Текст книги "Воспоминания"

Летом 1937 года я не мог от нее отлучиться, а Биби жаловалась, что я ею пренебрегаю. Однажды она позвонила мне по телефону, чтобы сказать, что вечером ждет меня к себе на ужин и что я должен привезти с собой Гулеску и еще несколько музыкантов. Я извинился, сославшись на невозможность покинуть тяжелобольную мать. Но для Биби эта причина была не важной в сравнении с ее капризом. Без ума от гнева, она отправилась к своему нотариусу и аннулировала пункт в завещании, согласно которому оставляла моей дочери один из своих домов. Затем написала мне неистовое письмо, в котором писала, что, если уж ее соседство перестало нам нравиться, она не видит необходимости строить для нас поблизости, а кроме того, забирает павильон, в котором жила моя мать. Не тратя время на написание ответа, я тотчас занялся поисками нового жилья для матери.

Жена князя Гавриила предложила мне комнату без мебели, но очень удачно расположенную, освободившуюся в доме для престарелых русских эмигрантов в Севре, которым она занималась. Я не мог желать ничего лучшего, но надо было еще, чтобы моя мать согласилась с идеей переезда. А она об этом и слышать не хотела, а решилась только, узнав об ультиматуме Биби и поняв неизбежность смены места жительства. Я заказал грузовик для перевозки ее мебели и вещей, а сам поехал с Гришей в Севр все подготовить. Когда закончил, вернулся за ней в Булонь. Никогда не забуду того мучительного чувства, которое испытал, когда увидел свою мать, совершенно одетую и готовую к отъезду, ожидающую меня, сидя на стуле посреди пустой комнаты. По дороге она не сказала мне ни слова, а когда увидела свою новую квартиру, залитую солнцем и полную ее любимых цветов, разрыдалась. Я провел с ней несколько дней, пока она немного акклиматизировалась. Когда я увидел, что она немного успокоилась, вернулся на улицу Турель.

Я узнал, что Биби заболела. Через несколько дней она умерла, так что мы с ней больше и не виделись.

Николай Шереметев провел в Лозанне около двух лет, прежде чем лечивший его доктор Шеллер написал нам, что его пациент теперь полностью здоров и нет никаких проблем, мешающих запланированному браку. После таких хороших новостей оставалось лишь назначить место и день свадьбы.

Родители моего будущего зятя жили в Риме, где намеревались обосноваться и новобрачные. По их просьбе венчание состоялось в русской церкви в Риме в июне 1938 года.

Моя мать потихоньку привыкла к своему новому жилищу. Поскольку она чувствовала себя там комфортно, а состояние ее здоровья не требовало моего постоянного присутствия, мы решили покинуть квартиру на улице Турель и переехать в деревню. Долго проколесив по окрестностям Парижа, мы, наконец, нашли сдающийся дом, подходящий нам, в Сарселе, на дороге в Шантийи. Дом этот, построенный в XVIII веке, странным образом напоминал некоторые русские деревенские дома. Мы уже собрались переезжать, когда из Рима к нам приехала дочь. Все время своего пребывания во Франции она жила у моей матери в Севре. Мы тогда не думали, что за этой встречей, доставившей нам столько радости, последует долгая восьмилетняя разлука.

Начало нашего житья в Сарселе было, очевидно, самым счастливым периодом в нашей жизни в изгнании. Впервые за время нашего брака я остался один с Ириной. Сарсель недалеко от Парижа, но нам казалось, что мы на краю света. После бесконечной суеты в Булони здесь был полный покой. Мы жили, как деревенские обитатели, вставали рано и вместе с Гришей и Дениз работали в саду и огороде. В остальное время Ирина рисовала, а я ей читал вслух. Мы ни с кем не виделись, за исключением симпатичной пожилой четы, господина Бернекса, талантливого писателя, и его жены, сестры актрисы Жермены Дермоз. Вследствие больших превратностей судьбы они перебрались в Сарсель, где жили в доме для престарелых. Но они не испытывали горечи по этому поводу, потому что были из тех, кто даже из бед и неприятностей умеет извлекать уроки мудрости и спокойствия.

