Текст книги "Воспоминания"
Автор книги: Феликс Юсупов
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)
Глава XV
1909–1912
Месяц в Англии. – Первая встреча с Распутиным. – Отъезд в Оксфорд. – Университетская жизнь. – Светская жизнь, маскарады и т. д. – Анна Павлова. – Прощание с университетом. – Последний приезд в Лондон. – Англичанин у себя дома
В Лондоне я остановился в «Карлтоне». Было уже начало осени, не самое лучшее время для знакомства с Англией. Тем не менее мое впечатление оказалось благоприятным. Англичане показались мне симпатичными, гостеприимными, хорошо владеющими собой и, в первую очередь, пропитанными наивным чувством своего превосходства. На следующий день после приезда, на обеде в российском посольстве, я не без удивления заметил, что наш посол, граф Бенкендорф, едва говорит по-русски.
На следующий день я был приглашен на обед к принцу и принцессе Баттенбергским. Принцесса долго расспрашивала меня о Распутине. То, что она слышала о влиянии, приобретенном им на ее сестру, вызывало ее возмущение. Она была слишком умна, чтобы не почувствовать, какой катастрофой это грозит нашей стране. Узнав о моем намерении поступить в один из английских университетов, она посоветовала мне повидать ее кузину, принцессу Марию-Луизу Шлезвиг-Гольштейнскую, а также архиепископа Лондонского, заверив, что оба они могут быть мне полезны. Я, не теряя времени, последовал ее совету. И у первой, и у второго я нашел самый сердечный прием. Оба живо рекомендовали мне поступить в Оксфордский университет. Позднее, когда я уже был его студентом, мои любезные советчики часто приезжали меня проведать. Архиепископ познакомил меня с молодым англичанином, Эриком Гамильтоном, собиравшимся поступать в тот же колледж Оксфорда и в то же время, что и я. Этот симпатичный парень, с которым я сохранил дружеские отношения, сегодня капеллан королевской часовни в Виндзоре.
Взяв с собой рекомендательные письма, я отправился представляться ректору Университетского колледжа – одного из старейших в Оксфорде. Ректор принял меня очень любезно и ввел в курс жизни и обычаев университета. Я узнал, что раз в два месяца буду получать трехнедельный отпуск, а летние каникулы длятся три месяца. Это приятное правило позволяло мне часто наведываться в Россию. Ректор показал мне колледж и квартиры для студентов, маленькие, но довольно удобно меблированные. Одна оставалась свободной: на первом этаже, большая, с зарешеченным окном, выходящим на улицу. Ректор сказал, что эта квартира называется «клубом»: у студентов есть обычай собираться у того, кто ее занимал, чтобы выпить. Также я узнал, что на первом году буду обязан жить в колледже, но два следующих года смогу снимать дом или квартиру в городе. Я попросил его забронировать эти две комнаты за мной на будущую зиму.
Уладив этот вопрос, я пошел осматривать город, который сразу покорил меня. Его многочисленные колледжи, окруженные высокими стенами и великолепными парками, занимали постройки бывших монастырей. Бесчисленные поколения студентов, сменявшиеся на протяжении веков, сохраняли в этом средневековом антураже атмосферу вечной молодости. Мне было бы очень грустно покидать Оксфорд, если бы я не был уверен в своем возвращении сюда.
Перед тем как отправиться в Париж, я навестил великого князя Михаила Михайловича, брата моего будущего тестя, в прекрасном имении в окрестностях Лондона, в котором он жил вместе со своей семьей. Он оказался в изгнании после морганатического брака с графиней Меренберг, внучкой Пушкина, получившей титул графини Торби. Это была обходительная женщина, очень популярная в лондонском обществе. Она страдала от характера мужа, который не переставал злиться на свою русскую родню. Его считали не отвечающим за свои слова, а его жену жалели. У них было трое детей: сын, которого называли Бой, и две очень хорошенькие дочери, Зия и Нада[61]61
Настоящие имена: Михаил (1898–1959). Анастасия (1892–1977) и Надежда (1896–1963).
