Текст книги "Воспоминания"

Глава VI
1923–1924

Американские репортеры. – Наши драгоценности конфискованы таможней. – Дружеский прием нью-йоркского общества. – Трудные дни. – Вера Смирнова. – Наша коллекция безделушек у Элси де Вулф. – Виденер остается непреклонным. – Исправление положения. – Русская колония. – Уголок России в Нью-Йорке. – Кавказские танцоры. – Создание международной организации помощи эмигрантам. – Быстрое правосудие уроженца Кавказа. – Возвращение во Францию. – Мое пребывание в Америке: взгляд из Москвы

Океан мы пересекли спокойно, без неприятных инцидентов. Никто на борту не знал нашего настоящего имени; мы путешествовали как граф и графиня Эльстон, благодаря чему нас оставили в покое. Но этот эфемерный покой продолжался лишь во время путешествия. Как только мы подошли к Нью-Йорку, на «Беренгарию» высадилась целая свора журналистов, приплывшая с лоцманом. Было 8 часов утра, и мы только-только проснулись, когда наша дверь задрожала от сильных и требовательных ударов. Кто никогда не имел дела с американскими репортерами, не может себе представить, какое это бедствие. Они взяли нашу каюту в осаду и оккупировали весь коридор, в котором устроили адский шум. Мне пришлось позвонить стюарду, чтобы тот пришел и вызволил нас, а их где-нибудь разместил, чтобы мы могли хотя бы одеться.

Когда мы вошли в салон, где они нас ожидали, решили, что настал наш последний час. Их было около пятидесяти, они толкались вокруг нас, назойливые, словно мухи, и говорили все одновременно. Я завоевал их симпатии, велев подать шампанское, и атмосфера стала более сердечной, когда мне сообщили, что американские власти возражают против моего схождения на берег, поскольку законы этой страны запрещают въезд убийц на ее территорию… Пришлось долго вести переговоры, прежде чем удалось убедить этих почтенных чиновников в том, что я не профессионал.

В конце концов все уладилось, но только касательно наших персон: таможня конфисковала наши драгоценности и коллекцию безделушек! Первый контакт с Новым Светом получился не слишком приятным.

Миссис Вандербильт, пришедшая нас встречать, повезла нас к себе обедать, а затем в отель, где нам были забронированы апартаменты. Явился директор и серьезным тоном проинформировал нас, что приняты все меры безопасности, что полиция бдит над нами и что еду нам будет готовить специально нанятый для этого повар. Я попросил его передать полиции благодарность за заботу и заверил, что мы не нуждаемся ни в какой охране.

Мое первое впечатление от Нью-Йорка, очевидно, было таким же, как у всякого иностранца, приехавшего в город, разительно отличающийся от всех, что он видел прежде. То есть я был им захвачен, обескуражен, заинтересован, как любой другой, но очень быстро понял, что если мне придется здесь жить, я не смогу адаптироваться к ритму нью-йоркской жизни. Ничто так не противоречило моему характеру, как постоянная суета, царящая в этом городе, где все всегда спешат и где слишком озабочены добыванием денег.

Но это не помешало мне оценить крайнюю любезность оказанного нам приема. Мы не успевали отвечать на многочисленные приглашения, приходившие нам со всех сторон. С учетом огромного объема почты и количества посетителей, мне пришлось нанять двух секретарей.

Похоже, неприятности продолжали преследовать нас и за океаном. Левая пресса вздумала напечатать лживую историю, будто бы украшения, привезенные нами, были украдены из сокровищницы российских императоров. В стране, где все делается быстро и где люди особо жадны до сенсаций, эта распространилась с быстротой огня по дорожке пороха, сея недоверие, которое могло затруднить продажу «краденых» драгоценностей, если бы таможня в один прекрасный день все же соизволила нам их вернуть.

Пока власти обсуждали этот вопрос, американское гостеприимство оставалось таким же горячим, и приглашения сыпались потоком.

На одном из приемов, данных в честь Ирины, произошел запомнившийся нам случай. Дом был роскошным, а обстановка грандиозной. Мы поднялись по беломраморной лестнице, наверху которой нас встретила хозяйка дома с торжественностью, подобающей, по ее мнению, данному случаю. Она проводила нас в бальную залу, где все стояли кругом, как на официальном приеме.

