Текст книги "Воспоминания"

Распутин все больше оживлялся. Под воздействием вина он уже и не думал контролировать себя в моем присутствии.

– Травят меня, как зверя, – говорил он. – Все баре меня уничтожить хотят, потому как я им поперек дороги встал. Зато народ меня уважает, потому что я, в кафтане да в сапожищах, сумел государям советником стать. Такова Господня воля. Господь мне силы дает. Я читаю в сердцах людских самые потаенные мысли. Вот ты, у тебя ум есть, ты мне поможешь. Я тебя кой с кем познакомлю… Это тебе денег принесет. Тебе-то самому они, может, без надобности; может, ты богаче самого царя. Да ничего, бедным раздашь. Каждый счастлив получить на несколько копеек больше.

Раздался громкий звонок. Распутин вздрогнул. Очевидно, он кого-то ждал, но, увлекшись разговором со мной, совершенно забыл о встрече. Сейчас, возвращенный к реальности, он как будто испугался, что вновь пришедшие увидят у него меня.

Он быстро поднялся, увел меня в свой рабочий кабинет и сразу вышел из него. Мне было слышно, как он, пошатываясь, направился в прихожую. По дороге наткнулся на какой-то предмет, который упал. Выругался. Ноги его не держали, зато голова работала хорошо.

Я услышал голоса вновь пришедших, доносящиеся из столовой. Прислушался, но разговаривали тихо, и я не мог понять, что говорят. Столовую от кабинета отделял только маленький коридорчик. Я тихонько приоткрыл дверь кабинета и, через оставшуюся открытой дверь столовой, увидел «старца», сидящего на том же самом месте, на котором он разговаривал со мной несколько минут назад, а вокруг него семерых субъектов с весьма мрачными физиономиями. Четверо были ярко выраженного еврейского типа; трое остальных блондины, странно похожие друг на друга. Распутин оживленно говорил. Визитеры записывали в свои блокноты, тихонько переговариваясь и время от времени смеясь. Они походили на группу заговорщиков.

У меня мелькнула мысль: уж не те ли это «зеленоватые», о которых мне говорил Распутин? Чем больше я на них смотрел, тем меньше у меня оставалось сомнений в том, что это банда шпионов.

Я с отвращением отступил от двери; мне хотелось бежать из этого проклятого места, но выход был только один, и я не мог пройти к нему незамеченным.

Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, Распутин появился вновь.

Он был очень весел, очень доволен собой. Чувствуя, что больше не могу удерживать в себе отвращение, которое он мне внушал, я торопливо попрощался с ним и выбежал из квартиры.

Каждый мой визит к Распутину укреплял мою уверенность в том, что именно он причина бед России и что с его исчезновением сгинет сатанинская власть, подчинившая себе наших государя и государыню.

Казалось, сама судьба привела меня к нему, чтобы воочию показать губительную роль, которую он играл. Так чего ждать? Щадить его значило увеличивать количество жертв войны и продлевать страдания страны. Был ли в России хоть один честный человек, не желавший его смерти?

Так что теперь вопрос стоял не убивать Распутина или нет, а должен ли его убить я сам. Первый разработанный нами план, по которому предполагалось убить «старца» у него дома, пришлось отвергнуть. В разгар войны, в момент подготовки крупного наступления, в том состоянии напряжения, в котором пребывали умы, открытое убийство Распутина было бы истолковано как демонстрация враждебности по отношению к императорской семье. Следовало убрать его так, чтобы никто и никогда не узнал ни обстоятельств его смерти, ни имен тех, кто это сделает.

Я предполагал, что депутаты Маклаков и Пуришкевич, чьи яростные нападки на «старца» с думской трибуны я слышал, смогут дать мне совет, а возможно, и оказать помощь. Решил с ними встретиться. Мне казалось важным обеспечить участие представителей различных групп общества. Дмитрий принадлежал к императорской фамилии, сам я был представителем знати, Сухотин офицером; мне хотелось, чтобы среди нас находился и представитель Думы.

