Текст книги "Воспоминания"

Глава II

Пребывание в Риме. – Поездка с Федором за деньгами. – Герцогиня д’Аосте. – Разочарованная римлянка. – Ужин у маркизы Казати с Габриэле д’Аннунцио. – Возвращение в Лондон. – Как я разыграл короля Мануэла и принял его дядю за слугу. – «Синий бал». – Моя операция. – Дивонн. – Снова Италия. – Окончательное поражение белой армии. – Мы решаем поселиться в Париже. – Я нахожу вора, но не бриллианты

Во всех своих письмах моя мать энергично настаивала на нашем скорейшем приезде к ней в Рим. Мастерская на Белгрейв-сквер была уже достаточно хорошо обустроена, чтобы можно было себе позволить отлучиться, так что мы вместе с Федором отправились в Италию.

В Риме, как и в других местах, положение большинства наших соотечественников было трагическим. Моя мать задумала создать центр приема беженцев, аналогичный лондонскому. Перед ней встали те же трудности, из которых главной была финансовая. Помощи, которую мы смогли найти на месте, оказалось недостаточно. Следовало создать в разных городах местных комитеты, задачей которых был сбор средств с их последующей отправкой в Рим.

Заручившись помощью Федора, я предпринял вместе с ним турне по тем городам Италии, где имелись хоть какие-то шансы встретить радушный прием. Почти всюду он и оказался таким, особенно в Катании, жители которой не забыли самоотверженного мужества русских моряков во время землетрясения 1908 года, разрушившего Мессину.

В Неаполе герцогиня д’Аосте[103]103
  Елена Орлеанская (1871–1951) – внучка французского короля Луи-Филиппа, супруга принца Эммануила Филиберта, герцога д’Аосте, представителя младшей ветви царствовавшей в Италии Савойской династии.


[Закрыть]пообещала нам свое содействие сразу и горячо. Приглашенные в Каподимонте[104]104
  Неаполитанский дворец герцога и герцогини д’Аосте.


[Закрыть]на обед, мы рассказали ей о последних событиях в России, свидетелями которых стали. Эта добросердечная женщина, столь же умная, сколь красивая, была возмущена ослеплением союзных правительств, упрямо желающих видеть в большевизме чисто внутреннее российское дело, а не угрозу для всего мира. Мы покинули Каподимонте с рекомендательными письмами, которые должны были открыть нам новые двери.

У каждого из нас была своя роль: моя – уговаривать, убеждать, взывать к жалости, Федора – настаивать. Высокий рост и выправка моего шурина обычно производили желаемый эффект и убеждали тех, кто оставался равнодушным к моим речам.

Мы вернулись в Рим очень довольные результатами нашей поездки. Центральный комитет, сформировавшийся после нашего возвращения, вскоре приступил к работе под руководством моей матери.

Однажды, сидя в холле Гранд-отеля, где кого-то ждал, я заметил двух дам, издалека назойливо разглядывавших меня. Раздраженный такой бесцеремонностью, я решил игнорировать их и погрузился в чтение газеты; но вскоре заметил, что они подкрадываются ко мне и вскоре оказались в двух шагах. Я услышал, как одна из них сказала другой:

– Решительно, он не так красив, как я ожидала.

Я резко повернулся к ней.

– Если я разочаровал вас, мадам, то, поверьте, огорчен этим сильнее, чем кто бы то ни было.

Появление человека, которого я ждал, положило конец инциденту.

Несколько дней спустя, на ужине, та же особа оказалась моей соседкой по столу. Мы с ней много смеялись, вспоминая обстоятельства нашей первой встречи.

Я тогда еще не был принят в римском свете, но однажды утром обнаружил в своем почтовом ящике конверт, надпись на котором поразила меня оригинальностью почерка, которым была сделана. В конверте было приглашение на ужин от маркизы Казати.

Я не был знаком с Луизой Казати, но ее имя было слишком известно в европейском высшем обществе, чтобы я его не слышал, а репутация маркизы как женщины эксцентричной не могла не возбудить во мне любопытства. Так что я сразу ухватился за шанс его удовлетворить. И реальность превзошла мои ожидания.