Ирина, запаниковав от множества устремленных на нее взглядов, заявила, что немедленно уезжает. Я знал свою жену и прекрасно понимал, что она способна это сделать. Но хозяйка дома поспешила предотвратить катастрофу, которой я опасался, причем сделала это самым неожиданным способом.

Выйдя на середину зала, она пафосным жестом указала на нас и громко объявила: «Князь и княгиня Распутины!»…

Все остолбенели. Мы были жутко смущены, за нашу хозяйку даже больше, чем за себя; но, какой бы неловкой ни была эта ситуация, ее комичная сторона взяла верх над всеми остальными.

На следующий день все газеты пересказали случившийся инцидент, и весь город громко над ним смеялся.

Скоро мы стали такими же знаменитостями, как кинозвезды или слон из зоопарка.

Однажды, на одном из приемов, юная американка пробежала через весь салон, где мы находились, и, сев рядом с Ириной, ткнула пальцем ей в колено. «Я в первый раз в жизни вижу настоящую принцессу царских кровей, – сказала она. – Позвольте мне до вас дотронуться!»

В другой раз незнакомая дама написала мне с просьбой принять ее секретаря, который придет ко мне для переговоров о деле частного характера. Секретарь явился и без всяких предисловий объявил:

– Моя хозяйка хочет иметь от вас ребенка и спрашивает, каковы ваши условия.

– Миллион долларов и ни цента меньше, – ответил я, указывая ему на дверь и едва сдерживая безумное желание расхохотаться.

Ошарашенный бедолага вышел, а я дал волю своему веселью.

Наши драгоценности оставались на таможне, а финансы таяли на глазах. Жизнь в отеле нас разоряла; надо было срочно подыскивать жилье поскромнее. Кто-то указал нам на многоэтажный дом, где мы нашли квартиру, понравившуюся нам; она была крошечной, но комфортабельной и недорогой. Очень скоро мы перебрались туда.

Примерно в это время мы познакомились с исполнительницей цыганских песен Верой Смирновой, которая буквально влюбилась в нас, особенно в мою жену, которую прямо-таки обожествляла. Она врывалась к нам в самые неподходящие часы, чаще всего в цыганском костюме. Это дитя земли Русской была странным существом, не знавшим тормозов в своих порывах и не признававшим ни законов, ни обычаев. Она пристрастилась к выпивке, рассчитывая, как и многие другие, найти в спиртном забвение от испытаний и огорчений. Голос ее был низким и глубоким, а ее пение представляло смесь дикости и меланхоличной нежности. У нее был муж, которого она терроризировала, и две маленькие дочки.

Когда Ирине понадобилось уехать на несколько дней за город, Смирнова заверила, что та может отправляться спокойно, поскольку она сама позаботится обо мне в ее отсутствие. И ничто не могло заставить ее отказаться от этой идеи. Она устроилась в холле дома, где мы жили, отмечая в записной книжке имена всех приходивших ко мне.

В конце концов таможня вернула нам ожерелье из черного жемчуга и коллекцию табакерок, миниатюр и всевозможных безделушек. Прочие драгоценности могли быть нам выданы лишь при уплате залога в 80 процентов от их стоимости, что для нас было неподъемно.

Элси де Вулф – впоследствии леди Мендл – в то время владела в Нью-Йорке магазином по торговле всякими декоративными предметами; она предложила нам свой магазин, чтобы выставить в нем наши безделушки. Я собственными руками расставил их в большой витрине, установленной в одном из салонов. Миниатюры в усыпанных бриллиантами рамках, покрытые золотом и эмалью табакерки, статуэтки греческих и китайских богов, отлитые из бронзы или вырезанные из рубиновых и сапфировых блоков, восточные кинжалы с украшенными драгоценными камнями рукоятками – все эти предметы, последние остатки ушедшего прошлого, были расставлены в том же порядке, в каком я всегда видел их в витрине рабочего кабинета отца в Санкт-Петербурге; эти воспоминания навевали грусть.

