Текст книги "Воспоминания"

Глава XXII
1916

В поисках плана действий. – Заговор. – Сеанс гипноза. – Откровения «старца». – Он принимает мое приглашение в дом на Мойке

Убежденный в необходимости действовать, я открылся Ирине, с которой мы мыслили одинаково. Я рассчитывал без труда найти несколько решительных людей, готовых вместе со мной найти способ устранить Распутина. Разговоры с разными влиятельными особами развеяли мои иллюзии. Даже те, кто при одном упоминании имени «старца» разражались гневными обличительными речами, становились крайне сдержанными, когда я им говорил, что пора переходить от слов к делу. Страх скомпрометировать себя и забота о сохранении собственного спокойствия внезапно превращали их в оптимистов.

Однако председатель Думы Родзянко заговорил со мной совсем другим языком: «Что можно сделать, когда все министры и все лица в окружении его величества являются ставленниками Распутина? Единственный шанс на спасение – убить этого мерзавца, но в России не найдется ни одного человека, у которого хватит храбрости это сделать. Не будь я таким старым, я бы сам за это взялся».

Эти слова укрепили мою решимость действовать. Но как можно хладнокровно готовить убийство человека?

Уже не раз говорил, что я человек не кровожадный. В бушевавшей внутри меня борьбе я сражался против чуждой мне силы. Но она, мало-помалу, победила мои последние сомнения.

В отсутствие Дмитрия, удерживаемого служебными делами в Ставке, я часто встречался с капитаном[85]85
  В ряде источников Сухотин назван поручиком (на два чина ниже). После ранения он находился на излечении в госпитале княгини З.Н. Юсуповой.


[Закрыть]Сухотиным, лечившимся в Санкт-Петербурге. Я поделился своим решением с этим надежным другом и спросил, расположен ли он мне помочь. Ни секунды не колебавшись, он заверил меня в своей готовности.

Наш разговор состоялся в день возвращения Дмитрия. Назавтра я встретился с ним. Он признался, что идея устранить Распутина уже давно не дает ему покоя, но пока что он не придумал способа это сделать. Он поделился со мной не слишком обнадеживающими впечатлениями, привезенными из Ставки. В душе он был убежден, что снадобье, которым императора поют под видом лекарства, парализует его волю. И добавил, что в скором времени должен снова выехать в Ставку, но наверняка долго там не пробудет, поскольку дворцовый комендант генерал Воейков, похоже, решил удалить его от особы государя.

Вечером ко мне зашел капитан Сухотин. Я пересказал ему свой разговор с великим князем, и мы тут же начали разрабатывать план действий. Мы договорились, что сначала я должен буду сблизиться с Распутиным и завоевать его доверие, чтобы от него самого получать сведения о его политике.

Мы пока что не оставили окончательно надежды удалить его мирными средствами, такими как предложение крупной суммы денег. Оставалось решить, каким будет наш способ действий, если неизбежным станет применение насилия. Я предложил бросить жребий, кто из нас прикончит «старца» выстрелом из револьвера.

Через несколько дней мой друг, мадемуазель Г., у которой я в 1909 году познакомился с Распутиным, телефонировала мне и попросила прийти завтра в дом ее матери, чтобы встретиться там с Григорием Ефимовичем, пожелавшим меня увидеть.

Похоже, случай облегчал мое дело. Но пришлось преодолевать отвращение, которое я испытывал к злоупотреблению доверием мадемуазель Г., не подозревавшей об истинных причинах моего согласия.

Итак, на следующий день я отправился к Г., куда пришел за несколько минут до «старца». Я нашел его очень изменившимся. Он растолстел, лицо опухло. Он носил уже не скромный кафтан, а вышитую шелковую рубаху синего цвета и бархатные штаны. Выставляемая им напоказ бесцеремонность и грубость манер показались мне еще отвратительнее, чем при нашей первой встрече.

Увидев меня, он с улыбкой подмигнул. Потом подошел ко мне и поцеловал. Я едва сумел скрыть отвращение, испытанное при его прикосновении. Он выглядел озабоченным и возбужденно расхаживал по комнате. Несколько раз спрашивал, не звонили ли ему по телефону. В конце концов он сел возле меня и принялся расспрашивать, чем я занимаюсь. Спросил, когда я должен отправляться на фронт. Я старался отвечать на его вопросы любезно, но его покровительственный тон меня сильно раздражал.