В гостиной, куда меня провели, перед камином лежала на тигриной шкуре женщина, показавшаяся мне необыкновенной красавицей; ее стройное тело было укутано в легкие ткани, у ног устроились две левретки, белая и черная. Завороженный этой картиной, я не сразу заметил присутствие еще одного гостя, итальянского офицера, пришедшего раньше меня. Хозяйка дома подняла на меня свои восхитительные глаза, такие огромные, что на ее бледном лице видны были только они, и медленным гибким движением королевской кобры протянула мне руку, пальцы которой были унизаны кольцами с огромными жемчужинами. Рука ее тоже была прекрасна. Я склонился к ней, чтобы поцеловать, заранее радуясь вечеру, обещавшему стать необыкновенным. И тут я услышал имя офицера, на которого поначалу лишь бросил рассеянный взгляд: Габриэле д’Аннунцио, один из тех людей, с которыми я хотел познакомиться!

По правде говоря, его внешность разочаровывала. Некрасивый, маленького роста, лишенный изящества, он, казалось, не мог нравиться. Но это первое впечатление рассеялось, едва он заговорил. Я сразу подпал под шарм его теплого голоса, его пронзительного взгляда. Достаточно было услышать этого человека, чтобы понять его власть над толпой. Он много говорил на разные темы, и, хотя изъяснялся то по-французски, то по-итальянски, я не упускал ни одного слова из произнесенных им. Полностью покоренный, я потерял ощущение времени, и вечер пролетел, словно сон.

В момент прощания поэт показал мне в полной мере свою фантазию, спросив в лоб:

– Я завтра лечу на самолете в Японию. Полетите со мной?

Предложение было заманчивым; повелительный тон, казалось, отвергает всякую возможность отказа. И тем не менее я отказался: меня удержали многочисленные обязанности, от которых я не мог освободиться.

Проведя Рождество с семьей, я заторопился в Лондон, где мое присутствие было необходимо нашему центру на Белгрейв-сквер. Ирина, не решившись оставить нашу дочь, доверенную моим родителям, задержалась в Италии, как и Федор.

На платформе вокзала Виктории меня ждал Булл, важный, с букетом, который передал мне с многочисленными поклонами.

Мой секретарь Каталей, бывший офицер лейб-гвардии Конного полка, заменявший меня на Белгрейв-сквер на время поездки в Рим, доложил о состоянии наших дел. Также он проинформировал меня о раздорах, не преминувших возникнуть в мое отсутствие. Это были вечные истории уязвленного самолюбия, равно ничтожные и абсурдные. Весь следующий день я посвятил выслушиванию упреков и успокоению обиженных.

Размещать беженцев становилось с каждым днем все труднее. Можете себе представить, во что превратилась наша шестикомнатная квартира, населенная многими семьями с детьми и вещами. Каждый спал, где и как мог, чаще всего на полу. Но что делать? Не успевал я пристроить одну семью, как ее место тотчас занимала другая. Это была вечная проблема, нескончаемый поток несчастных, нуждающихся в помощи. Положение казалось безвыходным, как вдруг богатый русский промышленник П. Зеленов, сохранивший капиталы за границей, предложил мне в доле с ним купить дом для размещения наших беженцев. Нам повезло найти в лондонском предместье Чизик[105]105
  Чизик (иногда Чизвик или Чизуик) – историческое предместье на западе Большого Лондона.


[Закрыть]большую виллу с садом.

До сих пор вспоминаю негодование и удивление короля Португалии при виде разгрома, царившего в моей переполненной квартире. Я окончательно его шокировал, пригласив отужинать в моей ванной комнате.

Король Мануэл не одобрял богемную жизнь и не понимал шуток. Поэтому я всегда любил его разыгрывать. Однажды, когда он должен был у меня ужинать, я задумал переодеть Булла в старую даму и представить ему как свою недавно приехавшую из России родственницу, глухую и немую. Король с серьезным видом выслушал мои объяснения, поклонился «тетушке» и поцеловал ей руку. Во время ужина прислуживавший нам лакей едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Моя маленькая комедия шла великолепно до того момента, когда Булл, забыв свою роль, поднял бокал с шампанским и провозгласил: «Я пью за здоровье его португальского величества Мануэла!» Король, который терпеть не мог подобного рода розыгрыши, счел этот самым дурным по вкусу и несколько недель дулся на меня.