[Закрыть]. Я часто с ними виделся во время учебы в Оксфорде.
Я привез из Англии целую коллекцию животных для Архангельского: быка, четырех коров, шесть свиней и большое количество петухов, кур и кроликов. Крупных животных немедленно отправили в Дувр, чтобы там погрузить на корабль, а клетки с птицами и кроликами я оставил при себе, они были размещены в подвале «Карлтона». Я не мог удержаться от удовольствия открывать клетки и выпускать животных в гостиницу. Это было великолепно! В одно мгновение пернатая и пушистая публика разбегалась повсюду; петухи и куры летали и кудахтали, кролики кричали и повсюду гадили; за ними бегала прислуга, спортивная, как ей и полагается; управляющий был в ярости, клиенты в шоке. Короче, полный успех!
В Париже я задержался надолго, чтобы навестить нескольких друзей, в числе которых были Рейнальдо Ан и Франсис де Круассе[62]62
Рейнальдо Ан (1874–1947) – французский композитор и пианист; Франсис де Круассе (1877–1937) – французский романист, драматург и либреттист.
[Закрыть]. Вместе мы устраивали приятные музыкальные вечера. Рейнальдо очень любил слушать, как я пою, и учил меня своим чудным мелодиям.
Я вернулся в Россию в отличной форме, полный энергии и планов. Родители жили тогда в Царском Селе. Я нашел мать намного более спокойной и смирившейся. Великому князю Дмитрию не терпелось узнать подробности моего вояжа. Императрица, которая в то время была еще в хороших отношениях с матерью, часто навещала ее. Она долго расспрашивала меня о моем пребывании в Англии и о своей сестре, принцессе Виктории. Я воздержался от рассказа о тревогах, которые ее сестре внушало влияние Распутина. Вскоре я с родителями уехал в Москву и возобновил посещения туберкулезных больниц. Вместо многих моих прежних больных были новые, но персонал оставался прежним, я был счастлив вновь оказаться среди знакомых. Я часто виделся с великой княгиней Елизаветой, с которой вел долгие беседы.
Я провел лето в Архангельском, где нашел животных, купленных в Англии. Отец, очень довольный моими приобретениями, попросил меня выписать второго быка и еще трех коров. Я отправил следующую телеграмму, дающую полное представление об уровне моего английского: «Please send me one man cow and three Jersey women» (Просьба выслать трех коров-мужчин и три Джерси женщины). Просьба была понята правильно, что подтверждалось присылкой запрошенных животных, однако один веселый журналист заполучил текст моей телеграммы и опубликовал в английских газетах, вследствие чего я превратился в объект насмешек моих лондонских друзей.
Осень мы, как обычно, провели в Крыму. Время шло быстро. Я совершенствовал свой английский и мыслями был уже в Оксфорде.
В конце того же 1909 года я впервые встретил Распутина.
Мы вернулись в Санкт-Петербург, где я намеревался провести рождественские праздники с родителями, прежде чем уехать в Англию. Я уже длительное время поддерживал отношения с семейством Г.[63]63
Семья Головиных. Вдова камергера Высочайшего двора Е.С. Головина Любовь Валериановна, урожденная Карнович (1853–1938), и ее дочь Мария (Муня) Евгеньевна Головина (1891–1972).
[Закрыть], особенно сдружившись с их младшей дочерью, ставшей пламенной почитательницей «старца». Эта девушка была слишком чиста, чтобы понять гнусность «святого старца», и слишком наивна, чтобы со знанием дела оценивать его поступки. Это был, по ее словам, человек редкой духовной силы, посланный в этот мир очистить и излечить души, направлять наши мысли и дела. Сей дифирамб не рассеял моего скептицизма относительно Распутина, ибо, еще даже не имея никаких серьезных сведений, относился к нему настороженно из-за смутного предчувствия. Тем не менее восторги мадемуазель Г. пробудили во мне любопытство, и я стал выспрашивать подробности о предмете ее восхищения. Послушать ее, так это был посланец Неба, новый апостол; человеческие слабости не имели над ним власти, пороки ему неизвестны, а вся его жизнь сплошной аскетизм и молитва. Эти речи вызвали у меня желание познакомиться со столь неординарным человеком, и я согласился прийти к Г. через несколько дней, чтобы встретиться у них с чересчур знаменитым «старцем».