Узнав об мне все, что хотел, Распутин пустился в бессвязные рассуждения о Боге и любви к ближнему. Я тщетно пытался отыскать в его словах смысл или хоть что-то личное. Чем больше я слушал, тем очевиднее мне казалось, что он сам не понимает, о чем говорит. Пока он разглагольствовал, я заметил выражение благоговейного почитания на лицах его поклонниц. Они буквально упивались словами, наполненными для них глубоким мистическим смыслом.

Поскольку Распутин любил рассказывать, будто обладает даром исцелять все болезни, я подумал, что для исполнения моего замысла приблизиться к нему следует попросить его вылечить меня. Я заговорил о своем здоровье, пожаловался на сильную усталость и на бессилие докторов мне помочь.

– Я тебя излечу, – сказал он. – Врачи ничего не понимают. У меня, милай, все выздоравливают, потому что я лечу на манер Бога, божественными средствами, а не первой подвернувшейся микстурой. Сам увидишь.

Его прервал телефонный звонок.

– Наверняка меня, – нервозно сказал он. – Узнай, кто это, – приказал он мадемуазель Г.

Та покорно поднялась, не выразив ни малейшего удивления этим командным тоном.

Действительно, спрашивали Распутина. Поговорив по телефону, он вернулся с расстроенной миной, попрощался и торопливо ушел.

Я решил не искать с ним новых встреч, пока он сам этого не захочет.

Ждать пришлось недолго. В тот же вечер мадемуазель Г. прислала мне записку, в которой передавала извинения Распутина за его внезапный уход и просила прийти к ней снова завтра, взяв с собой гитару: «старец» узнал, что я пою, и желал меня послушать. Я поспешил принять предложение.

И на этот раз я появился у Г. раньше Распутина. Я воспользовался случаем, чтобы узнать у мадемуазель Г., почему накануне он так спешно ретировался.

– Ему сообщили, что одно важное дело принимает неблагоприятный оборот. Но, – поспешила добавить она, – все разрешилось. Григорий Ефимович очень рассердился, много кричал, и тогда «там» испугались и уступили ему.

– Где это «там»? – спросил я.

Мадемуазель Г. заколебалась.

– В Царском Селе, – наконец с неохотой выговорила она.

В конце концов я выяснил, что делом, так взволновавшим «старца», было назначение Протопопова на пост министра внутренних дел. Распутинская партия желала во что бы то ни стало добиться провести его на этот пост, тогда как другие советовали императору этого не делать. «Старцу» достаточно было собственной персоной заявиться в Царское Село, чтобы одержать верх.

Приехал Распутин. Он, казалось, пребывает в отличном настроении и расположен к общению.

– Не серчай на меня за вчерашнее, милай, – сказал он мне. – Что я мог поделать? Надо наказывать злых; в последнее время их много развелось. Я все устроил, – продолжал он, обращаясь к мадемуазель Г. – Пришлось самому во дворец ехать. Только вошел, нос к носу столкнулся с Аннушкой[86]86
  Вырубовой.


[Закрыть]. Она хнычет и повторяет без конца: «Все пропало, Григорий Ефимыч, одна надежда на вас. Слава Богу, вот и вы». Меня тотчас приняли. Она не в духе, он по комнате ходит. Я как прикрикну, они сразу присмирели. А когда пригрозил уйти и бросить их насовсем, они на все согласились.

Мы перешли в столовую. Мадемуазель Г. налила нам чаю и предложила Распутину тарелку с разными лакомствами и пирожными.

– Видишь, какая она милая и добрая? – сказал он. – Завсегда обо мне думает. Ты гитару принес?

– Да, она здесь.

– Так давай играй. Мы тебя послушаем.

Я сделал над собой огромное усилие, взял гитару и запел цыганский романс.

– Очень хорошо ты поешь, – сказал он мне. – С душой. Спой еще что-нибудь.

Я спел еще несколько романсов, грустных и веселых; Распутин требовал новых песен.