Мое возвращение в милость чуть не сорвалось из-за ошибки, на сей раз совершенно невольной. Приглашенный на обед в его резиденцию в Твикенхем, я заметил, подъезжая к ней, что сильно опаздываю. Быстро сняв пальто и шляпу, я бросил их человеку, стоявшему у входа, торопливо пересек вестибюль и вошел в салон. Король Мануэл принял меня весьма прохладно. Пока я бормотал извинения, дверь снова открылась, и я мысленно поздравил себя с тем, что пришел не последним, но тут узнал в вошедшем того самого человека, которому с такой небрежностью бросил свои вещи. Король оставил меня и поспешил ему навстречу, а затем, обращаясь ко мне, сказал: «Полагаю, вы еще не были представлены моему дяде, герцогу д’Опорту».

Я готов был провалиться сквозь землю. Однако его высочество нисколько не обиделся из-за того, что его приняли за слугу. Очевидно, у герцога д’Опорту с чувством юмора было намного лучше, чем у его племянника!

С некоторых пор я страдал от головных и внутренних болей, дополнявшихся общей усталостью, которая все усиливалась. Приписывая эти недомогания переутомлению и недосыпанию, я решил взять несколько дней отдыха. Но русскому Красному Кресту снова понадобились деньги, и меня попросили организовать благотворительные спектакли и балы. Я собрал комитет, куда вошли несколько видных представителей лондонского светского общества под патронажем королевы Александры, а также супруги принца Кристиана[106]106
  Елена (1846–1923) – британская принцесса, дочь королевы Виктории, супруга принца Кристиана Шлезвиг-Гольштейнского, известна своей благотворительной деятельностью. По французской традиции, автор в оригинале «Мемуаров» называет принцессу не ее собственным именем, а именем мужа.


[Закрыть]и маршала-герцога Коннаута. Было решено устроить в начале лета в Альберт-Холле большой бал. Он должен был включать балет, в котором мне пообещала участвовать со своей труппой Павлова.

Создание убранства зала я поручил молодому архитектору, проявившему большой вкус и талант при обустройстве нашей петербургской квартиры, Андрею Белобородову, тоже эмигрировавшему в Лондон. Доминирующим цветом должен был стать синий, мой любимый цвет.

Скоро весь Лондон говорил только о «Синем бале».

На продажу было выставлено шесть тысяч билетов, каждый имел номер для участия в лотерее.

Английские король и королева выставили на нее свой коронационный альбом и «Историю Виндзорского замка» в роскошном издании, королева Александра – серебряную коробочку для карт в форме портшеза, король Мануэл – отделанную золотом трость. Другими лотами, щедро пожертвованными многочисленными дарителями, были дорогие предметы искусства или ювелирные изделия работы самых знаменитых мастеров.

Отдельного рассказа заслуживает то, как к вышеперечисленным лотам в последний момент добавился алмаз в пять карат. Владелица камня однажды показывала его нескольким друзьям, советуясь относительно того, в какую оправу его поместить. После того, как все повосхищались алмазом и дали советы по поводу оправы, зашел разговор о «Синем бале», дата проведения которого приближалась и секретарь которого как раз присутствовал при обсуждении. Когда хозяйка алмаза выразила сожаление по поводу того, что не сможет приехать на бал, но при этом высказала пожелание помочь благому делу, заплатив триста фунтов за ложу, наш секретарь, не лишенный ни находчивости, ни апломба, без колебаний заявил, что предпочел бы получить алмаз… и получил его!

Из этого рассказа видно, какими ценными помощниками я был окружен. Леди Эджертон, супруга английского посла в Риме, миссис Роскол Бруннер и неизменный верный мой друг миссис Хвфа-Уильямс – упомяну здесь только их – трудились не жалея сил.

Белобородов, со своей стороны, активно работал над убранством зала. Чтобы избежать потери времени из-за приходов туда и уходов, он поселился у нас. Вечерами наш архитектор, бывший к тому же превосходным музыкантом, садился за пианино, и музыка давала нам отдых от дневных трудов.

А мое недомогание не проходило. Однажды вечером, страдая от сильной боли, я вызвал врача, диагностировавшего приступ аппендицита. Хирург, к которому я обратился за консультацией, заявил, что необходима срочная операция.