Сначала я обратился к Маклакову. Наш разговор получился коротким. Я в нескольких словах изложил ему свой план и попросил высказать его мнение. Маклаков уклонился от дачи четкого ответа. Его нерешительность и недоверчивость выразились в заданном мне вопросе:

– Почему вы обратились именно ко мне?

– Я был в Думе и слышал ваше выступление.

Я был уверен, что в душе он одобряет мои намерения. Но его поведение меня разочаровало. Не доверял ли он лично мне или вообще опасался оказаться замешанным в опасную авантюру? Как бы то ни было, я сразу понял, что на него рассчитывать нельзя.

Совсем иной прием я нашел у Пуришкевича. Едва я изложил ему свое намерение избавиться от Распутина, как он с обычной своей живостью и пылом пообещал мне свое содействие. Однако он счел нужным предупредить меня, что Распутина надежно охраняют и подобраться к нему будет нелегко.

– Это уже сделано, – ответил я.

И рассказал ему о своих визитах к «старцу» и о наших беседах. Рассказал и о великом князе Дмитрии, капитане Сухотине, а также о визите к Маклакову. Сдержанность последнего не удивила моего собеседника. Но он пообещал еще раз поговорить с ним и убедить присоединиться к нам.

Пуришкевич тоже полагал, что Распутин должен быть уничтожен тайно. Вместе с Дмитрием и Сухотиным мы решили, что самым надежным способом убить «старца», не оставив следов, является яд.

Местом исполнения был избран наш дом на Мойке. Квартира, обустроенная мною в подвале, прекрасно подходила для реализации наших планов.

Это решение поначалу вызвало во мне чувство протеста: перспектива заманить к себе человека, которого я решил убить, заставляла меня холодеть от ужаса. Каким бы ни был этот человек, я не мог решиться на убийство гостя.

Друзья разделяли мои сомнения, но, после долгих споров, мы решили не менять наш план: надо было любой ценой спасти Родину, даже переступая через свое совершенно естественное отвращение.

Пятым участником мы, по рекомендации Пуришкевича, взяли врача его санитарного поезда, доктора Лазоверта. Мы договорились скормить Распутину дозу цианида, достаточную, чтобы вызвать мгновенную смерть. Я должен был оставаться с ним тет-а-тет, пока он будет находиться в моем доме. Остальные будут наготове, чтобы в случае необходимости прийти мне на помощь.

Будут ли последствия нашей акции хорошими или дурными, мы решили никогда не раскрывать нашего участия в убийстве Распутина.

Через несколько дней после этой встречи Дмитрий и Пуришкевич уехали на фронт.

В ожидании их возвращения я, по совету Пуришкевича, снова встретился с депутатом Маклаковым. Меня приятно удивила перемена в его поведении. Он рукоплескал нашему проекту, но когда я предложил присоединиться к нам, ответил, что, по всей вероятности, важные дела в середине декабря призовут его в Москву. Тем не менее я посвятил его во все детали нашего плана. Он выслушал меня с величайшим вниманием… но не выразил ни малейшего желания принять активное участие в заговоре.

Когда я уходил, он пожелал мне удачи и подарил каучуковую дубинку.

– Возьмите на всякий случай, – сказал он с улыбкой.

Всякий раз, приходя к Распутину, я испытывал отвращение к самому себе. Эти визиты стали для меня ужасной пыткой.

Незадолго до возвращения Дмитрия и Пуришкевича я в очередной раз отправился к нему.

Он был в отличном настроении.

– Почему вы такой веселый? – спросил его я.

– Потому что сделал действительно доброе дело. Ждать не долго; скоро придет наш черед веселиться.

– О чем же речь? – спросил я.

– О чем речь? О чем речь? – передразнил меня Распутин. – Ты меня боишься, – продолжал он, – потому и перестал у меня бывать. А я бы мог порассказать тебе много интересного… Так вот! Ничего не скажу, потому как ты меня боишься и всего боишься. Было б у тебя смелости поболе, я б тебе все рассказал.

Я попытался отговориться занятиями в Пажеском корпусе, занимавшими все мое время, что в них причина, по которой я вроде бы стал им пренебрегать. Но он не дал себя убедить:

– Знаю, знаю… Ты боишься, и родители твои не позволяют ко мне ездить. Маменька твоя разве не дружит с Лизаветой? Они обе только об одном и думают: как бы меня отседа выжить. Ну нет, ничего у них не выйдет, не послушаются их; меня в Царском шибко любят.