Дом Г. находился на Зимнем канале. Когда я вошел в гостиную, мать и дочь сидели за чайным столиком, с таким торжественным видом, будто ожидали прибытия чудотворной иконы, от которой на их дом должна была снизойти божественная благодать. Скоро входная дверь открылась, и мелкими шагами вошел Распутин. Он подошел ко мне, сказал: «Здравствуй, милай» – и потянулся, словно желая меня поцеловать. Я инстинктивно отшатнулся. Он лукаво улыбнулся и, подойдя к мадемуазель Г., а затем к ее матери, без церемоний прижал обеих к груди и расцеловал, ласково и покровительственно. Мне с самого начала что-то в нем не понравилось, даже вызвало отвращение. Он был среднего роста, мускулистый, скорее худощавый. Руки у него были непропорционально длинными. На лбу, там, где начинались нечесаные волосы, виднелся широкий шрам, как я позднее узнал, след от раны, полученной во время одного из его разбоев в Сибири. На вид ему было лет сорок. Одетый в кафтан, широкие штаны и грубые сапоги, он выглядел обыкновенным крестьянином. Его лицо, обрамленное всклокоченной бородой, было грубым, под густыми бровями прятались бегающие глазки. Меня поразили его странные манеры. Хотя он и демонстрировал полную непринужденность, чувствовалось в нем какое-то смущение, даже настороженность; казалось, он без конца следит за собеседником.
Несколько мгновений Распутин посидел, потом принялся мерить комнату торопливыми мелкими шажками, бормоча бессвязные слова. Голос у него был глухой, дикция нечеткой.
Мы пили чай молча, наблюдая за ним, мадемуазель Г. – с экзальтированным вниманием, я – с живым любопытством.
Скоро он сел рядом со мной и уставился пристальным взглядом. Между нами завязался разговор. Говорил он много, тоном боговдохновленного пророка, невпопад цитируя Евангелие, истинный смысл которого зачастую выворачивал наизнанку, что делало его речь путаной.
Пока он говорил, я внимательно изучал его внешность. В этой крестьянской физиономии действительно было нечто необыкновенное. Он совершенно не походил на святого человека, скорее на хитрого распутного сатира. Больше всего меня поразило страшное выражение его близко посаженных глазок в таких необычайно глубоких орбитах, что с расстояния их даже не было видно. Иногда и вблизи было трудно понять, открыты они или закрыты; когда Распутин пристально смотрел, возникало ощущение, что в тебя вонзаются острые иглы. Взгляд его был пронзительным и одновременно тяжелым. Из-под его маски добродетельности проступало нечто омерзительное; он казался злым, хитрым и похотливым. Мадемуазель Г. и ее мать не сводили с него глаз и не упускали ни единого его слова.
Через какое-то время Распутин поднялся и, окинув меня лицемерно-ласковым взглядом, произнес, указывая на мадемуазель Г.: «В ней ты имеешь верного друга! Ты должен слушать ее, она станет твоей духовной супругой. Да, она мне очень хорошо о тебе говорила, теперь я и сам вижу, что вы оба добрые и подходите друг другу. А ты, милай, ты пойдешь далеко, очень далеко».
С этими словами он вышел из комнаты. Когда я в свою очередь уходил, то полностью был под впечатлением, которое на меня произвел этот человек.
Через несколько дней я вновь навестил мадемуазель Г. Она мне сказала, что я очень понравился Распутину и что он хочет снова со мной увидеться.
Вскоре я уехал в Англию, где меня ждала новая жизнь.