В этом полууединении мы прожили недолго. Очень скоро наши друзья повадились приезжать к нам в Сарсель, и в доме вновь воцарилось оживление, особенно по воскресеньям. Но в то лето 1939 года наши собрания были лишены настоящего веселья; причина была в угрозе войны, которую все считали неизбежной.

Глава XVI
1939–1940

Разочарование эмигрантов советско-германским пактом. – Отголоски войны в русской колонии. – Сарсель, место расквартирования войск. – Газоубежище. – Смерть матери. – Первое военное Рождество. – Бегство населения от германского нашествия. – Немцы в Париже. – Лето 1940 года в Сарселе. – Я получаю от оккупантов предложение относительно «Перегрины». – Печальный конец Валери. – Возвращение в Париж. – Посланец фюрера. – Позиция антибольшевистски настроенных русских относительно вторжения гитлеровских войск на русскую территорию

С того момента, как Гитлер официально выступил против коммунизма, большинство русских было склонно видеть в нем возможного союзника; пакт, заключенный в 1939 году между нацистской Германией и советской Россией, развеял эту иллюзию. В то время политика Германии в эмигрантской прессе подвергалась открытой критике.

Мобилизация повлекла за собой закрытие многих предприятий, на которых работали русские, и безработица среди беженцев увеличилась. Многие молодые русские люди, считавшиеся апатридами в силу закона, изданного в 1928 году, были призваны во французскую армию. Сарсель находился на пути движения воинских частей, и мы предложили наш дом для размещения французских офицеров. Первые, кто в него пришли, принадлежали к колониальной пехоте. Они прожили у нас неделю. Все свободные комнаты дома были превращены в спальни, вечера мы проводили с нашими случайными гостями на кухне. В большинстве своем это были люди приветливые и симпатичные. Накануне отъезда они принесли шампанское, чтобы выпить с нами.

Госпожа Рощина-Инсарова, в прошлом организатор наших спектаклей в Булони, в начале войны жила с нами в Сарселе. В то время ожидали газовых атак. Предусмотренных средств защиты казалось недостаточно, поэтому госпожа Рощина и я занялись переоборудованием под газоубежище нашей мансарды. Игнорируя саркастические замечания Ирины, мы проработали целый день, затыкая малейшие щели, чтобы обеспечить полную герметичность двери и окон, и преуспели настолько, что в этой комнате, куда был перекрыт доступ свежего воздуха, невозможно было находиться дольше нескольких минут.

В начале ноября у моей матери случился синусит, быстро принявший острую форму. Потребовалась операция, но для изношенного организма шок от нее оказался слишком сильным. Ее работающее с перебоями сердце пытались поддерживать, но все было напрасно. Постепенно она впала в забытье и умерла утром 24 ноября, держа в своей руке мою. Теперь она покоится среди наших соотечественников, умерших на чужой земле, на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Это поэтическое место: там растут березы, вокруг широкие пшеничные поля; почти русский пейзаж.

Сколько я себя помню, мать всегда занимала в моей жизни главное место; после смерти отца она являлась предметом моих постоянных забот. Она была моим другом, доверенным лицом и поддержкой на протяжении всей моей жизни, и я с тревогой видел, как она постепенно угасает, и так продолжалось до момента, когда мы поменялись ролями. В последние годы с ней приходилось обращаться как с больным ребенком и, насколько возможно, оберегать от забот. Но эти воспоминания меркнут перед исходившим от нее светом и нежностью, которые она сохранила и в старости и шарм которых ощущали все, кто к ней приближался. Она была любима, как были лишь немногие из женщин, и высокие чувства, которые она внушала, самая прекрасная похвала ей.

