогиня показала мне школы, мастерские и цеха, основанные ею. Я купил там несколько безделушек на память о часах, проведенных в обществе милой «королевы Ронды».

Устав от второразрядных гостиниц, где отвратительно кормили, я, приехав в Барселону, не колеблясь поселился в «Рице». У меня оставалось совсем мало денег, но это мало беспокоило. Непредусмотрительность – моя характерная черта; но обстоятельства всегда меня выручали, и я верил, что на сей раз тоже все уладится.

В Барселоне я встретил многих испанцев, с которыми встречался в Париже. Они познакомили меня со своими друзьями, большинство которых жили за городом, и за несколько дней я перезнакомился со всем городом и пригородами. Каталонцы люди приветливые и гостеприимные. Нигде я не встречал ни более дружелюбного приема, ни симпатии, показавшейся мне совершенно искренней.

Я еще был в Барселоне, когда получил целую серию отчаянных писем от Ирины. После моего отъезда поведение Яковлева, нашего поверенного в делах, стало казаться ей странным. Он постоянно просил ее подписывать бумаги, в необходимости чего она не была уверена: в частности, хотел, чтобы она подписала доверенность на продажу всех оставшихся у нас драгоценностей.

Решив вернуться, чем бы это мне ни грозило, я предупредил Ирину о своем скором возвращении, посоветовав впредь ничего не подписывать. Я послал свой паспорт человеку, добывшему мне пропуска, чтобы получить визу в Бельгию, откуда рассчитывал без проблем добраться до Парижа. Он мне ответил, что я должен оставаться там, где нахожусь. О моем паспорте речь даже не заходила.

Один из моих барселонских друзей, с которым я поделился своими затруднениями, предложил мне помочь: тайно перевести меня через границу. Я оставил чемоданы в гостинице под охраной своего камердинера, и в тот же вечер мы на его автомобиле приехали в маленькую горную деревушку Пучсерда. Когда стемнело, мы, по тропам, заваленным снегом, в который проваливались по колено, добрались до границы, и я перешел ее без проблем.

Светало, когда я пришел в Фон-Ромё, измученный несколькими часами ходьбы по горам, но настолько ослепленный красотой освещенного восходящим солнцем снежного убранства, что сразу забыл про усталость.

Первым делом я телефонировал Ирине, чтобы ее успокоить. Я сказал ей, чтобы она немедленно прислала ко мне Каталея со сменной одеждой, и заверил в своем скором возвращении.

Когда Каталей приехал, вид у него был мрачный. Я узнал от него все, что произошло после моего отъезда. О поведении Яковлева я был достаточно информирован, но, как и догадывался, он действовал не один.

Ирина встречала меня на вокзале вместе с одним из наших старых друзей, князем Михаилом Горчаковым; у обоих были взволнованные лица. Они мне рассказали, что при известии о моем возвращении Яковлев удрал и невозможно найти его след. Что же касается персоны, отправившей меня в Испанию, она уехала в Америку.

Тем не менее я знал, что Яковлев не негодяй, а просто слабый человек. Когда через три года, охваченный угрызениями совести, явился просить прощения за все причиненное нам зло, он не сообщил мне ничего нового, признавшись, что в этом печальном деле был всего лишь орудием.

Ирина, измученная столькими заботами, страшно исхудала, ее нервы были в ужасном состоянии. Меня мучило чувство, что я отчасти виноват в этом, к тому же было больно видеть, что мое доверие предали. Это был не первый и наверняка не последний раз, но подозрительность не в моем характере и не в моих принципах. Она может ранить честных людей, а других сделать еще более бесчестными. Я априори доверяю людям и, несмотря на многочисленные разочарования, которые пережил, остаюсь верен этому принципу.

Самым срочным делом было найти замену Яковлеву и навести порядок в наших делах, в которых царил хаос. Я знал одного русского, Аркадия Полунина, о проверенной честности и деловых способностях которого мне рассказывал генерал Врангель. Ему я и поручил разбор наших дел. В первую очередь он занялся выяснением тайны моей отправки в Испанию. Благодаря его связям в политических кругах это было делом нескольких дней. Расследование, начатое по распоряжению Бриана[125]125
  Аристид Бриан (1862–1932) – французский государственный деятель, неоднократно занимавший посты премьер-министра и министра внутренних дел.