После жуткого переезда по морю я остановился на ночь в Лондоне. Управляющий «Карлтона», не забывший корриду с пернатыми, смотрел на меня недобрым взглядом. Я приехал в Оксфорд рано утром, и первым, кого я встретил в своем колледже, был Эрик Гамильтон. Он проводил меня до моей комнаты и сказал, что зайдет за мной, чтобы сходить пообедать в большой столовой, где я увижу всех моих товарищей. Перед обедом слуга принес мне студенческий костюм: черную мантию и маленькую квадратную шапочку с большой кисточкой сбоку. Форма мне подошла, а вот обед был отвратительным. Но это не имело значения; моя голова была занята совсем другим. Во второй половине дня я занялся обустройством. Маленькую комнату я сделал спальней. Иконы, повешенные в углу над кроватью, напоминали о России. В большой комнате я оборудовал гостиную. Расставил на полках книги, а на столах фотографии и безделушки; взял напрокат пианино, купил несколько цветов и превратил эти две холодные и безликие комнаты в приятный и уютный уголок. В тот же вечер «клуб» наполнился студентами. Все пели, пили, болтали до рассвета. За несколько дней я перезнакомился со всем колледжем. Я не имел особого расположения к наукам. В первую очередь стремился знакомиться с людьми разных стран, общаться с ними, пытаться понять их психологию, их нравы и обычаи. И для этого не было места лучше, чем Оксфорд, в котором собралась молодежь самых различных народов. Мне казалось, что я совершаю кругосветное путешествие. Также мне нравилась спортивная жизнь, но не силовые виды спорта, а конная охота, поло и плавание.
Все студенты, жившие в колледже, обязаны были возвращаться до полуночи. Правила на сей счет были очень строги. Нарушившего их трижды за семестр исключали. Тогда устраивались «похороны»: соученики процессией, под пение похоронных гимнов, провожали изгнанного до вокзала. У меня возникла идея, как помочь опаздывающим: сплести из простыней веревку и, привязав ее на крыше, спустить наружу. Опаздывающему достаточно было лишь постучать в мое окно, я тотчас поднимался на крышу и сбрасывал оттуда веревку. Однажды ночью, услышав стук в окно, я помчался на крышу, бросил веревку и… втянул полицейского! Если бы не вмешательство архиепископа Лондонского, меня бы исключили из университета.
Во второй раз я чуть не был изгнан по собственной вине. В тот вечер я возвращался из Лондона, куда ездил с одним приятелем на ужин. Несмотря на густой туман, в Оксфорд мы гнали на полной скорости, потому что до полуночи оставалось совсем мало времени. Мне особенно не хотелось попадаться на опоздании, потому что я уже дважды за семестр был пойман на нарушении этого правила, а третье нарушение автоматически означало мое исключение.
Мой приятель, сидевший за рулем, ослепленный туманом, не заметил преграждавший дорогу шлагбаум. Удар пробил заграждение, а я вылетел из авто и потерял сознание.
Придя в себя, я увидел сквозь туман свет, который приближался с головокружительной быстротой. Еще плохо соображая и не понимая, что это, я инстинктивно откатился с рельсов, чем и спасся. Лондонский экспресс пронесся словно пуля, и воздушная волна от него отбросила меня вниз с насыпи. Но я не получил ни царапины. Мой приятель был жив, но в жалком виде, с многочисленными переломами. Нет нужды рассказывать, что после проезда поезда от машины мало что осталось. Я позвонил по телефону из будки сторожа при шлагбауме, вызвал «скорую помощь» и, доставив моего несчастного приятеля в оксфордскую больницу, вернулся в колледж с двухчасовым опозданием. Ввиду обстоятельств происшествия я избежал отчисления.
Утром, после ледяного душа, приводившего меня в ужас, и плотного завтрака, единственной съедобной трапезы за день, я до обеда сидел на лекциях. Вторая половина дня посвящалась спорту, вплоть до священного часа чаепития, после чего каждый занимался в своей комнате. Вечера проводили у меня за беседами, музицированием и виски.