Я нашел в ее бумагах вот эти стихи, написанные неизвестной рукой:

 
Вам, вы сказали, шестьдесят.
Спасибо, что сообщили это.
Ибо ваш живой ум и ваше нежное сердце
Могли бы долго вводить меня в заблуждение.
Итак, вам шестьдесят!
Как я вам благодарен, что не тридцать!
Я бы влюбился, вы были бы недовольны,
А я, в моем полусчастье, не наслаждался бы
В полной мере ни вашим умом, ни вашим сердцем.
Вам шестьдесят, и вам все позволено,
Молодые возлюбленные и старые друзья.
Вам шестьдесят, в этом слове нет ничего мрачного:
Когда любим, то возраст только тень,
И не более. Какая разница, если у цветка,
Сохраняющего свой аромат, поблекли краски,
И что значит наступающая зима для женщины,
Когда в душе у нее молодость и весна?
Возле молодой женщины все должно цвести,
А с вами всегда можно посмеяться или поплакать,
Вы умеете прощать, потому что умеете понимать.
Разум делает сильным, доброта делает нежным.
В вашем сердце одновременно живут и то, и другое.
Ах! как вы мне дороги в ваши шестьдесят!
 

В Сарселе мы провели первую военную зиму. Друзья наведывались к нам и оставались на несколько дней. Часто бывала красивая и элегантная Екатерина Старова, у которой сын был на фронте. Деликатная доброта и преданность делали ее добрым ангелом для несчастных. Сочувствие, проявленное ею в момент смерти моей матери, еще больше укрепило узы нашей дружбы, только усиливавшиеся с годами. В тот год Екатерина со многими другими друзьями приехала в Сарсель на Рождество. Каждый привез продукты для праздничного стола, а мы нарядили елку.

Праздничная служба, которую мы слушали в полночь, первая рождественская служба во время войны, транслировалась по радио в окопы, где находился сын Екатерины. По окончании мы молча сидели вокруг освещенной огнями елки. Память перенесла нас далеко отсюда, в Рождества нашего детства, в Россию… Вдруг елка вспыхнула, но мы были так поглощены своими воспоминаниями, что она вся сгорела, а мы так и не шелохнулись.

Холода усиливались, гололед затруднил сообщение с Парижем. Весной пассивный период войны закончился. Вторжение принесло нищету и страх. Сначала мы увидели бельгийских беженцев, за которыми вскоре последовали французы из северных департаментов. Телефон отключили. Мы не могли больше связываться с парижскими друзьями, а те редкие новости, что до нас доходили, не совпадали с тем, что мы слышали по радио. Количество беженцев все возрастало. Прибытие людей из Люзарша, расположенного всего в двадцати километрах, вызвало в Сарселе панику. Все коммерсанты закрыли свои магазины, включая продовольственные, и город за один день опустел. Нам тоже пришлось уехать, чтобы не умереть с голоду. Бензина у нас оставалось ровно, чтобы добраться до Парижа. Столица практически вымерла, отели были закрыты, многие из наших знакомых уехали. Мы нашли приют у Ноны Калашниковой. Она жила на улице Буало в маленькой комнате, где мы провели ночь втроем, не считая ее собаки и нашей кошки. На следующий день барон Готч оказал нам гостеприимство в своей квартире на улице Мишель-Анж. Отправившись навестить нашего друга, графиню Марию Чернышеву, жившую поблизости, на бульваре Эксельманс, мы нашли ее на улице, занятой в импровизированной столовой, устроенной ею перед своей дверью для кормежки несчастных, вынужденных бежать от захватчиков. Перед нами предстала классическая и жалкая картина исхода мирного населения, напуганное стадо из женщин, детей, стариков, уходящее, самые сильные на своих ногах, остальные набившись в тележки, вперемежку с собаками, кошками, мебелью и матрасами. Большинство этих несчастных с растерянными лицами, которых пропаганда выгнала на большую дорогу, не знали, куда им податься. Я пытался объяснить измученной женщине, что, идя неизвестно куда, она подвергается много большим опасностям, чем если бы оставалась дома, но она мне ответила: «Вы, значит, не знаете, что немцы насилуют женщин и режут детей на куски?»

Мы предложили нашей подруге свою помощь, но все магазины были закрыты, и нам удалось, и то лишь с огромным трудом, достать только хлеб и сахар.