Весь Нью-Йорк поспешил явиться на эту выставку, и магазин Элси де Вулф стал модным местом встреч. Но дальше дела не пошли. Люди приходили туда встретиться, посмотреть на дорогие предметы и, особенно, на нас самих. Они разглядывали нас, восхищались выставленными в витрине вещами, с жаром жали нам руки и уходили, ничего не купив. Однажды явилась экстравагантная особа с растрепанными волосами, попросившая показать ей the black ruby (черный рубин). Сколько бы ей ни объясняли, что такового в природе не существует, она продолжала требовать свой the black ruby, говоря, что приехала из Лос-Анджелеса специально ради этого и не уедет обратно, пока не увидит его. Мы с большим трудом сумели отделаться от этой сумасшедшей.

Поскольку ничего не продавалось, я отнес все в фирму Картье. Я был лично знаком с Пьером Картье. Это был человек услужливый и честный, на которого я мог положиться, зная, что он будет действовать в наших интересах.

Мы остались совершенно без средств. Никто об этом не догадывался, поскольку мы избегали разговоров о наших затруднениях в городе, где для многих главным является, сколько человек «стоит». Мы продолжали выходить по вечерам в свет, Ирина в жемчужном ожерелье, а я во фраке. Вернувшись, Ирина стирала белье в ванне. По утрам, когда я уходил заниматься нашими делами, а вдобавок и делами наших соотечественников, она занималась уборкой и готовкой.

Вера Смирнова с ее фанатичной преданностью время от времени помогала нам. Она пела в ночном клубе неподалеку от нас и часто заходила в пять утра с карманами, полными провизии, прихваченной из заведения, в котором работала.

Однажды она принесла букет такого размера, что едва его дотащила. Ирина, зная, что у нее нет ни цента, заметила, что глупо тратить столько денег без толку. «А я ничего не тратила, – ответила она. – Я его взяла из вазы в холле „Плазы“ и удрала, пока меня никто не увидел». Иногда она приходила на целый день, приводя с собой детей и оставив мужа запертым дома.

В этот период безденежья из Парижа приехал мой шурин Дмитрий, остановившийся у нас. Он полагал, что мы уже стали миллионерами, и сильно удивился, найдя нас в такой нищете.

Рембрандты все еще оставались у Виденера, а 225 тысяч долларов, переведенные на мое имя Гульбенкяном, в банке. Эта ситуация особенно раздражала в тот момент, когда у нас не было в кармане ни гроша. Через своих адвокатов я узнал, что Виденер хочет со мной встретиться, чтобы предложить купить мои картины, но, помимо того, что предлагаемая им цена была для меня неприемлемой, я считал себя связанным обещанием Гульбенкяну не продавать их никому, кроме него. Мои советчики придерживались другого мнения. Послушать их, то, до тех пор, пока я не подписал никакого документа, я сохраняю полную свободу распоряжаться картинами по своему усмотрению. Если с чисто профессиональной точки зрения они, возможно, были правы, то я считал данное мною слово равноценным подписи. И тогда я решился начать судебный процесс, который стал неизбежен.

В конце концов жемчужное ожерелье было продано. Наша жизнь разом изменилась. Больше не приходилось стирать белье, мучиться на кухне с готовкой и мытьем посуды: для нас началась эра временного процветания.

Русская колония в Нью-Йорке была довольно велика. Мы встретили там многих друзей, в том числе полковника Георгия Лярского и одного из моих соучеников по гимназии Гуревича, талантливого скульптора Глеба Дерюжинского, который во время нашего пребывания в Нью-Йорке сделал удачные бюсты моей жены и мой. С бароном и баронессой Соловьевыми мы познакомились там, в Америке, но скоро они стали для нас близкими людьми. Мы вращались в основном в артистических и музыкальных кругах. В дни нужды Рахманиновы, Зилоти и, главное, жена знаменитого скрипача Кошанского оказали нам особенно большую поддержку. Однажды вечером Рахманинов сыграл знаменитую прелюдию до-диез-минор и дал нам интересный комментарий к ней, объяснив, что тема прелюдии выражает тревогу заживо погребенного.

Барон Соловьев, работавший у знаменитого авиаконструктора Сикорского, однажды повел нас посмотреть на мастерские, в которых тот при помощи всего лишь десяти русских офицеров-авиаторов построил свой первый самолет. За визитом последовал обильный завтрак в деревенском домике, где Сикорский жил со своими старыми сестрами.