– Вижу, вам нравится мое пение, – сказал я ему, – но если бы вы знали, как я страдаю. У меня хватает энергии и желания работать, но у меня ничего не получается; я очень быстро устаю, и мое здоровье не поправляется, несмотря на старания лечащих меня докторов.

– Я тебя поставлю на ноги в мгновение ока. Поехали вместе к цыганам, и твоя хворь исчезнет, как по волшебству.

– Я к ним ездил, и не раз, да только не почувствовал никакого облегчения, – со смехом ответил я.

Распутин тоже засмеялся.

– Поехать со мной – это совсем другое дело, милай. В моей компании веселятся по-другому. Пошли, вот увидишь, все будет хорошо.

И Распутин принялся с массой деталей рассказывать, как проводит время у цыган, как поет и пляшет с ними.

Мадемуазель Г. и ее матери было явно не по себе. Неуместная откровенность благочестивого «старца» их смущала.

– Не верьте, – запротестовали они. – Григорий Ефимович шутит и приписывает себе всякие выдумки.

Эта попытка защитить его репутацию привела Распутина в такой гнев, что он саданул кулаком по столу и обругал обеих дам, которые тут же замолкли.

Затем, снова обращаясь ко мне:

– Ну что, поедешь со мной? Еще раз говорю: я тебя вылечу… Вот увидишь… Отблагодаришь позднее, а сейчас возьмем ее с собой.

Мадемуазель Г. стала пунцовой, а ее мать заволновалась.

– Григорий Ефимович, – обратилась она к нему, – что на вас нашло? Зачем клеветать на самого себя и зачем впутывать мою дочь в это дело? Она хочет лишь молиться вместе с вами Богу, а вы собираетесь везти ее к цыганам. Нехорошо так говорить…

– Ты о чем думаешь? – ответил Распутин, бросая на нее злой взгляд. – Или не знаешь, что со мной можно идти куда угодно и не согрешить? Что с тобой сегодня? А ты, милай, – продолжал он, вновь обращаясь ко мне, – делай, что я велю, и все будет хорошо.

Мне вовсе не улыбалось ехать с ним к цыганам, но и категорически отказываться тоже не хотелось. Я ответил уклончиво, что учусь в Пажеском корпусе и что мне запрещено посещать увеселительные заведения.

Но Распутин не желал отказываться от своей идеи. Он заверил, что меня загримируют до неузнаваемости и никто ни о чем не узнает. Однако я окончательно отказал ему и пообещал телефонировать позднее.

На прощанье он сказал:

– Я хочу видеть тебя часто. Приходи ко мне на чай. Только предупреди заранее.

И фамильярно похлопал меня по плечу.

Наши отношения, столь необходимые для осуществления моего плана, развивались успешно. Но чего мне стоило приблизиться к Распутину! После каждой нашей встречи у меня было ощущение, что я замарался. Я телефонировал ему вечером, чтобы сказать, что решительно не смогу поехать вместе с ним к цыганам, потому что на следующий день в Пажеском корпусе мне предстоит экзамен, к которому я недостаточно готов. Мои занятия действительно отнимали много времени, и я был вынужден прекратить наши встречи.

Через некоторое время я встретил мадемуазель Г.

– Вам не стыдно? – спросила меня она. – Григорий Ефимович все еще ждет вашего визита.

Я принял ее предложение вместе с ней на следующий день отправиться к «старцу».

Когда мы приехали на Фонтанку, автомобиль оставили на углу Гороховой улицы и пешком дошли до дома № 64, где жил Распутин. Эта предосторожность была необходимой для тех, кто желал навестить его, не привлекая внимания наблюдавших за домом агентов полиции. Мадемуазель Г. сказала мне, что филеры, приставленные охранять «старца», дежурят на парадной лестнице, поэтому мы поднялись в квартиру с черного хода. Распутин собственной персоной открыл нам дверь.

– Вот и ты! Наконец-то! – сказал он мне. – Я на тебя серьезно обиделся. Жду тебя уже много дней.