[Закрыть], установило, что мое имя никогда не упоминалось в связи с делом о фальшивых венгерских банкнотах и что министр внутренних дел никогда не посылал своего секретаря к особе, пришедшей ко мне от его имени. Значит, история эта была от начала и до конца выдумана, вероятно, с целью удалить меня из Парижа и тем облегчить наше разорение.

Найти поверенного в делах было недостаточно. Оставалось найти деньги для того, чтобы предотвратить финансовый крах и спасти заложенные драгоценности. Один богатейший грек по имени Валиано обещал мне, что в случае необходимости я всегда могу к нему обратиться. И вот, полный надежды в успех своего предприятия, я позвонил в дверь его особняка на авеню дю Буа. Но когда я уже представлял себе, что выручен из затруднений, привратник сказал: «Господин Валиано позавчера умер».

Благодаря Полунину мы еще могли держаться. Он из кожи лез, пытаясь спасти положение, казавшееся безнадежным, но обычно в такие минуты в той или иной форме приходило спасение. Так случилось и в этот раз с домом «Ирфе». Был конец месяца. Мы должны были выплатить огромные суммы, а в кассе ни гроша. В то утро я пришел на улицу Дюфо с пустыми карманами, но, по своему обыкновению, с верой в удачу и полный надежд. В 11 часов в мой кабинет вихрем ворвалась наша добрая подруга миссис Вандербильт. Она накануне приплыла из Нью-Йорка и первым делом отправилась в «Ирфе». Застав атмосферу ожидания катастрофы, она расспросила директрису, госпожу Бартон, которая проинформировала ее о сложившейся ситуации. «Феликс, – воскликнула она, – почему вы мне не написали? Сколько вам нужно?» И, достав чековую книжку, вырвала из нее листок, на котором написала названную мною сумму.

Миссис Хуби, прослышав про наши затруднения, предложила купить наш булонский дом, оставив за нами право пользоваться павильоном, в котором располагался театр. Мы не могли не видеть неудобств, создаваемых подобным соседством. Перспектива постоянно находиться рядом с Биби и терпеть ее деспотизм нас нисколько не привлекала, но ситуация была таковой, что другого выхода у нас не осталось. Это решение, продиктованное нам разумом, повлекло за собой выезд наших многочисленных жильцов. Все проявили большое понимание и добрую волю, так что дом опустел быстро. Чета Хуби поселилась в основном корпусе, а мы в квартире в павильоне, над театром.

Пока мы боролись с серьезными финансовыми трудностями, один венец, выдававший себя за прорицателя, стал писать мне письма с предложениями своих услуг.

Я не в первый раз получал послания подобного рода. Люди, занимающиеся оккультными науками, полагая, что видят в прошлых событиях моей жизни в той или иной мере вредоносные влияния, продолжающие меня преследовать в настоящем, старались победить их и предлагали мне свою защиту. До сих пор ни одно из таких писем не представляло интереса и не заслуживало даже того, чтобы отвечать на них. Этот случай был совсем иным. Очень точный анализ моего характера, сделанный неизвестным, и, главное, поразительные детали, известные ему относительно некоторых обстоятельств моей жизни, известных только мне, привлекли мое внимание и побудили ответить, что я с удовольствием встречусь с ним, когда он приедет в Париж.

Вскоре он сообщил о своем приезде. Я назначил ему встречу, на которую явилось скелетического сложения существо, со странно блестящими на бескровном лице глазами. Черная одежда, бывшая на нем, еще более усиливала зловещий облик, а в руке была длинная эбеновая трость с серебряным набалдашником, изогнутая на конце, словно епископский посох. В нем было что-то священническое и одновременно похоронное. Несмотря на малопривлекательную внешность, этот персонаж вызвал у меня достаточное любопытство, чтобы захотеть подвергнуть его испытанию, и я пригласил его на ужин в Булонь.

Первым следствием действия водки, которой я его угостил и которая ему очень понравилась, стало то, что она заставила его потерять всякую сдержанность. Поочередно принимаясь за всех присутствующих, он вел с ними самые нескромные разговоры, раскрывая всем то, что каждый предпочел бы сохранить в секрете.

– Ваша жена вам изменяет с французским офицером, который является отцом вашего ребенка, – сказал он одному нашему другу.

Моему несчастному слуге, который ни о чем его не спрашивал, он сообщил, что тот заразился сифилисом. После окончания сеанса он разрыдался и в конце концов покинул нас, поцеловав на прощанье руки и благословив.

Его отъезда оказалось недостаточно, чтобы развеять дискомфорт, вызванный его присутствием, и все мы оставались под этим неприятным впечатлением. Ирина сразу же и окончательно прониклась к нему неприязнью.