Несколько раз Соловьевы возили нас к одному из своих друзей, генералу Филиппову, владевшему поместьем в горах, в четырех часах езды от Нью-Йорка. Мы проводили там чудные дни отдыха, очень ценимые Ириной, измученной светской жизнью, которую мы вели в Нью-Йорке. Там мы нашли кусочек родины. Наши хозяева, их дом, их образ жизни, даже окружавший нас заснеженный пейзаж – все создавало иллюзию, будто мы перенеслись в нашу страну. Днем мы катались на санях, а вечерами, воздав честь борщу и пожарским котлетам, собирались у большого камина, где пылали огромные дрова. Комнату освещали лишь языки пламени. Я брал гитару, и мы пели русские песни. Мы чувствовали себя счастливыми вдали от Нью-Йорка с его приемами и этой фальшивой жизни, от которой устали.

В Нью-Йорке тогда существовал ресторан «Русский орел», принадлежавший генералу Ладыженскому. Жена последнего – фамильярно называемая Китти – особа уже зрелого возраста, не смущаясь, выходила плясать русскую в национальном костюме и в кокошнике с двуглавым орлом. Также она исполняла цыганские песни, а несколько раз даже танцевала менуэт в платье на кринолине и в напудренном парике. Но, конечно, в «Русский орел» мы ходили не ради нее, а ради трех танцоров-кавказцев в белых черкесках, самым лучшим из которых был Таукан Керефов.

Российский Красный Крест в Соединенных Штатах, как, впрочем, и повсюду, постоянно пребывал в затруднительном положении. Его председатель, господин Буймистров, обратился к нам за помощью, и мы ответили на его призыв, создав новую международную организацию: Russian Refugee Relief Society of America and Europe[114]114
  Общество помощи русским беженцам в Америке и Европе (англ.).


[Закрыть], целью которой было дать русским беженцам возможность получить профессию, которая обеспечивала бы их выживание в изгнании и оставалась бы им полезной впоследствии.

Ирина лично выпустила обращение к Америке и еще одно, для Европы. «Я прошу вас помочь нам, – писала она. – Ваша поддержка позволит эмигрантам снова стать членами общества, и в тот день, когда вернутся на родину, они с любовью и благодарностью вспомнят тех, кто помог им в дни тяжелых испытаний».

Нам пришли на помощь важные персоны, стали образовываться комитеты для организации благотворительных аукционов, балов и концертов. Нашим триумфом стал бал в пользу кавказских эмигрантов. Кавказские танцы, в которых принимали участие также и дети танцоров, в национальных костюмах, стали гвоздем вечера. Они имели огромный успех, а размер сборов превзошел все наши предположения. Главная заслуга в этом принадлежит Керефову, который, не щадя сил, помогал нам организовывать вечер. Это он руководил постановкой танцев, и он же был их главной звездой. Как и все его соплеменники, Таукан исповедовал настоящий культ дружбы. Я завоевал его дружбу тем, что занимался делами его земляков, также, возможно, тем, что спас его от электрического стула. Очень красивый и обаятельный, он всегда пользовался большим успехом у дам. Он покорил одну замужнюю даму, которая от него забеременела. По советам секретаря обманутого мужа и благодаря вмешательству повивальной бабки нежелательный ребенок не появился на свет. Когда Таукан узнал об этом, в нем проснулся кавказский дикарь. Западный кодекс чести с его тонкостями был непонятен его первобытной натуре. Он решил отомстить за убийство своего отпрыска самым жестоким и решительным образом, убив любовницу, ее мужа, его секретаря и повитуху. Для этой цели он купил револьвер. Однако у него хватило ума накануне дня, выбранного им для этой массовой бойни, поделиться своими преступными замыслами со мной.

После бурной дискуссии, продолжавшейся всю ночь, он все-таки отказался от своих планов мести. С этого дня Таукан был мне всецело предан; настолько, что, когда мы покидали Штаты, он все бросил, чтобы последовать за нами в Европу.