Он провел нас из кухни в спальню. Она была маленькой и очень скромно меблированной. В углу у стены стояла узкая кровать, покрытая лисьей шкурой, подарком Вырубовой. Рядом с кроватью большой расписной деревянный сундук; в противоположном углу иконы, перед которыми горели лампады. На стенах висели портреты государя и государыни, а также несколько весьма грубо исполненных гравюр, изображавших библейские сцены. Оттуда мы прошли в столовую, где все уже было готово к чаепитию.

В самоваре кипела вода; на столе стояло несколько тарелок, полных печений, пирожных, орехов и разного рода сластей, в стеклянных вазочках варенье и фрукты, а в центре корзина с цветами.

Мебель была из массивного дуба, стулья с очень высокими спинками; много места занимал массивный буфет, забитый посудой. Несколько дурно написанных картин украшали стены; стол освещала бронзовая люстра с большим стеклянным абажуром.

Квартира выглядела по-мещански и просто источала зажиточность.

Распутин налил нам чаю. Сначала разговор не клеился, ежесекундно прерываемый телефонными звонками и приходом посетителей, которых он принимал в соседней комнате. Эти хождения его, кажется, раздражали.

В одну из его отлучек в столовую внесли большую корзину цветов с приколотой запиской.

– Это для Григория Ефимовича? – спросил я мадемуазель Г.

Она ответила утвердительным кивком.

Распутин скоро вернулся; он даже не взглянул на цветы, а сел рядом со мной и налил себе чаю.

– Григорий Ефимович, – сказал я ему, – вам дарят цветы как примадонне.

Он рассмеялся.

– Это все бабы-дуры балуют меня. Каждый день шлют цветы. Знают, что я их люблю. – И обратился к мадемуазель Г.: – Выдь на минуту в другую комнату, мне надо с ним потолковать.

Она послушалась и покинула столовую.

Когда мы остались одни, Распутин придвинул стул и взял меня за руку.

– Ты, милай, меня не бойся, – сказал он мне. – Нравится моя квартира? Приходи почаще, тебе тут хорошо будет.

Он пристально смотрел мне в глаза.

– Ты меня не бойся, – продолжал он ласково. – Когда узнаешь меня получше, поймешь, какой я человек. Я все могу. Если папа и мама меня слушаются, ты тем более можешь. Я их сегодня же увижу и скажу, что ты пил со мной чай. Они будут довольны.

Мысль о том, что государи окажутся в курсе моего визита к Распутину, мне совсем не понравилась. Я знал, что императрица не замедлит поделиться новостью с Вырубовой, у которой моя «дружба» со «старцем» непременно вызовет обоснованные подозрения. Она слишком хорошо знала мое мнение о Распутине, которое я сам ей когда-то высказал.

– Слушайте, Григорий Ефимович, – сказал я, – лучше никому обо мне не рассказывайте. Если мои родители узнают, что я сюда хожу, они станут меня ругать, а мне этого не хочется.

Распутин со мной согласился и пообещал молчать. Он заговорил о политике, стал критиковать Государственную думу.

– Только и делают, что меня ругают, а это огорчает царя. Но недолго им осталось. Я скоро распущу Думу и отправлю депутатов на фронт. Увидят, до чего довела их болтовня, да меня вспомнят.

– Скажите, Григорий Ефимович, неужели у вас действительно хватит сил распустить Думу? Как вы это сделаете?

– Эх, милай, это просто. Когда станешь моим другом, будешь мне помощник, все узнаешь. А пока я тебе так скажу: царица – настоящая государыня, мудрая да сильная, я через нее все могу получить. А он душа простая. Нету в нем государевой жилки; он для семейной жизни создан, ему б природой да цветами любоваться, а не царствовать. Это выше его сил… Ну так мы ему, с Божьей помощью, пособим.

Я сдержал негодование и спросил самым естественным тоном, уверен ли он в тех, кто его окружают.

– Откуда вам знать, Григорий Ефимович, чего эти люди от вас хотят и какие у них намерения? А если они задумали преступление?

Распутин снисходительно ухмыльнулся.