– Григорий Ефимович, ваше поведение в Царском совсем другое, чем в иных местах. Там вы только о Боге говорите, потому в вас верят и любят.

– А чего мне, милай, не говорить с ними о Боге? Они очень набожные, и такие разговоры им нравятся… Они все понимают, все прощают и ценят меня. Все гадости, что им про меня наговаривают, ничего не дадут, они в них не верят. Я им часто говорил: «Вот увидите, станут на меня наговаривать. Вспомните, как Христа чернили. Он тоже за правду пострадал». Они всех слушают, а делают, что им совесть ихняя подсказывает.

Он-то, – продолжал Распутин, – как из Царского уедет, так слушает все, что ему злые люди говорят; у меня с ним в последнее время мороки много. Пытаюсь ему втолковать, что пора кончать с этой бойней. «Все люди братья, – говорю. – Французы они аль германцы, какая разница?» Ничего не помогает: уперся и твердит, что подписать мир было бы «позором». А где он позор тот видит, ежели речь о спасении братьев идет? Опять тыщи людей на эту бойню пошлют. Это лучше, что ль? Она – государыня добрая и умная. А он, что он понимает? Не создан он императором быть. Он дитя Божье, и все. Я боюсь, великий князь Николай Николаевич нам палки в колеса начнет ставить, коли что прознает. Но он, слава Богу, далеко, и руки у него коротки оттель досюда дотянуться. Царица опасность увидала да и отослала его подальше, чтоб никуда не лез.

– На мой взгляд, – ответил я, – было большой ошибкой снимать великого князя с поста Верховного главнокомандующего. Вся Россия боготворит его. Не стоило в такой тяжелый час лишать армию любимого вождя.

– Не умничай, милай. Ежели так сделали, значит, надо было. И правильно сделали.

Распутин встал и принялся расхаживать по комнате, что-то бормоча. Вдруг он остановился, быстро подошел ко мне и внезапно схватил за руку. В его глазах появилось странное выражение.

– Поехали со мной к цыганам, – предложил он. – Ежели поедешь, я те все расскажу, до малейших мелочей.

Я согласился, но в этот момент зазвонил телефон: Распутина вызывали в Царское Село. Воспользовавшись его разочарованием от невозможности поехать со мной к цыганам, я пригласил его провести следующий вечер у меня, на Мойке.

Он уже давно хотел познакомиться с моей женой. Полагая, что она находится в Санкт-Петербурге, а мои родители в Крыму, он согласился приехать ко мне. На самом деле Ирина тоже была в Крыму, но я рассчитывал, что Распутин скорее примет мое приглашение, если будет думать, что встретит ее.

Дмитрий и Пуришкевич возвращались через несколько дней, и было решено, что я приглашу Распутина на Мойку вечером 29 декабря[88]88
  Автор использует новый (григорианский) стиль. По принятому в России до революции старому (юлианскому) календарю это было 16 декабря.


[Закрыть].

В качестве условия своего согласия он потребовал, чтобы я сам за ним заехал, а потом отвез обратно домой. Он посоветовал мне подняться по черной лестнице и сказал, что предупредит консьержа, что к нему в полночь должен приехать друг.

Я с равными удивлением и ужасом отмечал, с какой легкостью он согласился, сам устраняя все трудности.

Глава XXIII
1916
(Продолжение)

Подвал дома на Мойке. – Ночь с 29 на 30 декабря

Оставшись в Санкт-Петербурге один, я жил с моими шуринами во дворце великого князя Александра. Добрая часть дня 29 декабря была занята подготовкой к экзамену, назначенному на завтра. Я воспользовался первой свободной минутой, чтобы заехать к себе на Мойку и отдать последние распоряжения.