Пришла весна. Мы находились в Нью-Йорке уже полгода, и нам не терпелось вернуться домой. Дело Виденера явно можно было решить только в суде; что же касается конфискованных таможней ювелирных украшений, затребованная за них сумма превышала наши возможности.

Деньги, полученные от продажи вещей, отданных Картье, я вложил в недвижимость, и, получив назад «коронные драгоценности», мы сели на пароход во Францию. Гостеприимный, но утомительный Нью-Йорк мы покидали не без сожаления. Американская страница была перевернута – по крайней мере, я так полагал, – и мы радовались скорой встрече с дочерью и возвращению в наш домик в Булони, ставший пристанищем для изгнанников.

Через несколько дней после нашего возвращения в Париж в числе прочих вырезок из американских газет я получил следующую статью под названием «Похождения князя Юсупова в Америке», напечатанную в издаваемой в Нью-Йорке русскоязычной газете просоветской направленности.

«Из Москвы, по телефону:

В Москве стало известно о случившемся в Нью-Йорке грандиозном скандале, героем которого стал светлейший князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.

Приезд князя Юсупова в Нью-Йорк наделал много шуму. Все американские газеты писали о нем, просили у него интервью и публиковали его портреты.

Юсупов ударился в спекуляции, открыл игорный дом и в конце концов оказался на скамье подсудимых. Он снова заставил о себе говорить в связи с двумя скандальными процессами. Суть первого такова: светлейший князь соблазнил танцовщицу фокстрота из одного ночного клуба. Чтобы выпутаться из грязной истории и компенсировать несчастной „Мэри“ ее утерянную девственность, он предложил ей вместо денег картину Рубенса, прихваченную им из своего петербургского дворца в момент бегства. Девица, знающая цену полотнам Рубенса, согласилась молчать. Все шло хорошо вплоть до момента, когда она надумала продать княжеский подарок. Выяснилось, что это не картина Рубенса, а копия, сделанная за десять долларов одним из представителей нью-йоркской богемы. Оригинал, проданный одному миллионеру из Нью-Йорка, в настоящее время висит на почетном месте в его особняке на Пятой авеню. Расследованием занялась прокуратура.

Вторая история еще хуже: Юсупов, в качестве эксперта, принял участие в продаже гобеленов одним русским беженцем. Светлейший князь гарантировал, что это знаменитые версальские гобелены, принадлежавшие некогда великому князю Владимиру; вследствие этого они были проданы за баснословную сумму, с которой Юсупов, само собой разумеется, получил солидный процент. И лишь позднее обнаружилось, что пресловутые гобелены всего лишь копии. Нью-йоркские газеты назвали поведение князя в отношении танцовщицы нерыцарским, а его поведение в деле с гобеленами охарактеризовали как откровенное мошенничество».

Что бы подумали американцы, умей они читать по-русски, если бы узнали из большевистской газетенки, что тот, кого они принимали с таким радушием, оказался гнусным соблазнителем да еще и мошенником в придачу!

Глава VII
1924

Возвращение в Булонь. – Маленькая Ирина. – Поездка в Рим. – Печальное состояние отца. – Вновь появляется магараджа. – Доктор Куэ. – В Версале с Бони де Кастелланом. – Манифест великого князя Кирилла. – Династический вопрос. – Раскол русской церкви. – Дом «Ирфе». – Не состоявшееся открытие. – Госпожа Хуби

Мы были рады вновь оказаться дома, счастливы увидеть нашу дочь и отметить, как она изменилась. Ей тогда было девять лет. Мы нашли ее подросшей и похорошевшей. Ее очаровательное личико выражало ум и волю. Но главное, она обладала невероятным шармом, силу которого должна была в самом скором времени почувствовать, но которым уже тогда умела пользоваться с хитростью и ловкостью. Однако своенравный характер делал затруднительным ее домашнее обучение; вместе с тем ей было необходимо общество ее ровесников. Мы решили записать ее как экстерна в школу Дюпанлу, одним из прочих достоинств которой было то, что она находилась буквально в двух шагах от нас, в бывшем особняке моей прабабки. Ребенку там очень понравилось, и, поскольку затрагивалось ее самолюбие, она очень быстро показала хорошие успехи в учебе.