– Хочешь Боженьку научить, чего ему делать? Он не зря послал меня к помазаннику, чтобы помогать ему. Повторяю: без меня все они пропадут. Я с ними не церемонюсь; ежели не подчиняются моей воле, стукаю кулаком по столу, встаю и ухожу. Тут они бегут за мной и умоляют: «Не уходи, Григорий Ефимович. Мы сделаем все, что ты хочешь, только не бросай нас». За это они меня, милай, любят и почитают. Я давеча говорил с ним об одном, которому пост нужно дать, а он назначение все на потом откладывал. Тогда я пригрозил их оставить. «Уйду в Сибирь, – говорю им, – а вы оставайтесь тут одни тухнуть. Ежели от Бога отвернетесь, сына свово погубите и в когти дьяволовы попадете». Вот как я с ними разговариваю. Но я еще своего дела не довершил. Много еще есть вокруг них мерзавцев, которые только и делают, что нашептывают им в ухо, что Григорий Ефимович плохой человек, желающий их погибели… Дурь. С чего бы мне хотеть их погубить? Они добрые и набожные.

– Григорий Ефимович, – ответил я, – недостаточно того, чтобы вам доверяли император и императрица. Вы наверняка знаете, что о вас говорят. И не только в России о вас резко отзываются; за границей газеты тоже вас не жалуют. Поэтому я думаю, что если бы вы по-настоящему любили государей, то навсегда уехали бы обратно в Сибирь. Иначе, кто знает? Возможно, вам причинят зло.

– Ну нет, милай. Ты так говоришь, потому что ничего не знаешь. Господь такого не допустит. Ему было угодно послать меня к ним, значит, так тому и быть. А то, что говорят никчемные людишки да иностранцы пишут, мне без разницы, плевал я на них; они навредят только сами себе.

Распутин встал и принялся нервными шагами мерить комнату.

Я внимательно наблюдал за ним. Он стал мрачным и озабоченным. Внезапно повернулся ко мне, наклонился и долго всматривался в мое лицо.

От его взгляда во мне застыла кровь. В нем чувствовалась огромная сила. Не отводя от меня глаз, он легонько провел рукой по моему затылку, лукаво улыбнулся и сладким вкрадчивым голосом спросил, не хочу ли я стаканчик вина. Я согласился. Он сходил за бутылкой мадеры, налил один стакан себе, другой мне и выпил за мое здоровье.

– Когда ты снова придешь меня навестить? – спросил он.

В этот момент в столовую вошла мадемуазель Г., чтобы напомнить ему, что пора ехать в Царское Село.

– Заболтался я! Совсем забыл, что меня там ждут. Хотя, не велика беда… это со мной не впервой. Иной раз по телефону звонят, посылают за мной, а я не иду. А потом прихожу без предупреждения… Какая тогда радость! Это только делает мой приход дороже. Прощевай, милай, – добавил он. Потом, повернувшись к Г., сказал ей, показывая на меня: – Он умный, очень умный, только б ему мозги не заморочили. Если и дальше будет меня слушаться, все пойдет хорошо. Правда, маленькая моя? Объясни ему это хорошенько, чтобы понял… Ну ладно! Прощевайте. Ты заходи ко мне.

Он поцеловал меня.

После его ухода мадемуазель Г. и я спустились по черной лестнице.

– Не правда ли, у Григория Ефимовича чувствуешь себя легко и спокойно? – сказала мне она. – В его присутствии забываешь обо всех страданиях этого мира! У него дар нести душе спокойствие и безмятежность.

Мне не хотелось с ней спорить. Однако я заметил:

– Григорию Ефимовичу надо бы как можно скорее покинуть Санкт-Петербург.

– Почему? – удивилась она.

– Потому что он кончит тем, что его убьют. Я в этом абсолютно уверен и советую вам использовать все ваше влияние, чтобы втолковать ему, какой опасности он подвергается. Ему следует уехать.

– О нет! – возмущенно воскликнула она. – Такого никогда не будет; Господь не допустит. Поймите же, он наше единственное утешение, наша единственная поддержка. Если он исчезнет, все рухнет. Императрица права, считая, что, пока он здесь, с ее сыном ничего не случится. Григорий Ефимович сам говорил: «Если меня убьют, царевич умрет». На него совершили множество покушений, но Господь уберег его. Он так осторожен теперь, его так хорошо охраняют, что нет причин за него бояться.