Я вбил себе в голову, что оперировать меня должны дома. Маленькую гостиную рядом с моей спальней превратили в операционную, и уже на следующий день я «лег на стол». Операция, продолжавшаяся около часу, выявила гнойный аппендицит. Мой случай, кажется, был серьезным. В течение четырех дней никому не разрешалось меня навещать в моей комнате, за исключением врача и двух медсестер, сменявшихся возле моей кровати. Тесфе, мой камердинер-абиссинец, все это время отказывался от еды. Совсем иной была реакция Булла: узнав о серьезности моего состояния, он облачился с ног до головы в черное, чтобы быть готовым к моим похоронам, а днем ходил туда-сюда, причитая: «Что ж мы будем делать без нашего дорогого князя!»

Меня глубоко тронули выражения симпатии, полученные не только от русской колонии, но и от всех моих английских друзей. Среди всякого рода подарков собралось столько фруктов и цветов, что моя комната очень скоро стала походить на клумбу. Добрая миссис Хвфа-Уильямс приехала с такой огромной корзиной роз, что ее едва сумели пронести в дверь; но больше всего меня тронул маленький букетик незабудок с приколотой к нему запиской всего в несколько слов, присланный мне от Павловой.

Я решил не тревожить Ирину, находившуюся тогда в Риме, и не говорить ей о моей операции, о которой рассказал, только когда опасность миновала. Она приехала через несколько дней вместе с Федором.

Вопреки всем прогнозам, моя болезнь очень способствовала успеху «Синего бала». Многие люди, зная, как близко к сердцу я принимаю это дело, проявили большую щедрость. Среди полученных мною чеков был один, присланный знаменитым миллиардером сэром Бэзилом Захароффым[107]107
  Бэзил Захарофф (Василий Захаров; 1849–1936) – греческий торговец оружием, бизнесмен и финансист.


[Закрыть]. Это был результат моего состоявшегося чуть ранее разговора с этим таинственным персонажем, которому я рассказал о страшной нищете моих соотечественников-беженцев. К его чеку на сто фунтов было приложено письмо, в котором он объяснял, что, по причине девальвации валюты, эти сто фунтов равняются двумстам семидесяти пяти, то есть сумме в два с лишним раза большей.

Замечание показалось мне странным и, по меньшей мере, неуместным, и я не удержался от удовольствия предложить ему внести означенную сумму не в фунтах, а в рублях, что по нынешнему обменному курсу повысит его щедрость до миллиона рублей.

А день бала приближался. Я по-прежнему был очень слаб, и вставать мне еще не разрешалось; но ничто не могло меня остановить. Я слишком многое вложил в организацию этого бала, чтобы не присутствовать на нем и не насладиться успехом, в котором не сомневался. Нагло соврав Ирине и сиделке, я уверил их, что доктор позволил эту вылазку при условии, что в Альберт-Холл меня отвезут на «скорой помощи». Они не поверили моим словам и телефонировали доктору, который, по счастью, отсутствовал. Была заказана «скорая», и вечером я вошел в Альберт-Холл, сопровождаемый Ириной, моими шуринами Федором и Никитой и медсестрой, все в домино и черных масках.

Уже составились первые пары, закружившиеся в танце посреди зала, а я, лежа в ложе, с восторгом рассматривал декор, задуманный и воплощенный моим другом Белобородовым. Фантазия этого кудесника превратила старый Альберт-Холл в волшебный сад. Легкие синие занавеси закрыли большой орган, собирались вокруг лож, удерживаемые гирляндами из чайных роз. Арка из роз окаймляла сцену, а по стенам зала вертикально падали каскады синих гортензий. Сквозь букеты цветов, украшавших люстры, увенчанные синими страусовыми перьями, пробивался свет, и лучи, которые можно было принять за лунные, падали на танцующих.

В полночь бал был прерван, чтобы уступить место балету. Бурные овации встретили появление Павловой, синей птицей порхавшей на поставленной на сцене пагоде с золотой крышей. Исполнение ею «Ночи» Рубинштейна повергло зал в экстаз. За «Прекрасным синим Дунаем», который станцевал кордебалет, последовали русские и восточные танцы. Наконец Анна Павлова вышла вновь с Александром Волыниным и остальной своей труппой в менуэте Маринуцци. Этот менуэт, костюмы к которому нарисовал Бакст, довел экстаз зала до высшей точки. После бурных аплодисментов и криков «бис» артисты смешались с публикой, и бал возобновился с еще большим задором. Увенчанные страусовыми перьями люстры погасли лишь на рассвете, с уходом последних танцоров.

Для восстановления здоровья и расшатанных нервов врач предписал мне отдых. Идеальным местом для этого мне показался Дивонн, а окончательно сделать выбор в его пользу помогли воспоминания о пребывании там вместе с братом в 1907 году. Я отправился туда с женой, прихватив сиделку и Булла.