Однако миссис Хуби, знавшая все, что происходит у нас, прослышала и об этом визите и пожелала, чтобы я непременно привел к ней венского мага. Поскольку он решительно отказался это сделать, она попросила меня проводить ее к нему, и я совершил неосторожность, согласившись. Приказав шоферу остановить машину перед отелем, где жил ясновидец, Биби послала меня попросить его спуститься или хотя бы подойти к окну, чтобы она могла с ним поговорить. Но когда после долгих переговоров он все-таки подошел к окну, его встретил такой град оскорблений, которых он наверняка еще не слышал. Из всех странных имен, которыми она его наградила, зародыш воши и венский шницель были самыми невинными. Перед окном начали останавливаться прохожие; скоро у отеля собралась толпа любопытствующих и веселящихся. Мне с огромным трудом удалось успокоить и увезти Биби. Что же касается прорицателя, он сильно обиделся на меня за эту историю, считая виноватым в ней. Наши отношения быстро завершились, но, должен признать, что пока они продолжались, те советы, что он мне давал, оказывались полезными, и я уверен, что он искренне хотел мне помочь. Очевидно, он был одним из тех полубезумцев, которых я всегда любил коллекционировать. Некоторые утверждают, что он рассказывал всем желающим его слушать, что является сыном моего отца и одной из великих княгинь.

Однажды днем, вскоре после моего возвращения из Испании, в Булонь приехал высокий красивый молодой человек спортивного сложения, представившийся моим родственником, графом Фульком де Ларенти-Толозаном, офицером авиации. Я припомнил, что знавал его ребенком, но с тех пор потерял из вида и даже не знал, что между нами существует родство.

Говоря с такой скоростью, что я едва следил за ним, Фульк принялся мне объяснять, что женился на русской, Зинаиде Демидовой, а второй муж матери отца его жены – брат моего отца[126]126
  Граф Павел Феликсович Сумароков-Эльстон, женатый на Александре Александровне Абаза (в первом браке Демидовой), чей сын от первого брака, Павел Александрович Демидов, и был отцом упоминаемой Зинаиды Демидовой, в замужестве графини Ларенти-Толозан.


[Закрыть]и что данное обстоятельство делает его моим кузеном.

Не стану утверждать, что наше родство предстало передо мной во всей очевидности, но любезность и изобретательность этого нежданного родственника мне сразу понравились, и я даже признал казавшееся мне туманным родство, не став придираться к тому, как оно было заявлено. И я об этом не пожалел. Фульк и его очаровательная жена Зизи, мои сомнительные родственники, очень скоро стали настоящими друзьями.

Разумеется, миссис Хуби очень скоро узнала о существовании Фулька и сразу пожелала с ним познакомиться. Их встреча произошла совершенно неожиданно в тот самый вечер, когда я ужинал с ней наедине. По капризу, весьма напоминавшему тот, что ранее был у магараджи, она попросила меня одеться индийским принцем, тогда как сама водрузила на голову свой неизменный кокошник, который ей еще не надоел.

Только мы сели за стол, как доложили о приезде де Ларенти.

– Пусть заходит, – воскликнула Биби. – Я хочу его видеть.

Фульк вошел и замер в изумлении, узрев миссис Хуби в русском головном уборе, а ее гостя в восточном наряде.

– Ты напоминаешь корову, глядящую на проезжающий мимо поезд, – сказала ему Биби. – Садись и рассказывай о вашем родстве с Раритетом.

Несколько обескураженный, Фульк сел и начал свой рассказ. Она сначала слушала его с интересом, потом со все возрастающим нетерпением и наконец грубо перебила:

– Короче, дед твоей жены – дядя Феликса?

– Нет, он был ее вторым мужем, – поправил Фульк, начиная сходить с ума.

Биби взревела от бешенства:

– Хватит! Заткнись, болван. Кончай тарахтеть, как пулемет. Ты меня зае…!

Мы редко смеялись так, как в тот вечер.

Глава XI
1928

Новая клевета. – Смерть генерала Врангеля. – Замок Лак. – Сорвавшееся дело в Вене. – В Дивонне с дамами Питтс. – Отъезд компанией в Кальви. – Смерть отца. – Дочь Распутина преследует меня по суду. – Я убеждаю мать переехать в Булонь. – Гриша

Удерживаемый в Париже катастрофической ситуацией, найденной по возвращении, я после моего приезда из Испании не виделся с генералом Врангелем. Как только появилась возможность, я помчался в Брюссель. Увидев меня, он воскликнул, протягивая мне газету, которую читал:

– Однако, Феликс, вы в Париже не теряете времени даром! Посмотрите-ка, что про вас пишут.