Мы доехали до дома Г.

– Когда я увижу вас снова? – спросила моя спутница.

– Телефонируйте, после того, как встретитесь с ним.

Я с тревогой ожидал известий о том, какое впечатление произвел на Распутина наш последний разговор. Надежда удалить его без насилия представлялась мне все более и более химерической. Он чувствовал свою силу и считал, что находится в полной безопасности. О том, чтобы предлагать ему деньги, можно было забыть, потому что он явно располагал очень значительными средствами, и если правда, что он, пусть и наполовину неосознанно, работал на Германию, было очевидно, что он может добыть средства, многократно превосходящие те, что мы собирались ему предложить.

Моя учеба в Пажеском корпусе оставляла мне мало свободного времени. Я возвращался домой очень уставшим, но не мог себе позволить отдохнуть: на меня тут же накатывали мысли о Распутине. Я пытался измерить свою ответственность, раскрывал в мыслях чудовищный заговор против России, душой которого он был. Отдавал ли он себе в полной мере отчет в том, что творил? Эта мысль преследовала меня. Часами я перебирал в голове все, что знал о нем, пытаясь объяснить себе противоречия его характера и найти извинения для совершаемых им гнусностей. Потом в моем воображении вновь всплывали воспоминания о его распутной жизни, о полном отсутствии у него совести и, главное, о его ужасном лицемерии по отношению к императорской семье.

Однако мало-помалу из этого хаоса образов и аргументов вырисовывался более четкий и более примитивный образ Распутина.

Это был безграмотный крестьянин, без принципов, циничный и алчный, силой обстоятельств вознесенный на самый верх. Его безграничное влияние на государей, поклонение почитательниц, постоянные оргии и порочная праздность, к которой он не привык, погасили в нем последние остатки совести.

Но кем же были люди, научившиеся столь успешно его использовать и управлявшие им издалека, так что он этого не замечал? Вряд ли Распутин знал о подлинных намерениях своих кукловодов или хотя бы их личности; впрочем, он редко запоминал имена людей, с которыми встречался. У него была привычка давать каждому прозвище по своему усмотрению. В одной из наших предыдущих бесед он намекал на своих таинственных друзей, называя их «зелеными». Вполне вероятно, что он никогда с ними не виделся и общался только через посредников.

– «Зеленые» живут в Швеции. Ты с ними познакомишься, – сказал он мне.

– А в России, – спросил я, – тоже есть «зеленые»?

– Нет, только «зеленоватые», это их друзья и наши. Они умные люди.

Через несколько дней, когда я вновь был погружен в раздумья, мадемуазель Г. телефонировала мне и сказала, что «старец» снова приглашает меня поехать с ним к цыганам. Я сослался на необходимость готовиться к экзаменам в Пажеском корпусе, чтобы отклонить это предложение, и ответил, что, если Григорий Ефимович хочет со мной увидеться, я приеду к нему на чай.

Я отправился туда на следующий день. Он выказал особую любезность. Я напомнил ему про обещание вылечить меня.

– Вот увидишь, – сказал он мне, – будет достаточно нескольких дней. Но давай сначала выпьем по чашечке чаю, а потом пойдем в мой кабинет, где нам никто не помешает. Я обращусь к Господу с молитвой и выну боль из твоего тела. Только слушайся меня, милай, и ты увидишь, как все хорошо пройдет.

После того как мы выпили чай, Распутин впервые привел меня в свой рабочий кабинет – маленькую комнату, где стояли диван, несколько кожаных кресел и большой стол, заваленный бумагами.

«Старец» велел мне лечь на диван. Потом, пристально глядя мне в глаза, осторожно провел рукой по груди, шее и голове. Затем опустился на колени и, положив обе руки мне на лоб, забормотал молитву. Его лицо было так близко к моему, что я видел только его глаза. В таком положении он пробыл довольно долго, потом резко вскочил на ноги и начал делать надо мной пассы.