Беды людей дополнялись бедами животных. Было невыносимо слышать крики несчастных зверей, голодных, брошенных своими хозяевами. Повсюду летали попугаи и канарейки. Они легко позволяли ловить себя, и мы сумели спасти нескольких, поместив их у друзей.

Среди доведенных до нищеты парижан было немало русских. Некоторые, ради охраны домов, в которых жили, заняли комнаты сбежавших консьержей.

Тревога сохранялась все эти дни, когда не было известно, объявят или нет столицу открытым городом.

14 июня в Париж вошли немцы. Мы увидели, как они следуют через заставу Сен-Клу. Многие вокруг нас плакали, у нас у самих на глазах были слезы. За те двадцать лет, что мы прожили во Франции, она стала для нас второй родиной.

Когда, вскоре после заключения перемирия, оккупационные власти закрыли все русские предприятия, число безработных многократно возросло. Все эмигранты, вынужденные зарабатывать себе на жизнь, пошли просить работу у единственного работодателя – немца, что навлекло на них неприязнь многих французов.

Однако жизнь, несмотря ни на что, как-то устраивалась. Люди, рассыпавшиеся по дорогам, постепенно возвращались к своим очагам. Мы поступили так же и вернулись в Сарсель. Скоро нам нанесли визит немецкие офицеры. Сначала мы решили, что они пришли нас арестовывать. Совсем напротив, они хотели убедиться, что мы ни в чем не нуждаемся! Когда они предложили нам бензин, уголь и продукты, мы их поблагодарили, сказав, что нам ничего не надо. Позднее мы узнали причины такой заботливости, и они нас удивили.

Во времена наших худших финансовых затруднений, опасаясь, что кредиторы завладеют «Перегриной», мы отдали жемчужину на хранение директору Вестминстерского банка, попросив его запереть ее в личном сейфе. Это вызвало неожиданные осложнения, когда в августе 1940 года немцы стали проверять содержимое сейфов, принадлежащих английским подданным. Вызванный в правление Вестминстерского банка, чтобы присутствовать при вскрытии сейфов, я думал, что с возвращением моей собственности не возникнет никаких сложностей. Но в то время, как управляющий банком уверял меня, что решение вопроса зависит от немцев, те утверждали, будто бы оно зависит только от руководства банка. Поскольку обе стороны твердо стояли на своих позициях, данная ситуация грозила затянуться надолго. Опасаясь, что в конце концов потеряю нашу жемчужину, я попросил о встрече с комиссаром, которому была поручена проверка содержимого сейфов. Меня принял любезный элегантный молодой человек, который, когда я изложил ему мою проблему, заверил, что я легко добьюсь нужного решения. Он проводил меня в маленький салон, смежный с его кабинетом, где спустя несколько мгновений ко мне присоединился офицер, сразу вызвавший во мне неприязнь аффектированной учтивостью, лживость которой выдавали его кошачьи глаза.

– Мы очень хотим сделать вам приятное, – сказал он, – но, если ваша жемчужина будет вам возвращена, согласитесь ли вы взамен оказать нам одну услугу? Мы прекрасно знаем, кто вы и что собой представляете. Если вы согласитесь стать нашим агентом в высшем свете, в ваше распоряжение будет предоставлен один из лучших парижских особняков. Вы поселитесь в нем с княгиней и будете устраивать праздники, для которых вам будет открыт неограниченный кредит и куда вы будете приглашать лиц, которых мы вам укажем.

На это неожиданное предложение я дал тот ответ, который оно заслуживало, дав немецкому офицеру понять, что он ошибся адресом.

– Ни моя жена, ни я ни за что не согласимся играть подобную роль, – сказал я ему. – Лучше уж мы потеряем нашу жемчужину, чем пойдем на такое.

Встал и направился к двери, но немец остановил меня и энергично пожал мне руку!

Но дела это с места не сдвинуло, и только через три с половиной года, после ухода немцев, жемчужина была мне, наконец, возвращена.