Я собирался принять Распутина в помещении, которое только что оборудовал в подвале. Арка разделяла помещение надвое: большая часть служила столовой, в другой была уже упоминавшаяся мною винтовая лестница, ведущая в мои апартаменты на первом этаже; на полдороге была дверь во двор. Эта зала с низким сводчатым потолком освещалась лишь двумя расположенными на уровне земли окошками, выходящими на набережную Мойки. Стены были из серого камня, пол гранитный. Чтобы не вызвать подозрений у Распутина, который удивился бы, прими я его в пустом подвале, помещение надо было меблировать и придать жилой вид.

Приехав, я застал рабочих, укладывавших ковер и вешавших шторы. Ниши в стене уже украшали три большие китайские вазы из красного фарфора. Из кладовки принесли выбранную мною мебель: резные деревянные стулья, обитые почерневшей от времени кожей; массивные дубовые кресла с высокими спинками, столики, накрытые старыми скатертями, кубки из слоновой кости и много других предметов искусства. Я до сих пор во всех деталях вижу обстановку в этой комнате, особенно эбеновый шкаф с инкрустациями, содержащий целый лабиринт маленьких зеркал, бронзовых колонн и потайных ящичков. На шкафу стояло распятие из горного хрусталя с серебряной отделкой, прекрасная работа итальянского мастера XVI века. Большой камин из красного гранита был украшен позолоченными кубками, тарелками со старинной майоликой и скульптурной группой из слоновой кости. На полу лежал толстый персидский ковер, а в углу перед шкафом с лабиринтом шкура белого медведя.

Посреди комнаты стоял стол, за которым Распутин должен был выпить последнюю чашку чая.

Наш управляющий Григорий Бужинский и мой камердинер Иван помогали расставлять мебель. Я поручил им накрыть стол для чаепития на шесть персон, купить печенья и пирожных и принести из погреба вино. Я им сказал, что жду гостей к 11 часам вечера и что они могут идти к себе и ждать моего вызова.

Все было в порядке, я поднялся в свои апартаменты, где полковник Фогель ждал меня для последней репетиции перед завтрашним экзаменом. Я закончил занятия с ним в 6 часов вечера. Прежде чем отправиться ужинать с моими шуринами к великому князю Александру, я зашел в Казанский собор. Погрузившись в молитву, я потерял чувство времени. Выйдя из храма, в котором, как мне казалось, пробыл всего несколько минут, я не без удивления заметил, что прошло больше двух часов. У меня было странное ощущение легкости, душевного комфорта, почти счастья. Я поспешил во дворец тестя, где быстро поужинал перед возвращением на Мойку.

К 11 часам в подвальном помещении все было готово. Уютно меблированная и освещенная, подземная зала утратила свой мрачный вид. На столе, среди тарелок с пирожными и другими лакомствами, особо любимыми Распутиным, уже дымил самовар. На серванте стоял поднос, уставленный бутылками и бокалами; комнату освещали повешенные под потолком старинные фонари с цветными стеклами; тяжелые алые портьеры из штофа были опущены. В гранитном очаге трещали дрова, отбрасывая искры на плиты пола. Казалось, все, что здесь произойдет, навсегда останется погребенным в тишине этих толстых стен.

Звонок сообщил мне о приходе Дмитрия и остальных моих друзей. Я проводил их в столовую. Несколько мгновений они молчали, осматривая обстановку, в которой должен был умереть Распутин.

Я вынул из ящика шкафа коробочку с ядом и поставил на стол, к тарелкам с пирожными. Доктор Лазоверт надел резиновые перчатки, взял кристаллы цианида и истолок их в порошок. Затем, приподняв верхнюю часть пирожных, присыпал их внутренности дозой яда, достаточной, чтобы мгновенно убить несколько человек. В комнате стояла полная тишина. Все мы с волнением следили за действиями доктора. Оставалось еще всыпать цианид в бокалы. Это решили сделать в самый последний момент, чтобы яд не выдохся и не потерял силу. Надо было создать впечатление, что ужин заканчивается, поскольку я предупредил Распутина, что у нас гости, мы принимаем их в столовой в подвале и что иногда я остаюсь там один, пока друзья уходят в мой кабинет покурить. На столе устроили беспорядок, стулья отодвинули, в чашки налили чай. Было решено, что когда я поеду за «старцем», Дмитрий, Пуришкевич и Сухотин поднимутся на второй этаж и включат граммофон, выбирая пластинки с самыми веселыми мелодиями. Мне хотелось, чтобы у Распутина было хорошее настроение и он ничего бы не заподозрил.

