Текст книги "Воспоминания"

Глава XVII
1913 год

Путешествие за границу. – Соловецкий монастырь. – Великая герцогиня Мекленбург-Шверинская

В 1913 году Россия с большой помпой отпраздновала трехсотлетие дома Романовых. В начале лета я уехал за границу. Ирина и ее родители, задержанные юбилейными торжествами, присоединились ко мне в Англии позднее. После короткого пребывания в Лондоне они обосновались до конца сезона в Трепорте, куда я вскоре последовал за ними. Я провел с ними некоторое время перед тем, как вернуться в Россию.

Вскоре после моего возвращения великая княгиня Елизавета предложила мне сопровождать ее в паломничестве в Соловецкий монастырь. Монастырь этот, основанный в начале XV века святыми Савватием и Зосимой, расположен на Крайнем Севере России, на острове в Белом море. В Архангельске, где мы должны были сесть на пароход, великая княгиня пожелала посетить несколько церквей. Мы договорились, что я присоединюсь к ней на корабле. Но, бродя по городу, я совершенно забыл о времени и опоздал к отплытию. Я нанял моторную лодку и бросился в погоню за пароходом. Догнать я его сумел только на Соловце, куда, весьма пристыженный, ступил одновременно с великой княгиней.

Вся братия с настоятелем во главе вышла навстречу ей. Мы в момент оказались окружены легионом монахов, суетившихся вокруг нас и с любопытством рассматривавших.

Монастырь знаменит главным образом своими зубчатыми стенами XV века, сложенными из овальных серых и красных гранитных блоков, над которыми возвышаются многочисленные башни. Окрестности являли феерический вид. Бесчисленные озера с прозрачной свежей водой, соединенные друг с другом каналами, превратили остров в своего рода архипелаг с поросшими еловым лесом многочисленными островками.

Приготовленные для нас кельи были чистыми и приятными. На беленых известью стенах висели многочисленные иконы, перед которыми дрожало пламя лампад. А вот пища была отвратительной. За все время, проведенное там, а это две недели, мы жили на освященном хлебе и чае.

Большинство монахов носили длинные волосы и бороды. Некоторые были особенно грязными и неухоженными. Я всегда себя спрашивал, почему нечистоплотность является нормой в большинстве монастырей, как будто для того, чтобы угодить Богу, необходимо, чтобы от тебя воняло.

Великая княгиня присутствовала на всех службах. Я сначала тоже, но через два дня так этим насытился, что попросил освободить меня от этой обязанности, ссылаясь на то, что вовсе не собираюсь становиться монахом. Одна из служб, на которых я присутствовал, оставила у меня особенно мрачное воспоминание. Там присутствовали четверо монахов «отшельников», чьи изнуренные лица были видны из-под опущенных капюшонов. По их черным рясам были вытканы белые черепа и кости.

Однажды мы пошли навестить одного из таких отшельников, жившего в пещере в лесу. Попасть туда можно было только по прорытому в земле туннелю, причем исключительно на четвереньках. Я сфотографировал великую княгиню в данной позиции, в монашеском одеянии, и впоследствии фотография эта вызывала много смеха. Отшельник лежал на камне, а единственным украшением его кельи была икона Христа, освещаемая лампадой. Не произнеся ни слова, он дал нам благословение.

Добрую часть времени я проводил в лодке, перебираясь с одного озера в другое, часто в сопровождении молодых монахов, очень красиво певших хором. В сумерках это пение над водой было особо волнительным. Иногда я в одиночестве приставал к понравившимся местам. Возвращаясь в монастырь, я встречался с великой княгиней и несколькими монахами, с которыми подружился, и подолгу с ними беседовал. Вернувшись к себе в келью, я садился у открытого окна, за которым было бескрайнее звездное небо, и размышлял. Красота творения внушала мне ощущение величия Бога. Тишина и одиночество приближали меня к Нему. Моя молитва была бессловесной, но в сердце своем и в мыслях я без усилий поднимался к Нему, с доверием и простотой. Он повсюду, говорил я себе, во всем, что живет и дышит. Невидимый и непостижимый, Он первопричина и финал всякой вещи, Истины и Бесконечности.

В прошлом я задавал себе вопросы, на которые не мог ответить; меня волновал секрет жизни. Очень часто я ощущал ее тщеславие и суету окружавшей меня роскоши. Нищета, увиденная в петербургских трущобах, ужаснула меня. Чтение большинства философов меня разочаровало. Игры ума только высушивали сердце. Я не принимал их разрушительных теорий и их гордыни, отказывающейся склониться перед неведомым. С другой стороны, и церковные наставления мне ничего не объяснили. Мне казалось, что священные книги несут слишком сильный мирской отпечаток.