Я не узнал Дивонн. Огромный дворец отеля «Чикаго», давивший своей массой на окружающие его гостиницы, изменил не в лучшую сторону пейзаж местечка, потерявшего свои шарм и простоту.

Лечение, которое я начал на следующий же день после приезда, заключалось в контрастных душах, массаже и продолжительном отдыхе, лежа на террасе. Хотя пациенты Дивонна состояли из неврастеников, одержимых, различного рода психопатов, а не из настоящих сумасшедших, лечение, применявшееся к некоторым больным, позволяло в этом усомниться. Отовсюду доносились лай, мяуканье, птичьи крики; или же кто-то из гуляющих внезапно останавливался, поворачивался вокруг своей оси, будто волчок, а потом, словно ни в чем не бывало, продолжал путь. Одна постоялица отеля измеряла зонтиком глубину воображаемых луж, через которые затем перешагивала или прыгала в сторону. Интерес, который я всегда испытывал к полусумасшедшим, позволял наблюдать за ними с интересом и симпатией, без обычного для людей нормальных – либо почитающих себя таковыми – отвращения по отношению к психически больным.

Буллу Дивонн очень понравился, особенно его заворожил Монблан. «Это земной рай», – говорил он.

Когда я послал его принимать душ, он очень повеселил персонал заведения, кланяясь и расшаркиваясь под струями воды.

Выбирая в качестве места отдыха Дивонн, я рассчитывал побыть там вдвоем с Ириной, но наш тет-а-тет продлился недолго; куда бы мы ни пошли, непременно натыкались на знакомых.

Через несколько недель силы ко мне вернулись, и скоро я уже был в состоянии совершать длительные прогулки. Первый визит мы нанесли моим бывшим учителям, господину и госпоже Пенар, жившим в Женеве. Моя радость от встречи с ними удваивалась из-за удовольствия от совместных воспоминаний о моем детстве. Целью еще одной поездки стало имение, купленное моими дедом и бабкой на берегах Лимана. Вилла «Татьяна», которую я увидел впервые, была сдана американцам. Те, узнав, что я являюсь сыном владельцев, встретили нас очень любезно и предложили показать нам усадьбу. Мы намеревались сами поселиться в ней после истечения срока аренды. Место было милым, дом, приятный и просторный, окружен садом, простиравшимся до озера. Эта идея нам понравилась, и ее реализация представляла многочисленные выгоды. Однако навязчивого вида Монблана, лезшего в каждое окно, оказалось достаточно для того, чтобы мы от нее отказались.

К нам в Дивонн приехали мои шурины, Федор и Дмитрий. К концу сентября, завершив лечение, мы все четверо поехали в Италию.

У меня в памяти сохранился поспешный отъезд, чемоданы, забрасываемые на ходу в движущийся поезд и, главное, дурное настроение моих спутников, считавших меня виноватым в опоздании, главной причине этой суеты. Но в чем я точно не был виновен, так это в забастовке, задержавшей нас в Милане на два часа. Так же, как в Сиракузах несколькими месяцами ранее, демонстрации сопровождались криками «Evviva Lenine! Evviva Trotski!», особенно неприятными для наших русских ушей.

В Венеции мы встретили старых друзей, среди которых была миссис Хвфа-Уильямс. Венецианские знакомые отвели нас к принцессе Морозини. Ее дворец, мрачный и роскошный, один из самых красивых в Венеции. Принцессу, высокую, очень красивую женщину, в Венеции боялись так же сильно, как восхищались ею, из-за ее манеры говорить в глаза все, что думает, и из-за острого языка. Из нашей четверки она с самого начала больше всех заинтересовалась Федором. Окинув его оценивающим взглядом, она указала пальцем и спросила: «А это кто такой?»

Мы провели в Венеции неделю. Некоторые наши друзья поехали вместе с нами во Флоренцию, где мы задержались на несколько дней, после чего отправились в Рим повидать родителей.