По завершении приготовлений, я надел шубу и натянул до ушей меховую шапку, полностью скрывавшую лицо. Доктор Лазоверт, переодетый шофером, завел мотор, и мы сели в автомобиль, ожидавший во дворе, перед малым подъездом. Когда мы приехали к Распутину, мне пришлось вступить в спор с консьержем, не желавшим меня пускать. Как и было условлено, я поднялся по черной лестнице. Она не была освещена; я шел наощупь и лишь с большим трудом нашел дверь квартиры «старца».

Я позвонил.

– Кто там? – крикнули из-за двери.

Я вздрогнул.

– Григорий Ефимович, это я, приехал за вами.

Я слышал, как Распутин ходит в своей квартире. Упала цепочка. Лязгнул тяжелый засов. Мне было не по себе.

Он открыл, и я вошел на кухню.

Было темно. Мне показалось, что из соседней комнаты кто-то наблюдает за мной. Я инстинктивно поднял воротник и надвинул шапку на глаза.

– Ты чего так прячешься? – спросил Распутин.

– Разве мы не договаривались, что никто не должен знать, что сегодня вечером вы едете со мной?

– Верно, верно. Потому я своим ни слова не сказал, и сам отослал тайных[89]89
  То есть агентов тайной полиции. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Ладно, иду одеваться.

Я прошел вместе с ним в спальню, освещенную только маленькой лампадой, горевшей перед иконами. Распутин зажег свечу. Только тогда я заметил разобранную постель.

Возможно, он отдыхал. Возле кровати лежали шуба и бобровая шапка; на полу валенки с калошами.

На Распутине была вышитая васильками шелковая рубаха. Толстый малиновый шнурок служил поясом. Его широкие бархатные штаны и сапоги казались совершенно новыми. Волосы были приглажены, а борода расчесана с необычной для него тщательностью. Когда он подошел ко мне близко, я почувствовал запах дешевого мыла, что подтвердило мне особую заботливость, с которой он сегодня отнесся к своему туалету. Никогда прежде я не видел его таким чистым и ухоженным.

– Ну что ж, Григорий Ефимович, пора ехать. Уже за полночь.

– А к цыганам поедем?

– Не знаю. Может быть, – ответил я.

– У тебя сегодня никого не будет? – спросил он с некоторым беспокойством в голосе.

Я успокоил его, сказав, что у меня он не увидит ни единого неприятного ему человека и что моя мать в Крыму.

– Не люблю я ее, матушку твою. Знаю, что она меня ненавидит. Она Лизаветина подружка. Обе они строют козни супротив меня да клевету обо мне разносят. Сама царица часто говорила, что они мои худшие враги. Слушай, прям сегодня вечером Протопопов ко мне пришел и заставил поклясться никуда не выходить в ближайшие дни. «Тебя хотят убить, – говорит. – Твои враги злое дело готовят». Напрасный труд; ничего у них не выйдет, руки коротки… Ладно, хватит разговоры разговаривать… Пошли.

Я взял лежавшую на сундуке шубу и помог ему надеть ее.

Внезапно меня охватила огромная жалость к этому человеку. Мне стало стыдно за подлые средства, за ужасный подлог, к которому я прибегнул. В этот момент я чувствовал презрение к самому себе. Я не понимал, как мог задумать такое гнусное преступление, как решился на подобное.

Я с ужасом смотрел на свою жертву, спокойно и доверчиво стоящую передо мной. Куда пропало его ясновидение? Для чего ему дар предсказания будущего, возможность читать чужие мысли, если он не видит устроенной страшной западни? Как будто судьба набросила на его ум покрывало… чтобы справедливость свершилась…

И вдруг я словно во вспышке молнии увидел все этапы гнусной распутинской жизни. Мои угрызения и раскаяние испарились и уступили место твердой решимости довести до конца начатое дело.

Мы вышли на темную лестничную площадку, и Распутин закрыл за собой дверь.

Я вновь услышал лязг замка. Мы оказались в полной темноте.