В этой здоровой и приятной атмосфере прошел мой первый год в Оксфорде. Но я жутко страдал от холода. В моей спальне, где не было никакого обогревателя, стояла почти уличная температура. Вода замерзала в тазике, и, когда я вставал, у меня создавалось ощущение, будто я бреду по болоту.
В следующем году, воспользовавшись данным студентам второго курса правом жить в городе, я снял небольшой домик, совершенно заурядный и непривлекательный, который, однако, мне удалось обставить по моему вкусу. Вместе со мной поселились двое моих приятелей, Жак де Бейстеги и Луиджи Франчетти. Последний восхитительно играл на пианино. Мы с наслаждением слушали его целыми ночами. Я привез из России хорошего повара и автомобиль. Помимо русского повара прислуга моя включала француза-шофера, превосходного камердинера-англичанина Артура Кипинга и еще семейную пару, муж занимался тремя моими лошадьми, жена была домоправительницей. Я купил лошадь для охоты и двух пони для поло. Домашнее хозяйство дополняли бульдог и попугай-ара. Ара, которую звали Мэри, была сине-желто-красной; бульдог отзывался на имя Панч. Как и у всех его сородичей, у него был оригинальный характер. Очень скоро я заметил, что рисунок в клетку, будь то на линолеуме или на какой-нибудь ткани, приводит его в бешенство. Однажды, когда я был у моего портного Дэвиса, к нему зашел очень элегантный старый джентльмен в клетчатом костюме. Прежде чем я успел сделать хоть одно движение, Панч бросился на него и вырвал приличный кусок из штанины. В другой раз, когда я сопровождал одну подругу к ее меховщику, Панч заприметил соболью муфту, обмотанную шарфом в черно-белую клетку. Вцепиться в нее было для Панча секундным делом, и вот он уже несся со своей добычей по Бонд-стрит, преследуемый персоналом и мною. Нам с трудом удалось поймать беглеца и отобрать у него и шарф, и муфту, по счастью, почти не пострадавшие. Когда наступили каникулы, я повез Панча в Россию, не подумав о драконовским законе, запрещающем ввоз в Англию собак без шестимесячного карантина. Об этом не могло быть и речи, и я решил обойти запрет. В конце пребывания в Париже осенью, перед возвращением в Оксфорд, я нашел знакомую мне старую русскую куртизанку, жившую там на пенсии. Я предложил ей поехать со мной в Лондон под видом кормилицы, неся Панча, укутанного как кукла. Эта замечательная особа с удовольствием согласилась сыграть комедию, очень ее веселившую, хотя и немного пугавшую. На следующий день мы отправились в Лондон, дав «младенцу» дозу снотворного, достаточную, чтобы он ничего не выкинул по дороге. Все прошло великолепно, никто не догадался об обмане.
Во время каникул в России мне довелось присутствовать на одном из самых грандиозных мероприятий: прославлении мощей блаженного Иосафа, состоявшемся в тот год в Кремле в Успенском соборе. Великая княгиня Елизавета попросила меня сопровождать ее. Отведенные ей места позволяли видеть церемонию во всех деталях. Рака блаженного была поставлена перед хорами, и к ней подносили больных, принесенных на носилках или на руках, чтобы они могли поцеловать мощи. Особенно страшно было смотреть на одержимых. Их нечеловеческие крики и конвульсии усиливались по мере того, как их подводили к раке, и зачастую требовалось несколько человек, чтобы их удерживать. Их вопли перекрывали великолепные религиозные гимны, как будто сам Сатана через них оскорблял Бога; но все успокаивались в тот момент, когда их силой заставляли прикоснуться к раке. Некоторые в то же мгновение становились совершенно нормальными. Я собственными глазами видел многочисленные чудесные исцеления.
14 сентября того же 1911 года в Киеве был убит премьер-министр Столыпин. Это был выдающийся государственный деятель, преданный своей стране и династии; яростный противник Распутина, с которым не переставал бороться, лишаясь тем самым симпатий императрицы, для которой всякий враг «старца» становился и врагом царя.