Это был номер от 10 января 1928 года газеты «Дни», русского ежедневного издания, принадлежавшего Александру Керенскому, он же Аарон Кирбис[127]127
  В черносотенных кругах была распространена версия, будто бы А.Ф. Керенский был не родным сыном директора симбирской гимназии Ф.М. Керенского, а усыновленным им сыном его жены-еврейки (в действительности немки) Н. Адлер от первого брака с неким Кирбисом, тоже евреем, и настоящее его имя Аарон.


[Закрыть], осуждаемой всеми честными и разумными русскими людьми.

В статье говорилось, что я оказался замешанным в грязную историю, где разврат соединялся с финансовыми махинациями, что меня якобы приговорили к каторжным работам, но в результате ограничились высылкой из Франции. На следующий день та же газета опубликовала еще более возмутительные детали, назвав сумму, которую я будто бы заплатил, чтобы замять дело, упоминалось, что я сбежал в Базель, а в завершение говорилось о закрытии дома «Ирфе», оставлявшем его многочисленных сотрудниц без работы.

Сразу после возвращения в Париж я обратился к знаменитому адвокату, мэтру де Моро-Джаффери, которому поручил свое дело. На следующий день десяток газет получили и напечатали следующую информацию:

«С некоторых пор в отношении князя Юсупова распространяется отвратительная клевета. Русской ежедневной социалистической газете, издаваемой в Париже господином Керенским, бывшим председателем Временного правительства России в 1917 году, подхватившей эти гнусные инсинуации, предлагается незамедлительно опубликовать официальное опровержение, поскольку ни один из фактов, изложенных ею, не имел места в действительности».

Но эффект статья в «Днях» все-таки произвела. В русской колонии разразился громкий скандал. Языки развязались, дополняя газетную публикацию описанием сцен, достойных дешевого балагана: послушать некоторых, так я дошел до того, что съел свою жертву, предварительно расчленив ее и зажарив!

Но нашлись журналисты, вставшие на мою защиту. Брешко-Брешковский[128]128
  Николай Николаевич Брешко-Брешковский (1874–1943) – русский писатель, журналист, сын ранее упоминавшейся в книге «бабушки русской революции».


[Закрыть]сделал это на страницах русской газеты «Последние известия» в выражениях, сила возмущения которых не уступала юмору. Я выиграл все процессы, в которые оказался втянут данной историей, как во Франции, так и за границей, поскольку эти оскорбительные измышления публиковались повсюду, даже в японских газетах. Я даже с удовлетворением наблюдал за запретом «Дней». Впрочем, удовлетворение мое было чисто платоническим, поскольку моим врагам все-таки удалось меня разорить. Напуганные клеветническими статьями в прессе, мои кредиторы стали преследовать меня своими требованиями, а банки закрыли кредит. Но самым серьезным и самым тяжелым для меня было то, что публичная клевета причинила боль Ирине и моим родителям. Я так никогда и не узнал, кто был автором этих статей. Назывались некоторые имена, но это были лишь предположения, проверить которые не позволяла профессиональная тайна.

Параллельно с этой диффамационной кампанией на меня было предпринято еще несколько атак: по Парижу циркулировали векселя с моей подписью (я видел несколько из них и должен признать, что подпись была подделана великолепно), или же меня вызывали в префектуру полиции, чтобы сообщить, что некая американка обвиняет меня в краже ее браслета с бриллиантами. Оказывается, она где-то на танцах встретилась с типом, назвавшимся князем Юсуповым. Они потанцевали, понравились друг другу, позанимались любовью и расстались. Уже потом, заметив, что «князь» прихватил на память ее браслет, американка обратилась в полицию. Полиция нашла гостиницу, в которой проживал этот субъект, но тот давно уже испарился.

Мария-Тереза д’Юзес однажды пригласила меня, чтобы встретиться с одним писателем, утверждавшим, будто встречал меня в клубе с очень плохой репутацией, куда сам он заглянул ради изучения парижских нравов. Кто-то из присутствовавших сказал ему, что там же находится князь Юсупов, а когда писатель попросил показать его, ему указали на первого встречного. Пришлось ему встретиться со мной лично, чтобы признать, что его ввели в заблуждение.