Я почувствовал, как его пальцы вдруг вцепились в мою руку.

– Я тебя проведу в лучшем виде, – сказал «старец», увлекая меня на лестницу.

Давление его пальцев причиняло мне боль, мне хотелось закричать и вырваться, но меня охватило какое-то отупение. Не помню, говорил ли он мне что-то еще, отвечал ли я ему. В тот момент у меня было единственное желание: поскорее выйти наружу, увидеть свет и не чувствовать больше отвратительного прикосновения его руки.

Когда мы вышли из дома, мой страх пропал, ко мне вернулось хладнокровие.

Я оглянулся, высматривая следующих за нами филеров, но никого не заметил. Все было пусто.

Мы сделали крюк, чтобы доехать до Мойки, и автомобиль остановился во дворе, перед малым подъездом.

Войдя в дом, мы услышали голоса моих друзей, а также американскую песенку, которую играл граммофон. Распутин навострил уши.

– Это что у тебя? – спросил он. – Никак, праздник какой?

– Нет, жена принимает нескольких друзей, они скоро уйдут. А пока пойдемте в столовую, выпьем чаю.

Мы спустились. Едва войдя, Распутин снял шубу и принялся с любопытством рассматривать мебель. Особое его внимание привлек шкаф с многочисленными ящиками. Он забавлялся, как ребенок, открывая и закрывая их, рассматривая то с одной стороны, то с другой.

В эту минуту я предпринял последнюю попытку уговорить его покинуть Санкт-Петербург. Отказ решил его судьбу. Я предложил ему вина и чаю. К моей огромной досаде, он отказался и от того, и от другого. «Неужели что-то почуял?» – подумалось мне. Но я был полон решимости не выпускать его отсюда живым, что бы ни случилось.

Мы сели за стол, и завязалась беседа.

Мы перебрали наших общих знакомых, не забыв и Вырубову. Естественно, он заговорил о Царском Селе.

– Григорий Ефимович, – спросил я, – зачем к вам приезжал Протопопов? Он все еще боится какого-то заговора?

– Так и есть, милай! Похоже, моя откровенность многим мешает. Баре не могут смириться с мыслью, что простой мужик ходит по залам императорского дворца… Зависть их гложет и злоба… Но я их не боюсь. Ничего они мне не сделают. Я защищен от бед. Меня много раз пытались убить, но Господь расстраивал их козни. С теми, кто на меня руку поднимет, беда случится.

Эти слова Распутина мрачно прозвучали в том самом месте, где он должен был умереть. Но меня уже ничто не могло смутить. Пока он говорил, я думал только об одном: заставить его выпить вина и съесть пирожные.

Исчерпав обычные темы для разговора, Распутин попросил меня налить ему чаю.

Я поспешил это сделать и подвинул к нему тарелку с пирожными. Почему я выбрал именно ту, в которой лежали не отравленные?..

Только через некоторое время я протянул ему тарелку, где лежали пирожные с цианидом.

Сначала он отказался, сказал:

– Не хочу. Они слишком сладкие.

Однако все-таки взял одно, потом второе… Я с ужасом наблюдал за ним. Яд должен был подействовать немедленно, но, к огромному моему изумлению, Распутин продолжал говорить как ни в чем не бывало.

Я предложил ему попробовать крымского вина. Он снова отказался. Время шло. Я начал нервничать. Несмотря на его отказ, наполнил два бокала. Но, как и в прошлый раз с пирожными, и так же совершенно необъяснимо, взял не те, в которые подсыпали яд. Передумав, Распутин взял протянутый мною бокал. Он выпил с удовольствием, вино пришлось ему по вкусу. Он спросил, много ли мы производим его в Крыму, и, похоже, удивился, услышав, что у нас полны им погреба.

– Налей мадеры, – сказал он мне.

Я хотел в этот раз дать ему один из бокалов с цианидом, но он запротестовал:

– Лей прям сюда.

– Так нельзя, Григорий Ефимович, – ответил я, – нельзя смешивать разные вина.

– Не важно. Лей сюда, говорю…

Пришлось уступить, не споря дальше.