Глядя на звездное небо, я находил умиротворение, которого не дала мне ни одна теория. Я даже приходил к мысли, не является ли монашеская жизнь единственно истинной. Но разве сам Бог не вложил мне в сердце чувство, указывающее путь, которым я должен следовать? Когда я открылся великой княгине, та без колебаний сказала, что я должен жениться на той, с кем меня связывает взаимная любовь. «Ты останешься в миру, – сказала мне она, – и с того места, где ты будешь, постарайся всегда любить и помогать ближнему твоему. Позволь направить тебя одним Христовым наставлением. Оно обращается к лучшему, что есть в человеке, и зажигает в нем пламя Милосердия».

Мою жизнь и сегодня озаряет сияние этой необыкновенной женщины, которую я уже в ту пору почитал как святую.

На обратном пути мы снова сделали остановку в Архангельске. Пока великая княгиня ходила по церквям и монастырям, я использовал два часа, остававшиеся до поезда, на прогулку по городу. На главной улице мое внимание привлекли афиши аукциона по продаже белого медведя. Я зашел в зал и купил медведя, оказавшегося огромным и злым;

я уже представлял, как он станет встречать нежелательных гостей в нашем доме на Мойке. Я отдал распоряжения немедленно отправить его на вокзал, и сам тотчас поехал туда, чтобы организовать перевозку. Перепуганный начальник вокзала обещал прицепить товарный вагон к поезду великой княгини. Сделав необходимые распоряжения, я присоединился к последней в ее вагоне-салоне, где был сервирован чай для нее и нескольких высших представителей духовенства, явившихся ее проводить. И вдруг снаружи послышался разъяренный рев. На перроне собралась толпа; церковники встревоженно переглядывались. Великая княгиня, остававшаяся до этого момента невозмутимой, смеялась до слез, узнав, в чем дело.

– Ты совершенно сумасшедший, – сказала она мне по-английски. – Что подумают эти архиепископы?

Не знаю, что они подумали, но на меня смотрели недобро и попрощались крайне холодно.

Поезд тронулся под громкие приветственные крики, непонятно, правда, кому адресованные: великой княгине или медведю. Мы отвратительно спали в эту ночь, потому что на каждой остановке нас будил жуткий рев. На вокзале в Санкт-Петербурге великую княгиню встречало множество людей, в том числе официальные лица. Каково же было их изумление, когда они увидели, что она возвращается из паломничества в сопровождении огромного белого медведя!

В августе, узнав, что Ирина в Трепорте при падении получила серьезный вывих, я тотчас же отправился к ней. Во время лечения, которое оказалось долгим и болезненным, я ежевечерне навещал ее в «Карлтоне», где она остановилась с родителями. Сестра моего будущего тестя, великая княгиня Анастасия Михайловна, великая герцогиня Мекленбург-Шверинская, в то время была в Париже. Еще весьма энергичная, хотя давно уже перешагнула сорокалетний рубеж, она была очень доброй и ласковой, но взбалмошный характер, независимый и деспотичный, делал ее опасной. Узнав, что я скоро женюсь на ее племяннице, она взяла меня в руки. С этого момента я себе больше не принадлежал. Всегда поднимаясь рано, она уже с восьми часов принималась мне телефонировать. Порой являлась в «Отель дю Рэн», где я жил, и располагалась в моей спальне, где читала газету, пока я занимался утренним туалетом. Если я куда-то выходил, посылала слуг искать меня по всему Парижу, и сама брала мой автомобиль, чтобы гоняться за мною. У меня не было ни мгновения отдыха. Мне приходилось вместе с нею завтракать и обедать, ходить по театрам и ужинать чуть ли не каждый день. На спектаклях она обычно засыпала во время первого акта, потом, внезапно пробудившись, заявляла, что пьеса «скучная» и что она желает уйти. Нам часто случалось менять театры по два или три раза за вечер. Поскольку она была очень мерзлявой, то сажала у дверей ложи слугу с чемоданчиком, полным шалей, шарфов и меховых накидок. Все эти предметы были пронумерованы. Когда она случайно не спала, то, почувствовав малейшее дуновение ветерка, наклонялась ко мне и просила принести ей тот или иной номер. Но все это было еще полбеды. Самое худшее – она обожала танцевать. После полуночи, совершенно проснувшись, она могла отплясывать до рассвета.