Если пересказывать все подобного рода истории, которые мне в те времена сообщали чуть ли не каждый день, не хватит времени. Не в силах в одиночку бороться против хорошо организованной кампании, я вновь обратился к мэтру де Моро-Джаффери. Он посоветовал мне написать министру внутренних дел письмо, которое сам мне и продиктовал. Я изложил в нем действия неизвестных, которые, незаконно используя мое имя, предавались разного рода гнусностям, что можно было смыкаться с диффамационной кампанией, с которой я боролся в судах. Как я и опасался, мой протест остался без ответа. У французского правительства явно имелись дела важнее.

В это трудное время мы узнали, кто из наших друзей настоящие. Мария-Тереза д’Юзес еще раз продемонстрировала прямоту и независимость своего характера, буквально заставив нас отобедать с ней в «Рице» под удивленно-ироничными взглядами присутствующих. Опровержения, которые «Дни» заставили опубликовать, и санкции, наложенные на газету, мало что переменили. Вот уж действительно: люди больше любят следить за скандалами, чем прислушиваться к голосу правды.

Смерть генерала Врангеля 22 апреля 1928 года стала для меня большим горем. В его лице Россия потеряла великого человека и большого патриота, а я – верного друга. Сколько раз мы с ним вели долгие разговоры о будущем нашей несчастной страны! Сколько питали надежд, слишком часто не оправдывавшихся, но все время возобновлявшихся! Веря в правоту его суждения и мудрость его советов, я привык делиться с ним своими личными проблемами, и в трудные минуты, переживаемые мною, мне всегда придавала сил его дружба.

Той весной, в отсутствие Ирины, уехавшей в Англию повидать мать, я отравился мидиями. Фульк, видя, что я серьезно болен, встревожился более чем следовало. Он вбил себе в голову, что причина не в мидиях, а в преступных кознях Педана, моего русского слуги, вздумавшего меня отравить! Я пытался доказать ему абсурдность подобного предположения, но все безуспешно; никакие доводы не действовали. Так я впервые заметил у этого парня, симпатичного, но неуравновешенного, одну из тех странностей, что свидетельствуют о болезненном воображении, способном в дальнейшем дать более серьезные примеры.

Чета Ларенти, которая, собираясь ехать в свой замок Лак возле Нарбонна, пригласила меня поехать с ними, чтобы долечиться. Я принял это предложение с тем большим удовольствием, что Ирина, после посещения Фрогмор-Коттеджа, собиралась в Данию навестить бабушку и должна была вернуться только через несколько недель.

Я взял с собой Елену Трофимову и, вопреки мрачным предупреждениям Фулька, моего слугу Педана.

Поместье Лак принадлежало семье Фулька со времен Карла Великого. От древнего укрепленного замка мало что сохранилось. Нынешний же, построенный при Людовике XIII, был настоящим шедевром вкуса и гармонии, который Фульк впоследствии сам разрушил в припадке безумия.

Я жил в большой комнате, выходящей на северный фасад. С этой стороны за бескрайними лугами раскинулись многие сотни гектаров соленого озера, давшего имя имению[129]129
  Лак (Lac) – озеро (фр.).


[Закрыть]. В этой комнате, в глубине платяного шкафа, имелась потайная лестница, ведущая в комнату хозяина. Устроив мне экскурсию по замку, Фульк показал в подвале маленькую низкую комнату, нечто вроде кельи или тюремной камеры, где он порой запирался на много дней, приказывая подавать ему еду через окошко в двери.

Живя в Лаке, я познакомился с сестрой хозяйки дома, графиней Аликс Депре-Биксио, такой же красивой, как Зизи, но только яркой блондинкой, в то время как та была брюнеткой. Вечерами Елена Трофимова играла нам. Мы слушали, лежа на больших диванах в китайской гостиной, под загадочным взглядом позолоченного бронзового Будды. Однажды вечером я в шутку сказал Фульку, что, как мне кажется, от этой статуи исходит отрицательная энергия. На следующий же день он приказал ее вынести и утопить в озере. Точно так же он позднее поступил с Гуань-Инь – восхитительной китайской статуэткой, которой особенно дорожил. Рыбаки выловили ее сетью и принесли обратно ему, он снова выбросил ее в озеро, откуда статуэтку снова достали. После того как прекрасная богиня дважды чудесным образом вернулась к нему, он поместил ее в ларец, обложил цветами, покрыл лепестками роз и, тщательно закрыв крышку, произвел третье, на сей раз окончательное, утопление. Подобного же рода импульсивные порывы заставили его собственными руками уничтожить свой прелестный дом. Взорвав замок динамитом, он приказал построить из камней два павильона, для себя и своих детей. Его безумную и трагическую жизнь оборвали в 1944 году пули партизан. «Через десять минут меня расстреляют», – написал он в патетическом письме, которое мне передали после его смерти.