Тогда я, будто нечаянно, уронил бокал, из которого он пил, и налил мадеру в бокал с цианидом. Распутин возражать не стал.

Я стоял перед ним и ловил каждое его движение, каждый миг ожидая, что он рухнет…

Но он продолжал пить, медленно, мелкими глотками, наслаждаясь вином, как это умеют делать лишь знатоки. Его лицо не менялось. Только время от времени он подносил руку к горлу, как будто ему трудно было глотать. Он встал и сделал несколько шагов. Когда я спросил, что с ним, он ответил:

– Ничего, просто в горле щекочет.

Прошло несколько тягостных минут.

– Хороша мадера, налей-ка мне еще, – сказал он.

Яд все не действовал, и «старец» продолжал спокойно расхаживать по комнате.

Тогда я взял другой бокал с цианидом, наполнил вином и протянул ему.

Он осушил его, как и предыдущие, снова без результата.

На подносе оставался последний, третий бокал.

Тогда, от отчаяния и чтобы заставить его следовать моему примеру, я тоже стал пить.

Мы сидели друг напротив друга и молча пили.

Он смотрел на меня. Глаза его были полны лукавства. Казалось, он говорит: «Вот видишь, что бы ты ни делал, ничего против меня не можешь».

Вдруг на его лице появилось выражение дикой злобы.

Я никогда не видел его в таком устрашающем виде.

Он вперил в меня свой сатанинский взгляд. В этот момент он внушал мне такую ненависть, что я готов был наброситься на него и задушить.

В комнате повисла недобрая тишина. Мне показалось, что он знает, зачем я его пригласил сюда и что пытаюсь сделать. Между нами как будто завязалась молчаливая борьба, странная и страшная. Еще мгновение, и я был бы побежден, уничтожен. Я чувствовал, как под тяжелым взглядом Распутина мое хладнокровие покидает меня; мной овладевало странное оцепенение; закружилась голова…

Когда я пришел в себя, увидел его сидящим на прежнем месте, обхватив голову руками. Глаз его я не видел.

Я взял себя в руки и предложил ему еще одну чашку чая.

– Наливай, – сказал он потухшим голосом. – Жутко пить хочется.

Он поднял голову. Глаза его были тусклыми, и, казалось, он старается не смотреть на меня.

Пока я наливал чай, он встал и принялся расхаживать по комнате. Заметив гитару, оставленную мною на стуле, сказал:

– Сыграй мне что-нибудь веселое, мне нравится тебя слушать.

В этот момент мне было трудно петь, особенно что-нибудь веселое.

– Душа не лежит, – ответил я.

Однако взял гитару и заиграл грустную вещь.

Он сел и стал слушать, сначала внимательно, потом опустил голову и закрыл глаза. Мне показалось, что он заснул.

Когда я допел романс, он открыл глаза и печально посмотрел на меня.

– Спой еще. Нравится мне эта музыка, ты в нее душу вкладываешь.

Я запел снова. Собственный голос казался мне неузнаваемым.

Время шло. Часы показывали уже половину третьего… Этот кошмар тянулся два долгих часа. «Что же будет, – думал я, – если мои нервы не выдержат?»

Наверху, похоже, теряли терпение. Звуки, доносившиеся до нас, усилились. Я боялся, что мои друзья, не выдержав, ворвутся в подвал.

– Что за шум? – спросил Распутин, подняв голову.

– Вероятно, гости расходятся, – ответил я. – Пойду узнать, что там.

Наверху, в моем кабинете, Дмитрий, Пуришкевич и Сухотин, с револьверами в руках, бросились ко мне и засыпали вопросами:

– Ну что, сделано? Кончено?

– Яд не подействовал, – ответил я.

Ошеломленные, все замолчали.

– Этого не может быть! – воскликнул великий князь.

– Доза-то была огромной! Он все сожрал? – спрашивали другие.

После короткого обсуждения было решено, что мы спустимся все вместе, набросимся на Распутина и задушим его. Мы уже были на лестнице, когда я с ужасом подумал, что мы можем провалить все дело. Неожиданное появление посторонних людей непременно вызовет у Распутина подозрения, а кто знает, на что способно это адское создание.