За период оккупации я много раз получал от представителей немецких властей приглашения, но мы принимали их с некоторой настороженностью. Тем не менее немцы нам доверяли, что неоднократно позволяло нам заступаться за людей, которым грозила тюрьма или депортация в лагерь.

Однажды я встретил Валери, которую давно уже не видел. Она по-прежнему жила на барже, куда пригласила нас на ужин. Мы удивились, застав у нее немцев. Должен признать, что все они были людьми воспитанными, даже симпатичными и, как большинство из тех, с кем я имел случай общаться при оккупации, антигитлеровски настроенными.

Тем не менее их присутствие у француженки было неуместным. Должно быть, бедняжка Валери совершила и другие, более серьезные ошибки, за которые и заплатила жизнью.

Пока было лето, жизнь в Сарселе оставалась сносной. Овощи с огорода представляли собой серьезное подспорье, а во дворе росло абрикосовое дерево, ветки которого чуть не ломались под тяжестью плодов. Мы их носили в «Феликс Потэн», где обменивали на продукты первой необходимости. Но с первыми холодами жизнь в деревне, без отопления, стала невыносимой. В ноябре мы решили вернуться в Париж.

Несколько месяцев мы прожили в меблированной квартирке в одном из редких еще отапливаемых домов Парижа на улице Агар. У нас даже имелась такая неслыханная роскошь, как горячая ванна дважды в неделю. В эти дни многие наши друзья, лишенные горячей воды, приходили воспользоваться этой невероятной удачей. Со своими туалетными принадлежностями под мышкой, они терпеливо ждали своей очереди, чтобы пройти в ванную. После чего мы подкреплялись тем, что каждый приносил с собой.

Затем я снял пустую мастерскую на улице Лафонтен, где мы прожили год. Огромное помещение немного походило на ангар. К счастью, у меня имелись многочисленные знакомые в кругу парижских антикваров. Многие из них, будучи евреями, только и мечтали о том, чтобы сдать свою лучшую мебель на хранение в надежное место, уберегая от посягательств оккупантов. Благодаря этой сделке мы некоторое время жили в настоящем музее.

Как-то раз один мой шапочный знакомый, итальянский художник, пришел ко мне с просьбой принять немца, эмиссара Гитлера, который должен передать мне важное сообщение относительно политического будущего моей родины. У меня не было никаких оснований уклоняться от встречи, но, поскольку мне не хотелось принимать посланца фюрера в своем доме, равно как и идти к нему, я предложил устроить встречу на нейтральной территории. Итак, мы договорились все втроем пообедать в отдельном кабинете в ресторане в квартале Мадлен.

Немцу было поручено сообщить мне о намерениях Гитлера, якобы желавшего освободить Россию от большевистского ига и восстановить монархию. Он спросил, интересует ли данный вопрос меня лично. Я ответил, что ему лучше было бы обратиться к оставшимся в живых членам семьи Романовых, находящимся в Париже, назвал их имена и дал адреса. Тогда он спросил меня, что я думаю о евреях. Я признался, что, в целом, не люблю их. Я даже отметил пагубную роль, которую они сыграли в жизни моей родной страны – как и в моей собственной жизни, – и что считаю их главными виновниками революций и войн; но стричь их всех под одну гребенку, на мой взгляд, абсурд.

– В любом случае, – добавил я, – нет никаких оправданий тому, как вы с ними обходитесь. Это недостойно цивилизованного народа.

– Но наш фюрер делает это ради всеобщего блага, – воскликнул он, – и вы увидите, что скоро мир будет избавлен от этой проклятой расы.

Перед фанатизмом этого истинного арийца я понял, что продолжать дискуссию бесполезно, и, закончив обед, ушел не попрощавшись.

Война, начатая Германией в 1941 году против советской России, возродила во многих эмигрантах надежды. По их представлениям, первым результатом этой новой ситуации должна была стать замена Коминтерна новым национальным правительством.

Естественно, что в тот момент многие мои соотечественники стали на сторону немцев. Многие, увидев в этом возможность возобновить борьбу против большевизма, завербовались в немецкую армию, одни в строевые части, другие в качестве переводчиков.