Жизнь Зизи с этим ненормальным была непростой, но она обладала ангельским терпением и обожала мужа, в чем нет ничего удивительного, потому что, несмотря на свои экстравагантные выходки, он был очень обаятелен.

Я провел в Лаке совсем немного времени, когда пришедшее из Вены письмо заставило меня прервать пребывание там. Один из моих друзей писал, что некий венский банкир готов ссудить мне крупную сумму для поддержки наших парижских предприятий, но для решения дела необходимо мое личное присутствие.

Я покинул чету Ларенти лишь после того, как взял с них обещание приехать через месяц в Кальви, где мы с Ириной планировали отдыхать. В момент прощания Фульк в очередной раз посоветовал мне расстаться с моим слугой: он оставался при убеждении, что Педан меня травит!

Вена, которую я увидел, не имела ничего общего с довоенной. В 1928 году этот очаровательный город, веселый и легкий, где жизнь казалась нескончаемым праздником, Вена оперетт Оффенбаха и вальсов Штрауса, навсегда исчезла в вихре событий.

Я познакомился с банкиром, который показался мне исполненным самых лучших намерений. Вопросы относительно наших различных предприятий он задавал мне как серьезный компетентный человек. Наше дело продвигалось успешно и почти без споров. Назавтра было назначено подписание договора и перевод мне денег, и я рассчитывал в тот же вечер сесть на парижский поезд. Я вернулся в гостиницу очень довольный этим успехом, первым после длинной серии неудач. Но я радовался преждевременно. На следующий день, незадолго до времени нашей встречи, мне сообщили, что банкир передумал. Друг, который нас свел, объяснил, смущаясь, что его насторожили ходившие в Париже неблагоприятные слухи обо мне.

Мне претило оправдываться перед кем бы то ни было, настроенным в отношении меня подобным образом. Но столько неприятностей и следовавших друг за другом неудач окончательно вымотали меня. Ирина еще находилась в Дании, а у меня не было ни малейшего желания возвращаться в Париж перед поездкой в Кальви. Поэтому я решил провести эти несколько дней в Дивонне, месте, которое было просто предназначено для того, чтобы расслабиться. Кроме того, я знал, что встречу там друга.

Елена Питтс, проходившая в Дивонне лечение вместе со своей матерью, была русской по рождению, вышедшей замуж за англичанина. И она, и ее муж проявили себя преданными друзьями, особенно во времена наших самых крупных неприятностей. Изящная, стройная, всегда элегантная, Елена была очаровательной собеседницей, чей ум, широкий и одновременно тонкий, я высоко ценил. Наши вечерние беседы на террасе отеля порой затягивались допоздна и были одними из самых приятных моментов моего пребывания в Дивонне.

Мать Елены, вышедшая вторым браком за дядю своего зятя, звалась, как и дочь, миссис Питтс. Это была очень чопорная и даже суровая особа. Мне не слишком хотелось с ней общаться, но я был связан дружбой с ее дочерью, и элементарная вежливость требовала быть ей представленным. Конец обеда показался мне подходящим временем. Я поднялся и направился к столику, за которым обе дамы пили кофе. Но, увидев, что я приближаюсь, миссис Питтс-мать вскочила так резко, что опрокинула чашку на скатерть и свое платье и, испепелив меня гневным взглядом, повернулась ко мне спиной.

– Я не желаю пожимать руку убийце, – буркнула она, уходя.

Я не мог не признать ее право на такое мнение, однако ситуация для меня была неприятной и неловкой. Я решил попытаться задобрить старую даму, отправив ей букет роз с моей карточкой, на которой написал следующие стихи, которые цитирую здесь не без стыда:

 
Когда я подошел к вашему столу,
Вы убежали, точно от дьявола.
И беспощадная ненависть
Пылала в ваших глазах.
О, миссис Питтс! Эти редкие розы
Вызовут в вашей памяти
Гордый профиль татарского князя,
Который, несмотря ни на что, у ваших ног.
 

Мой мадригал произвел эффект, обратный тому, на который я рассчитывал, и обеспечил мне окончательную неприязнь миссис Питтс.