Выше я рассказывал о первом покушении на него в 1906 году; тогда Столыпин уцелел. Принятые им в дальнейшем разумные меры обеспечили восстановление порядка. Он готовил новый закон о развитии крестьянской собственности и упразднении общинного землевладения, когда был убит выстрелом из револьвера на торжественном спектакле, на котором присутствовал царь. Умирающий Столыпин, оседая на пол, приподнялся и, собрав последние силы, перекрестил императорскую ложу. Убийцей был некий Богров, революционер-еврей, работавший, сколь бы странным это ни показалось, на охранку; он был другом Распутина. Следствие быстро свернули, как будто опасались каких-то нежелательных откровений.
Смерть Столыпина стала триумфом врагов России и династии; никто уже не стоял на пути их преступных планов. Дмитрий с возмущением рассказывал мне о равнодушии государя и государыни, казалось не осознававших важности этого события. Императрица даже прокомментировала его Дмитрию такими странными словами: «Оскорбившие Господа в лице Нашего Друга не могут больше рассчитывать на божественное покровительство. Только молитвы „старца“, идущие прямо к Небу, в силах уберечь их».
В конце каникул я провел некоторое время в Париже, где встретил Жака де Бейстеги, и мы вместе развлекались до возвращения в Оксфорд.
Мой интерес привлек Бал четырех искусств, о котором я знал только понаслышке. Поскольку он должен был проходить как раз в это время, мы решили отправиться на него. Решение вопроса с маскарадным костюмом облегчалось тем, что в тот год предписывалось выбрать доисторическое одеяние. Достаточно было простой леопардовой шкуры. Бейстиги, не любивший ненужных трат, добыл себе имитацию леопарда. Он обзавелся светлым париком с двумя свисающими косичками, что делало его похожим скорее на валькирию, чем на обитателя пещер. Я же одолжил у Дягилева костюм, в котором Нижинский выступал в «Дафнисе и Хлое»: леопардовая шкура и большая соломенная шляпа аркадского пастуха, завязывавшаяся под подбородком и спадавшая на спину.
Этот бал меня глубоко разочаровал. В жизни не видел ничего более отвратительного. Толпа почти голых людей двигалась в атмосфере, в которой нечем было дышать из-за жары и вони, источаемой потными телами. Если молодость и красота лишают наготу всякой неприличности, то, связанная со старостью и уродством, она становится непристойной. А большинство этих людей были безобразны, все пьяны, совершенно разнузданны, доходя даже до свободного удовлетворения своей чувственности при всех, пренебрегая всякой стыдливостью. Это зрелище вызвало в нас такое отвращение, что мы быстро покинули бал. Леопардовые шкуры с нас сорвали, единственное, что у нас осталось, – белокурый парик на Жаке и аркадская шляпа на мне.
В это же время я познакомился со знаменитой куртизанкой Эмильеной д’Алансон, столь же умной, сколь красивой, и наделенной тонким и острым умом. Я стал постоянным гостем в ее красивом особняке на авеню Виктора Гюго. У себя в саду она построила китайский павильон, который изящно декорировала и меблировала. Приглушенный свет добавлял сладострастного шарма этому укрытию, где она проводила большую часть времени, куря опиум или сочиняя очень милые стихи, которые любила читать мне вслух. Она умела окружать себя интересными людьми и великолепно принимала гостей, всегда прекрасно держалась, что характерно для большинства тогдашних главных дам полусвета. Изысканности ума и манер у них могли бы поучиться многие сегодняшние представительницы высшего общества.
Помимо регулярных приездов на каникулы меня, случалось, вызывали телеграммами к матери, чье здоровье оставалось неустойчивым. Особенно сильный нервный припадок произошел с ней в Берлине, куда она приехала вместе с моим отцом, который, зная, что я один в состоянии ее успокоить, телеграфировал мне в Оксфорд, и я примчался.
Я застал мать лежащей в комнате с закрытыми окнами и, несмотря на тропическую жару, буквально погребенной под мехами. Она отказывалась от какой бы то ни было пищи, страдала от жутких болей, и ее крики были слышны по всему отелю.