По счастью, к концу сентября Ирина выздоровела, и мы все вместе уехали в Крым.

Глава XVIII
1913–1914

Официальное объявление о моей помолвке. – Угрозы разрыва. – Вдовствующая императрица. – Приготовления в доме на Мойке. – Наша свадьба

Вскоре после приезда в Крым о нашей помолвке было объявлено официально. Среди лавины писем и телеграмм попалось несколько, заставивших меня задуматься. Я и не предполагал, что кто-то из моих друзей и подруг может быть настолько огорчен моим браком.

Немного времени спустя Ирина снова уехала с родителями за границу. Она намеревалась остановиться в Париже, чтобы заняться приданым, прежде чем навестить свою бабушку, которая тогда была в Дании. Я должен был присоединиться к Ирине в Париже и сопровождать ее с матерью в Копенгаген, чтобы быть представленным вдовствующей императрице.

Когда я прибыл на Северный вокзал, нашел на платформе графа Мордвинова и с удивлением узнал от него, что он послан великим князем Александром сообщить мне о разрыве помолвки! Я даже не должен был пытаться встретиться ни с Ириной, ни с ее родителями. Я забрасывал посланца великого князя вопросами, но все тщетно; он заявил, что ничего более не может мне сообщить.

Я был поражен, но не собирался позволять обращаться с собой, как с мальчишкой; никто не имел права осуждать меня, не выслушав перед этим. Решив бороться и защищать свое счастье, я немедленно отправился в отель, где остановились великий князь и великая княгиня, поднялся в их апартаменты и вошел без доклада. Наш разговор был равно неприятен и мне, и им. Тем не менее мне удалось убедить их отменить решение и дать окончательное согласие на наш брак. Успех придал мне сил, и я пошел к Ирине, которая еще раз подтвердила свое неизменное желание выйти за меня. Позднее я с грустью узнал, что в глазах ее родителей меня очернили люди, которых я считал друзьями. Я уже знал, что объявление о моем браке для многих стало трагедией; теперь же убедился, что некоторые пошли даже на самые подлые средства, чтобы помешать мне. И все же меня поразила такая преданность, от кого бы она ни не исходила и в какой бы форме ни проявлялась.

Не скрою, что, говоря подобные вещи, я рискую быть обвиненным в тщеславии, нелепом и почти неприличном. Но если рассказываешь правду, значит, надо быть объективным. Пусть и неизмеримо превышающая мои достоинства, моя привлекательность в глазах некоторых людей остается фактом, имевшим тяжелые последствия и для меня, и для других. Само собой разумеется, что мои успехи мне льстили, некоторое время забавляли, а потом надоели именно в силу своей чрезмерности. Влекомый к другой судьбе, я больше не заботился о тех, кого оставлял позади себя… Но очень скоро я понял, что с любовью не шутят. Страдания, которые я мог причинить невольно, но ответственность за которые ощущал, уже не оставляли меня равнодушным. Мне казалось, что они ложатся грузом мне на душу. Мне захотелось взамен любви, на которую не мог ответить, сделать хоть что-то, заменить то, чего я не мог дать, еще более ценным даром – дружбой.

Нам оставалось победить противодействие вдовствующей императрицы, также настроенной против меня.

Ирина и ее мать отправились в Данию одни, но через несколько дней я получил телеграмму, вызывавшую меня в Копенгаген.

С самого раннего детства я не имел случая оказаться близ вдовствующей императрицы и лишь в 1913 году удостоился чести быть представленным этой великой государыне, которая, несмотря на добровольный уход в тень и скромность, была, без сомнения, одной из наиболее значительных личностей нашего времени.

Принцесса Дагмар была дочерью датского короля Кристиана IX и королевы Луизы. Черты ее лица были менее правильными, чем у ее сестры, королевы Англии Александры, но она обладала несравненным шармом, который передала своим детям и внукам. Несмотря на маленький рост, в ее походке было такое величие, что там, куда она входила, смотрели только на нее. Когда она вышла за царя Александра III, Россия приняла ее как свою. Образцовая супруга и заботливая мать, она, кроме того, посвящала значительную часть своего времени и деятельности делам благотворительности. Благодаря уму и политическому чутью, она также сыграла роль в политической жизни империи. Ярый враг Германии, она употребила все влияние в пользу франко-русского сближения. Ее мнение разделяли в России многие, считавшие, что только тройственный русско-франко-германский союз может сохранить мир.