Распутин обладал огромным даром гипноза. Я чувствовал, как некая сила проникает в меня и растекается теплом по всему моему существу. Одновременно меня охватывало оцепенение; мое тело отяжелело. Я попытался заговорить, но язык не слушался, и я постепенно проваливался в полусон, как будто приняв сильный наркотик. Передо мной сверкали только глаза Распутина; два фосфоресцирующих луча, растворявшихся в большом светящемся круге, который то приближался, то отдалялся от меня.

Я слышал голос «старца», но не мог понять, что он говорит.

Я не мог ни закричать, ни пошевелиться. Работала только мысль, и я понимал, что мало-помалу подпадаю под власть этого рокового состояния. Тогда я почувствовал, как во мне поднимается желание сопротивляться гипнозу. Эта все возрастающая сила окружала меня, словно невидимый доспех. У меня было ощущение, что внутри меня идет беспощадная схватка между ним и мной, между его личностью и моей. Я понял, что не даю ему полностью подчинить себя. Но пошевелиться я все-таки не мог; пришлось ждать, пока он велит мне встать.

Скоро я уже четко различал его силуэт, его лицо и его глаза. Страшный светящийся круг полностью исчез.

– Ну вот, на сегодня довольно, милай, – сказал мне Распутин.

Хотя он внимательно рассматривал меня, не догадывался, что улавливает далеко не все мои ощущения: моего сопротивления гипнозу он не заметил. Его лицо освещалось довольной улыбкой, а тон выдавал уверенность в том, что отныне я в его власти.

Неожиданно он дернул меня за руку. Я приподнялся и сел. Кружилась голова, я ощущал слабость во всем теле. Сделав над собой усилие, я встал на ноги и сделал несколько шагов. Ноги были словно парализованными и не слушались меня.

Распутин продолжал следить за каждым моим движением.

– На тебе благодать Божья, – наконец сказал он, – вот увидишь, скоро тебе станет лучше.

Когда мы прощались, он заставил меня пообещать в скором времени прийти к нему снова.

После того сеанса гипноза я довольно часто ездил к Распутину. «Лечение» продолжалось, доверие «старца» к пациенту увеличивалось.

– Ты, милай, впрямь умный человек, – сказал он мне однажды. – Все понимаешь с первого слова. Если хочешь, я тебя сделаю министром.

Это предложение меня огорчило. Я знал, что он легко может осуществлять любые свои причуды, и представлял себе скандал и насмешки, которыми обернется для меня протекция подобного субъекта. Я со смехом ответил:

– Я с удовольствием буду помогать вам, но прошу, даже и не думайте назначать меня министром.

– А чего это ты смеешься? Думаешь, я не могу сделать то, о чем говорю? Я все могу; я делаю, что захочу, и все мне подчиняются. Вот увидишь: будешь ты министром.

Он говорил с такой уверенностью, что я не на шутку заволновался. Уже представлял себе всеобщее изумление в тот день, когда газеты объявят о подобном назначении.

– Пожалуйста, Григорий Ефимович, ничего не предпринимайте. Какой из меня министр? Да и зачем мне это? Лучше я буду помогать вам так, чтобы никто не знал.

– Может, ты и прав, – ответил Распутин. – Будь по-твоему. – И добавил: – А ведь не все рассуждают, как ты. Большинство из тех, что приходят ко мне, говорят: «Устрой это, сделай для меня то». Каждому что-то нужно.

– И как вы отвечаете на эти просьбы?

– Посылаю к министрам или другим важным господам с запиской от меня. Иной раз отправляю прямиком в Царское Село. Так я и раздаю посты.

– И министры вас слушаются?

– А то как! – воскликнул Распутин. – Все они обязаны мне своими постами. Как они могут меня не послушаться? Они знают, что если не будут покорными, то плохо кончат… Все меня боятся, без исключения, – продолжал он после короткой паузы. – Мне, чтобы настоять на своем, достаточно стукнуть кулаком по столу. Так с вами, барами, и надо обходиться. Вы завидуете, что мужик в грубых сапогах вошел во дворец и топчет его паркеты. Все вы надуты спесью, а спесь, милай, порождает грех. Если хочешь быть угодным Богу, ты должен первым делом усмирить в себе гордыню.

Распутин разразился хохотом. Он был пьян и расположен к откровениям.

Он поведал мне, какие способы использовал для усмирения гордыни.