Мы уже давно знали, что у нее нет никакой физической болезни, что все ее недуги чисто нервного происхождения. Поэтому вызвали психиатра, одну из знаменитостей берлинского врачебного мира. Когда он представился, я проводил его к матери и оставил их тет-а-тет.
Вдруг из-за двери донесся взрыв хохота. Я так давно не слышал, чтобы мать смеялась, что на мгновение опешил. Открыл дверь: действительно, смеялась она, своим веселым заразительным смехом. Профессор Х. со смущенным видом сидел на стуле, явно обескураженный весельем пациентки.
– Я тебя прошу, уведи его, – сказала мне она. – Я больше не могу: он уморит меня смехом!
Я проводил ошарашенного профессора Х. Когда же вернулся к матери, она даже не дала мне времени расспросить ее.
– Твой знаменитый доктор нуждается в лечении больше, чем я, – сказала мне она. – Он посмотрел на часы на моем туалетном столике и знаешь, что мне сказал, увидев, что они стоят? «Как странно! Вы заметили, что ваши часы остановились точно в час смерти Фридриха Великого?»
В общем, визит знаменитого доктора все-таки принес пользу. Но он, разумеется, не рассматривал возможности принести пациентке облегчение, пробудив в ней чувство юмора.
Когда через несколько дней я покинул Берлин, мать чувствовала себя намного лучше. Мое пребывание в этом городе было отмечено любопытным фактом, которому я безуспешно искал объяснение: каждый вечер, ложась спать, я находил на подушке алую розу. Поскольку никто не мог войти в мой номер, не имея ключа, я пришел к выводу, что, должно быть, внушил нежные чувства одной из горничных того этажа.
Через некоторое время после возвращения я получил приглашение на большой бал-маскарад в Альберт-Холле. Поскольку времени было много, я воспользовался поездкой в Россию, чтобы заказать в Санкт-Петербурге русский костюм. Я нашел парчу XVI века, златотканую, с красными цветами. Костюм получился великолепным: усыпанный драгоценными камнями, с собольей оторочкой и такой же шапкой. Костюм произвел фурор. В тот вечер я перезнакомился со всем Лондоном, а назавтра моя фотография была во всех газетах. На том балу я встретил молодого шотландца по имени Джек Гордон, как и я, студента Оксфорда, только другого колледжа. Очень красивый парень, похожий на индийского принца, он был уже принят в лондонское общество. Увлеченные приятными перспективами, которые открывала перед нами светская жизнь, мы вдвоем сняли в Лондоне, в доме № 4 по Керзон-стрит, две смежные квартиры. Обустройство их я поручил двум старым девам Фрит, столь же милым, сколь и древним, державшим мебельный магазин на Фулем-роуд. В своих широких юбках и кружевных чепчиках, они казались сошедшими прямиком со страниц романов Диккенса. Все шло хорошо до того дня, когда я заказал у них черный ковер. Должно быть, они приняли меня за дьявола во плоти, но с тех пор, стоило мне войти в их магазин, они прятались за ширмой, над которой я видел два трясущихся чепчика. Мой черный ковер ввел в Лондоне новую моду, которая даже спровоцировала развод. Одна англичанка приобрела такой, а муж счел его чересчур мрачным. «Или я, или черный ковер», – заявил он в конце концов. Это было неосторожно: женщина выбрала ковер.
Однажды одна очень известная личность пригласила меня по телефону председательствовать вместе с ней на большом ужине, который она устраивала в «Рице». Я согласился и приложил все усилия, чтобы помочь принять гостей, выбранных из лучшего лондонского общества. Кухня была изысканной, вина наилучшими, атмосфера приятной, короче, полный успех. Каково же было мое изумление, когда на следующий день я получил счет на астрономическую сумму!