20 октября 1894 года Александр III умер в Ливадии в возрасте сорока девяти лет. За шесть лет до того, во время железнодорожной катастрофы, устроенной революционерами[73]73
  Имеется в виду катастрофа, произошедшая 17 (29) октября 1888 г. неподалеку от железнодорожной станции Борки в Харьковской губернии. Десять вагонов царского поезда на полном ходу сошли с рельсов. В аварии погибли 21 человек, в основном из числа прислуги, однако ни один из членов царской семьи, находившихся в поезде, серьезно не пострадал. В пропагандистских целях факт спасения царя и его семьи преподносился как чудо. Основными версиями аварии были признаны плохое качество железнодорожных путей и насыпи, а также неправильная компоновка царского поезда и его слишком большой вес. Выдвигалась и версия о теракте. Согласно ей, бомбу в поезд подложил один из царских поваров, связанный с революционной организацией «Народная воля» и успевший покинуть состав до взрыва; террористическая версия не получила распространения якобы из-за желания властей скрыть провал царских спецслужб, прозевавших подготовку акции, и чтобы не вдохновлять революционеров на новые покушения. Бесспорных доказательств в пользу версии о теракте нет.


[Закрыть], он спас жену, удерживая на плечах крышу разбитого вагона-ресторана. Последствия этого усилия и, особенно, усталость от нескончаемой борьбы, ведшейся против революционеров, не прекративших своей деятельности, преждевременно истощили силы колосса. Овдовев, императрица Мария осталась жить в Санкт-Петербурге, в Аничковом дворце. Лето она проводила в Гатчине и часто ездила в Данию, к своей семье.

В начале своего царствования Николай II находился под благотворным влиянием матери, но мало-помалу взаимное нерасположение между двумя императрицами нарушило эту гармонию. Болезненный мистицизм молодой государыни не сочетался с откровенным и уравновешенным характером императрицы Марии. В 1915 году, после тщетных предостережений, та покинула столицу и поселилась в Киеве, где бессильно наблюдала за крушением империи.

Проинформированная о неблагоприятных слухах на мой счет, она выразила желание встретиться со мной. Из всех ее внучек Ирина была самой любимой, и она желала ей только счастья. Я знал, что наша судьба в ее руках.

Сразу по прибытии в Копенгаген я телефонировал во дворец Амалиенборг, чтобы узнать, в котором часу ее величеству будет угодно меня принять. Мне сказали, что меня ждут к обеду. Проведенный в салон, где находилась императрица, я нашел там великую княгиню Ксению и ее дочь. Должно быть, на моем и Иринином лицах отразилась радость от встречи.

За обедом я несколько раз ловил внимательный взгляд императрицы, остановившийся на мне. Затем она пожелала побеседовать со мной наедине. Пока я говорил, чувствовал, как понемногу выигрываю дело. Наконец она встала и благожелательно сказала: «Ничего не бойся, я буду защищать ваше счастье».

В конце концов было решено назначить нашу свадьбу на 22 февраля 1914 года и провести венчание у вдовствующей императрицы, в часовне Аничкова дворца.

Для нашего будущего устройства мои родители уступили нам левую часть высокого первого этажа дома на Мойке. Я приказал сделать там отдельный вход и произвести необходимые изменения.

Лестница в несколько беломраморных ступенек вела в вестибюль. Справа расположились парадные комнаты, выходящие окнами на набережную. Сначала бальная зала с колоннами из желтого мрамора, в глубине которой аркады открывали зимний сад. Далее салон, обтянутый шелком цвета слоновой кости, украшенный картинами мастеров французской школы XVIII века. Позолоченная мебель в форме лебединой шеи, из белого дерева, была обита тем же шелком, вышитым букетами цветов. Мебель в моем личном салоне была красного дерева, обтянутая ярко-зеленым штофом с вышивкой. Сапфирно-синие стены служили фоном для гобеленов и картин голландцев. В столовой аметист, большие застекленные горки, освещавшиеся по вечерам, а в них коллекция фарфора из Архангельского. Деревянные обивки библиотеки были из карельской сосны с изумрудно-зелеными драпировками. Все потолки были покрашены в серый, изумительной красоты орнамент. Обюссонский ковер, предметы искусства, люстры и жирандоли из горного хрусталя завершали декор. В целом он принадлежал стилю, идущему от Людовика XVI к ампиру, к которому я всегда питал предрасположение.