Я не без труда убедил друзей предоставить мне действовать в одиночку.

Я взял у Дмитрия револьвер и спустился в подвал.

Распутин сидел на том же месте, на котором я его оставил. Голова его склонилась вниз, он тяжело дышал.

Я тихо подошел к нему и сел рядом; он не обратил на меня никакого внимания. После нескольких минут жуткого молчания он медленно поднял голову и посмотрел на меня ничего не выражающими глазами.

– Вы себя плохо чувствуете? – спросил я.

– Да, голова тяжелая и в животе жжет. Налей-ка мне еще стаканчик. Полегчает.

Я налил ему мадеры, которую он выпил одним глотком. После чего оживился и повеселел. Я видел, что он в полном сознании и рассуждает совершенно нормально. Неожиданно он предложил мне поехать с ним к цыганам. Я отказался под предлогом, что уже слишком поздно.

– Ничего, – сказал он. – Они привычные; иной раз ждут меня целую ночь. Меня, бывает, задерживают в Царском важные дела, а то и просто разговоры о Боге… Тогда я еду прямо к ним на автомобиле. Телу тоже отдых нужен… Правда, что ты на это скажешь? Мысли все к Богу, а тело оно для человеков. Так вот! – добавил Распутин и лукаво подмигнул.

Разумеется, я не ожидал услышать подобные речи от того, кому скормил огромную дозу самого смертоносного яда. Но в первую очередь меня поражал тот факт, что Распутин, который своим сверхъестественным чутьем схватывал и угадывал все, так далек от мысли, что сейчас умрет.

Как эти пронзительные глаза не увидели револьвера, который я держал за спиной и который с минуты на минуту собирался направить на него?

Я машинально повернул голову и заметил хрустальное распятие. Я встал, чтобы подойти к нему.

– Чегой ты так долго рассматриваешь это распятие? – спросил Распутин.

– Оно мне очень нравится, – ответил я. – Оно такое красивое.

– Точно, – согласился он, – очень красивое. Небось, дорого стоит? Сколько ты за него заплатил?

Произнося эти слова, он сделал несколько шагов ко мне и, не дожидаясь ответа, добавил:

– А мне этот шкаф больше нравится.

Он подошел, открыл его и стал изучать.

– Григорий Ефимович, – сказал ему я, – вы бы лучше посмотрели на распятье да помолились.

Распутин бросил на меня удивленный, почти испуганный взгляд. Я уловил в нем новое, до того не виденное выражение. В этом взгляде было что-то одновременно мягкое и покорное. Он подошел ко мне вплотную и посмотрел прямо в лицо. И словно прочитал в моих глазах нечто такое, чего не ожидал. Я понял, что настал решающий момент. «Господи, – взмолился я, – дай мне силы это закончить».

Распутин по-прежнему стоял возле меня, неподвижный, нагнув голову, не сводя глаз с распятия. Я медленно поднял револьвер.

«Куда целить? – думал я. – В висок или в сердце?»

Все мое тело сотрясала дрожь; моя рука напряглась. Я прицелился в сердце и нажал на спуск. Распутин издал дикий вопль и рухнул на медвежью шкуру.

Я испытал секундный ужас, убедившись, насколько легко убить человека. Маленькое движение, и то, что за мгновение до того было живым существом, лежит на полу, словно поломанная кукла.

На звук выстрела прибежали мои друзья. В спешке они задели выключатель, и мы оказались в полной темноте. Кто-то наткнулся на меня и закричал; я не шевелился из страха наступить на труп. Наконец свет включился снова.

Распутин лежал на спине. По его лицу время от времени пробегала судорога. Руки были сжаты. Глаза закрыты. Шелковая рубаха покраснела от кровавого пятна. Мы все наклонились над телом, чтобы рассмотреть его.

Через несколько минут «старец», не открывавший глаза, перестал шевелиться. Доктор констатировал, что пуля попала в область сердца. Сомнений не было: Распутин мертв. Дмитрий и Пуришкевич перетащили его с медвежьей шкуры на плитку пола. Мы выключили электричество и, заперев дверь подвала на ключ, поднялись в мои апартаменты.