Во время пребывания в Риме возникли нескончаемые споры относительно дальнейшего устройства жизни нашей семьи. Мнения разделились: отец сохранял убежденность в возможность, если не весьма большую вероятность, скорого возвращения в Россию; мать, как и мы, не разделяла его оптимизма, но оба они сходились в желании ничего не менять в существующем укладе своей жизни и твердо решили не покидать Рима. Оставался вопрос нашей дочери. Ирина хотела увезти ее в Лондон. Я, со своей стороны, возражал против такого решения. Наше кочевое существование не могло не повредить хрупкому здоровью ребенка. Ей требовалась жизнь по режиму и заботы, которая моя мать могла ей обеспечить лучше. Так что мы договорились, что она останется с дедушкой и бабушкой. Это решение казалось мудрым, но с некоторых сторон было ошибкой, о которой я очень скоро пожалел. Мои родители, обожавшие внучку, исполняли все ее капризы, и ребенок очень быстро превратился в настоящего деспота.

Вскоре после нашего возвращения в Лондон пришли известия о катастрофе в Крыму, уничтожившей наши последние надежды. Зимой мы узнали о трагическом финале адмирала Колчака, командующего белыми армиями в Сибири, преданного чехами, брошенного союзниками и расстрелянного большевиками в Иркутске 7 февраля 1920 года. В марте 1920 года генерал Врангель сменил Деникина во главе белой армии, последние части которой, постепенно вытесняемые в Крым, были, наконец, окончательно раздавлены.

Разгром генерала Врангеля означал конец Гражданской войны. Теперь ничто не мешало торжеству Советов. Истерзанная, покинутая Россия полностью подпала под власть большевизма.

Последние остатки белой армии были эвакуированы в Галлиполи, а после рассеялись по Балканским странам. Генерал Врангель, престиж которого оставался высоким, не бросил свои войска. Разделяя, как и его жена, их лишения, он старался удовлетворять нужды этой маленькой армии, при этом поддерживая в ней дисциплину. Только после того, как последний из его воинов нашел себе пристанище, генерал оставил Балканы, чтобы поселиться с женой в Брюсселе.

Путь на родину был для нас отныне закрыт, и мы все еще колебались в выборе места, где поселиться постоянно. Повсюду мы ощущали враждебность ко всему русскому. Личные симпатии не могли перебороть этого тягостного ощущения, добавлявшего грусти к нашему положению изгнанников.

Вследствие упразднения белой армии мастерская на Белгрейв-сквер лишилась главного смысла своего существования. Кроме того, зная, что большое число русских беженцев ожидается во Франции, мы приняли решение ликвидировать свои дела в Лондоне и перебраться в Париж.

За несколько дней до нашего отъезда, укладывая драгоценности Ирины, я вспомнил о наших украденных бриллиантах. В ту же ночь мне приснился удивительно четкий сон. Сидя в гостиной перед своим письменным столом, я открыл ящик и обнаружил пропажу бриллиантов. Вошел человек, и я узнал одного из наших русских друзей, чьей судьбой тогда занимался и который вместе со своей семьей оказался в жуткой нищете. Хороший музыкант, наделенный приятным голосом, он был одним из заводил на наших вечеринках. Я увидел, как он садится рядом со мной, и самого себя, встающего и направляющегося к двери, но оборачивающегося перед тем, как выйти:

тот человек сидел перед столом и рылся в ящиках. Он вынимает из одного что-то и сует себе в карман.

И тут я проснулся. Еще под впечатлением ото сна, я телефонировал этому человеку и попросил срочно зайти ко мне. Не успел я положить трубку, как устыдился своего порыва. Как я мог обвинять друга, поверив сну! И как мне себя вести, когда он придет? Я хотел перезвонить ему и, придумав какой-то предлог, попросить не приходить, но мне в голову пришла мысль реконструировать увиденное во сне.

Я сел за стол и стал ждать. Минуты показались мне часами. Наконец появился тот, кого я ждал. Он вошел с совершенно естественным видом, лишь слегка удивленный тем, что его побеспокоили в такой ранний час. Я указал ему на стул и, глядя прямо в глаза, открыл ящик, в котором лежали бриллианты. Поняв, что я все знаю, он рухнул на колени и стал целовать мне руки, вымаливая прощение. Он признался, что продал бриллианты заезжим индусам-торговцам. Он не знал ни их адреса, ни даже имен. Чтобы побороть отвращение, которое он мне внушал, мне пришлось себе напомнить, что у него есть жена и дети. Что я мог предпринять, кроме как предать эту историю забвению?

Я больше никогда не встречал этого человека, но он до самой своей смерти присылал мне на Рождество открытки с наилучшими пожеланиями.