Во двор выходили молельня и наши личные апартаменты: спальня и будуар Ирины с окнами на юг, а также выложенный мозаикой бассейн и маленькая комната с обшитыми сталью стенами и витринами для хранения драгоценностей Ирины.

Слева от входа я устроил холостяцкую квартирку на случай, если вдруг приеду в Санкт-Петербург один. Колонны и занавес разделяли салон на две неравные части, из которых та, что поменьше, чуть на возвышении, должна была служить мне спальней. Мебель была красного дерева, а занавес из небеленого полотна выделял старинные картины. Рядом маленькая восьмиугольная столовая, освещаемая стеклянной крышей. Двери были так хорошо спрятаны, что, когда они были закрыты, казалось, что в комнате нет ни входа, ни выхода. За одной дверью была потайная лестница, ведущая в подвал. Я намеревался обустроить в этой части подвалов салон в стиле Ренессанса. На половине лестницы скрытая дверь вела прямиком во двор. Это через нее двумя годами позже будет пытаться убежать Распутин.

Едва завершились работы, грянула революция. Так мы и не сумели воспользоваться нашим жилищем, в обустройство которого вложили столько трудов.

Великая княгиня Елизавета не собиралась присутствовать на нашей свадьбе. Она полагала неуместным участие монахини в столь светском мероприятии. Но я ездил к ней в Москву за четыре дня до церемонии. Она встретила меня с обычной добротой и дала свое благословение.

Император спросил меня через моего будущего тестя, что бы я хотел получить в качестве свадебного подарка. Он хотел предложить мне должность при дворе, но я ответил, что его величество сделает меня счастливым, даровав привилегию сидеть в театрах в императорской ложе. Когда Николаю II передали мой ответ, он рассмеялся и пообещал исполнить мое желание.

Нас завалили подарками. Самые роскошные драгоценности соседствовали с простыми и трогательными дарами от наших крестьян.

Свадебное платье Ирины было великолепным: из вышитого серебром белого атласа, с длинным шлейфом. Диадема из хрусталя и бриллиантов поддерживала кружевную вуаль самой Марии-Антуанетты.

Вопрос о моем костюме вызвал самые живые дискуссии. Я решительно воспротивился ношению фрака, но мое предложение венчаться в визитке подняло целую бурю. В конце концов всех объединила дворянская форма – черный редингот с вышитыми золотом воротником и отворотами, белые суконные брюки.

Члены династии, вступающие в брак с лицом не королевской крови, должны были подписать отречение от прав на престол. Как ни далека была от него Ирина, ей пришлось, перед тем как выйти за меня, подчиниться этому правилу. Что она и сделала без всяких сожалений.

В день свадьбы карета, запряженная четверкой белых лошадей, поехала за моей невестой и ее родителями, чтобы привезти их в Аничков дворец. Мой собственный приезд туда же был лишен помпезности. Старый лифт, поднимавший меня на этаж, где находилась часовня, застрял на полдороге, и императорская фамилия во главе с самим императором старалась вызволить жениха.

В сопровождении родителей я прошел через несколько залов, уже полных толпой людей в парадных платьях и увешанных орденами мундирах, в часовню, где должен был ждать Ирину на отведенных нам местах.

Невеста вступила под руку с императором, который подвел ее ко мне. Как только он занял свое место, служба началась.

По русскому свадебному обычаю, один из священников расстелил перед нами розовый шелковый коврик, на который брачующиеся должны наступить во время церемонии. Примета гласит, что тот из супругов, кто поставит на него ногу первым, станет главным в семье. Ирина очень рассчитывала, что это будет она, но запуталась в длинном платье, а я воспользовался случаем и опередил ее.

Когда служба закончилась, мы во главе процессии направились в один из залов для приемов, где нас поставили перед государем и государыней для получения традиционных поздравлений. Дефиле поздравляющих продолжалось больше двух часов; Ирина совершенно обессилела. Потом мы поехали на Мойку, куда еще раньше отправились мои родители. Они ждали нас перед лестницей, чтобы угостить традиционными хлебом и солью. Затем мы принимали поздравления от всех наших слуг. Та же церемония повторилась во дворце великого князя Александра.

Наконец настал час отъезда. Толпа родственников и друзей ждала нас на вокзале. Пришлось снова пожимать руки и принимать поздравления. После последних поцелуев мы сели в вагон. Из моря цветов торчала черная морда: мой Панч с серьезным видом возлежал среди букетов.

В тот момент, когда поезд тронулся, я увидел, как удаляется одинокая фигура оставшегося на перроне Дмитрия.