Аналогичной была поначалу и реакция русского народа. В соответствии с первоначальным планом целые армии сдавались в плен почти без сопротивления, и немцам было бы легко завоевать симпатии населения, которое из ненависти к Коминтерну готово было встречать их как освободителей.

Однако через несколько месяцев все изменилось, и виноваты в этом были сами немцы, которые совершили одну из распространенных у них психологических ошибок, поведя себя в России с жестокостью, из-за которой их очень быстро возненавидели сильнее, чем большевиков.

Особенно ужасной была судьба солдат Красной армии, попавших в плен, потому что советское правительство считало их предателями, а немцы обращались с ними, как с врагами. Голод, болезни и жестокое обращение погубили многих из них. Из выживших немцы набрали армию под командованием генерала Власова, которая сначала сражалась с Красной армией, а после освободила от нацистов Прагу[143]143
  Историческая правда состоит в том, что чехи были первыми и главными освободителями своей столицы, они начали это тяжелое противостояние с фашистами. Власовцы, не освободив Прагу от немцев, зная о приближении танков Конева, устремились в сторону расположения войск США ради спасения собственной шкуры. Окончательное освобождение Праги осуществила армия Конева.


[Закрыть]. В конце войны Власов сдался со своими дивизиями в плен американцам. Те выдали его большевикам, которые судили его и повесили.

В тот день, когда стало ясно, что у Гитлера нет иной цели, кроме истребления славян и превращения Южной России в сырьевую базу новой германской гегемонии, ситуация коренным образом переменилась. Отношение народа стало враждебным к немцам, а в армии практически совсем прекратилось дезертирство. Большинство эмигрантов, завербовавшихся воевать с большевизмом, поняли, что их одурачили, и вернулись во Францию, покинув дело, которое уже не было их делом, в то время как русский народ, поднявшийся, как один человек, против захватчиков, изгнал их из страны.

Советское правительство воспользовалось этим, чтобы громогласно объявить на весь мир о торжестве коммунистической идеологии. Победу, которую принес патриотический подъем русского народа, эксплуатировали, чтобы усилить позиции коммунизма не только в России, но и в значительной части Европы.

Русские этого не хотели. Они воевали не за коммунизм, а за свою родину; но, защищая одну, они спасли другой.

Странная судьба народов – обзаводиться союзниками, которых они не выбирали, или воевать с другими народами, с которыми они вполне могли бы жить мирно. В конце прошлого века Россия и Германия, казалось, не имели никаких серьезных причин для войны друг с другом. Их правящие династии были связаны тесным родством, между двумя народами не существовало никакой вражды, оба были глубоко религиозными, хотя и принадлежали к разным конфессиям. Невозможно не думать о том, что франко-русский союз, рассорив Россию с Германией, возможно, сослужил интересам Франции не столь хорошую службу, какую могла бы сыграть оставшаяся независимой Россия, которая могла бы играть роль модератора в отношении Германии, как уже бывало в прошлом.

Россия и Германия обе подпали под власть двух монстров, порожденных гордыней и ненавистью: большевизма и нацизма. Но большевизм это еще не вся Россия, как и нацизм не был всей Германией. Сегодня от заслуживающих доверия свидетелей известно, что большинство русских настроены антибольшевистски, что очень многие из них остались верны своей религии. Все ожидают освобождения и станут союзниками тех, кто им его принесет. Дважды такой шанс был упущен: в 1919 году, когда союзники отдали Россию большевикам, и после Второй мировой войны, когда советское правительство по необходимости оказалось вынуждено вручить командование армией полководцам, далеко не все из которых были коммунистами. Поддержка армии значительно облегчила бы свержение режима. Сегодня сделать это сложнее, но не значит, что невозможно. Как бы ни сложилось, можно утверждать, что из своих страданий, превосходящих страдания любой другой страны, Россия выйдет очистившейся и выросшей и что русское «Сопротивление» своим мужеством и верой заслужило стать ядром возрождения, уже начинающегося во всем мире.