В то время в Лондоне гастролировал с русскими балетами Дягилев. Павлова, Карсавина, Нижинский с триумфом выступали в Ковент-Гарден. Я был лично знаком с большинством этих артистов, но особо теплая дружба связывала меня с Анной Павловой. Я видел ее в Санкт-Петербурге, но был тогда слишком молод, чтобы оценить по-настоящему. Только в Лондоне, увидев ее «Умирающего лебедя», я испытал потрясение. Я забыл про Оксфорд, учебу и друзей. Днями и ночами я думал только об этом воздушном создании, зачаровавшем весь зал колыханием белых перьев, среди которых пламенело кровавое пятно рубинового сердца. Анна Павлова в моих глазах была уже не просто божественно прекрасной великой танцовщицей; это была посланница Неба! Она жила в лондонском предместье, в очень красивом доме, Айви-Хаус, где я ее часто навещал. Она возвела дружбу, которую справедливо считала благороднейшим чувством, в настоящий культ. В течение тех нескольких лет, когда я имел счастье часто с ней видеться, она неоднократно мне это доказывала. Она хорошо меня знала.
– У тебя в одном глазу Бог, а в другом дьявол, – порой говорила она мне.
Делегация оксфордских студентов обратилась к ней с просьбой станцевать в университетском театре. Поскольку она должна была уезжать в турне и у нее не было ни одного свободного вечера, поначалу отказалась, но когда узнала, что эти студенты мои друзья, к ужасу своего импресарио, обещала выполнить их просьбу. В день спектакля она ближе к вечеру прибыла ко мне со всей труппой. Поскольку она хотела отдохнуть перед репетицией, я проводил ее в мою спальню, а ее товарищей повел осматривать Оксфорд.
Когда мы вернулись с прогулки, я увидел перед своей дверью автомобиль родителей одной девицы, которую мало осведомленные люди записали в мои невесты. Я встретил все семейство, когда оно в крайнем смущении спускалось по лестнице: не найдя меня в гостиной, они поднялись на второй этаж и, открыв дверь спальни, увидели спящую на моей кровати Анну Павлову.
В тот вечер обезумевший Оксфорд аплодировал Павловой на сцене своего театра.
Примерно в это время у меня началось то, что я поначалу принял за помутнение зрения. В зрительном зале, в гостиной или на улице некоторые люди виделись мне как бы окруженными неким облаком. Когда это повторилось несколько раз, я обратился к окулисту. После тщательнейшего осмотра он заверил меня, что не обнаружил ничего аномального. Я перестал беспокоиться по поводу этого явления вплоть до дня, когда передо мной предстало его новое страшное значение.
У нас была традиция раз в неделю устраивать конную охоту, перед которой мои друзья собирались у меня позавтракать. И вот, в один из таких дней, я впервые испытал мрачное предчувствие, увидев странное облако, окутавшее сидящего напротив приятеля. Через несколько часов, преодолевая препятствие, он упал с коня и так сильно разбился, что несколько дней был на грани смерти.
Вскоре после этого друг моих родителей, бывший в Оксфорде проездом, зашел ко мне пообедать. Во время еды я вдруг увидел этот странный туман. В письме матери я упомянул об этой аномалии, добавив, что уверен: нашему другу угрожает опасность. Несколько дней спустя пришло ответное письмо с сообщением о его смерти.
Когда я рассказал эту историю одному оккультисту, встреченному в Лондоне у друзей, тот сказал, что не удивлен. Это, как он объяснил, одно из проявлений двойного зрения, примеры которого он часто встречал, в частности, в Шотландии.
Целый год я жил в страхе увидеть, как зловещее облако окутывает кого-то дорогого мне. К счастью, эти видения прекратились так же внезапно, как появились.
Лондонский свет был разделен на многочисленные кланы. Я посещал главным образом менее конформистские, где встречался с людьми искусства и где дозволялась некоторая свобода. Среди наиболее примечательных личностей этого круга была герцогиня Рэтленд. У нее были сын и три дочери. Я особенно сдружился с ее дочерьми Марджори и Дайаной. Первая была блондинкой, вторая брюнеткой, обе очаровательные, остроумные и большие выдумщицы. Не могу сказать, какая была привлекательней. Я подпал под обаяние обеих.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.