– Так вот, милай, – сказал он, глядя на меня со странной улыбкой, – бабы они хуже мужиков, потому с них и надо начинать. Так я с этими дамочками иду в баню. И говорю им: «Теперь раздевайтесь и мойте мужика». А ежели они кочевряжатся, я их быстро усмиряю и… гордыня, милай, долго не держится.

Потрясенный, я молча слушал ужасный рассказ, подробности которого невозможно воспроизвести. Я боялся его прервать. Рассказывая, Распутин осушал стакан за стаканом.

– А ты почему ничего не пьешь? Вина боишься? А оно лучшее лекарство, лечит все хвори, и аптека не нужна. Это средство дано Богом для укрепления души и тела. Я и из него черпаю данную мне Господом великую силу. Кстати, ты Бадмаева знаешь? Вот настоящий доктор: умеет сам готовить все лекарства! А Боткин с Деревенко[87]87
  Врачи царской семьи. (Примеч. авт.)


[Закрыть]ничего не понимают. Травки, которыми Бадмаев пользует, ему сама природа дает; их нашли в лесах, полях, горах… Они по воле Божьей произрастают, потому и силу имеют божественную.

– Скажите, Григорий Ефимович, – с опаской спросил я, – а императора и цесаревича теми травами лечат?

– Конечно. Она сама и Аннушка за тем следят. Только они боятся, как бы Боткин не проведал. Я им все время твержу: ежели один из ваших докторов узнает про мои снадобья, больному большой вред будет. Вот они и действуют осторожно.

– А какие снадобья вы даете императору и цесаревичу?

– Разные, милай. Ему чай даем, который ему благодать Господню приносит. В сердце его царит мир, и все ему кажется добрым и веселым. Кстати, – продолжал Распутин, – что он за царь? Дитя Божье. Потом увидишь, как мы дела уладим. Все пойдет еще лучше.

– Что вы хотите сказать, Григорий Ефимович? Что пойдет лучше?

– Вот ты любопытный, все знать хочешь… Придет время, узнаешь.

Я никогда еще не видел Распутина таким разговорчивым. Видимо, язык ему развязало выпитое вино. Я не хотел упускать случай узнать побольше подробностей о плетущихся интригах и предложил ему выпить еще со мной. Долгое время мы наполняли стаканы молча. Распутин выпивал свой залпом, а я только притворялся, что пью. Осушив бутылку очень крепкой мадеры, он, шатаясь, направился к буфету за другой. Я снова наполнил его стакан, сделал вид, будто наливаю свой, и продолжил прерванный разговор:

– Помните, Григорий Ефимович, вы как-то сказали, что хотели, чтобы я стал вашим помощником? Я с удовольствием помогу вам, но для этого объясните ваши планы. Вы сказали, что будет много перемен, но когда это случится? И почему вы ничего мне об этом не рассказываете?

Распутин пристально посмотрел на меня, потом полуприкрыл глаза и, подумав несколько секунд, ответил:

– Вот, что произойдет, милай: довольно воевать, довольно кровь лить. Пора покончить с этой бойней. Разве германец нам не брат? Господь сказал: «Возлюби врага как брата»… Вот потому и надо прекращать. Он все время противится. Она тоже не хочет ничего слушать. Кто-то им дурные советы дает, а что толку? Ежели я что прикажу, пущай исполняют мою волю… А покамест рано еще, не все готово. Как с этим делом покончим, Александру назначим регентшей, покуда сын ее в возраст не войдет. А его отправим в Ливадию, отдыхать. Он и счастлив будет. Устал он, отдохнуть ему нужно. Там, в Ливадии, возле цветов, он ближе к Богу будет. У него довольно на совести грехов. Всей жизни не хватит, чтобы прощение за эту войну себе вымолить.

Царица мудрая государыня, новая Катерина. В последнее время она управляет делами. Вот увидишь: чем больше она будет этим заниматься, тем лучше. Она обещала первым делом разогнать думских болтунов. Пусть убираются к дьяволу! Ты гляди: вздумали бунтовать против помазанника Божьего. А мы их и прихлопнем. Давно уже надо было их прогнать. Со всеми, кто супротив меня орут, беда приключится.