Мы не могли надолго задерживаться в Булони. Очень скоро нам пришлось отправляться в Рим, где отец лежал больной, а мать с тревогой и нетерпением ожидала нашего приезда.

Состояние, в котором я нашел отца, меня сильно расстроило. Он, который еще несколько месяцев назад был бодрым, полным сил и энергии, превратился в беспомощного старика, почти не встающего с постели, ссутулился, держал голову набок, говорил невнятно. Тем не менее врач уверял, что, невзирая на внешние признаки, непосредственной угрозы жизни отца нет и что он может протянуть в этом состоянии еще долго.

Мать была восхитительна в своей преданности и спокойствии. Ей очень помогала своей мудрой добротой Тетя Козочка, и забота, которой она нас окружила, была в эти печальные дни большим подспорьем для всех.

Вернувшись в Булонь, я нашел там письмо от магараджи Алвара. Он находился проездом в Париже и предлагал мне прокатиться вместе с ним в Нанси, чтобы встретиться с доктором Куэ.

Я, как и все, слышал о методе доктора Куэ, который, как говорили, творил чудеса, и поспешил ухватиться за предоставляемый мне приглашением магараджи случай лично познакомиться со знаменитым врачом. Он жил в Нанси, в маленьком домике в глубине сада, куда ежедневно приходило множество больных. Это был пожилой человек, скромно одетый, с улыбчивым симпатичным лицом. Он начал с того, что изложил нам свои принципы. Знаменитую фразу, резюмирующих их: «С каждым днем я во всех смыслах живу все лучше и лучше», следовало повторять днем и вечером, перебирая своего рода четки, сделанные из веревки с двадцатью узелками. Слова «я не могу, это сильнее меня, это трудно» следовало заменить на «я могу, я добьюсь, это легко». По его мнению, значительная часть болезней вызывается нашим собственным воображением, доминирующим над осознанной волей; из этого следует, что во многих случаях для выздоровления достаточно обуздать свое воображение.

Доктор Куэ не был целителем-шарлатаном, как его многие называли. В основанном им в 1911 году институте, который носит его имя, он подготовил учеников, добившихся еще больших результатов, чем он.

Я сам часто наблюдал поразительный эффект этого метода, в частности, в случаях бессонницы.

Я снова стал часто видеться с магараджей. Вновь приобрел привычку обедать или ужинать с ним или сопровождать в театр, который он очень любил – правда, меньше, чем Луна-парк, бывший его предпочитаемым развлечением, – странное увлечение, которое я не разделял. Ничто не радовало его больше, чем головокружительный спуск с русских горок, как и все вообще аттракционы, создающие иллюзию риска. Также его привлекал и реальный риск. Я на всю жизнь запомнил кошмар поездки с ним по автодрому на «альфа-ромео», одной из самых быстрых машин того времени. Пристегнутые ремнями к креслам, мы на безумной скорости неслись по треку. Когда машина достигла максимальной скорости, она издала пронзительный свист, вызвавший безумную радость магараджи. Чтобы продлить удовольствие, он запретил снижать скорость, и адская гонка продолжилась под сопровождение этого чертова свиста, разрывавшего мне уши. Мы давно уже уехали с автодрома, а мне казалось, что я все еще его слышу; он преследовал меня даже во сне.

Магараджа знал, что я подвержен головокружениям. Очевидно, это и подвигло его потащить меня однажды на верхнюю площадку Эйфелевой башни, а там нагнуть через парапет, ожидая моей реакции.

Подобного рода шутки начинали меня раздражать. Устав терпеть капризы этого восточного самодура, все более казавшегося мне садистом или, по крайней мере, опасным психопатом, я решил видеться с ним реже.

Бони де Кастеллан, с которым я свел тесное знакомство, часто заезжал за мной по воскресеньям и возил на прогулки по окрестностям Парижа. Лучшего гида нельзя было пожелать. Он обладал даром давать комментарии, которые делали прогулки еще приятнее и интереснее. «Памятник, – говорил он, – есть материальное выражение духа страны, эпохи и, главное, человека».

В тот день мы посетили Версальский дворец. «Ничто, – заметил Бони, – не было здесь оставлено на волю случая. Так, кровать короля стоит на крестовом пересечении линий, обозначенных на общем плане, на равном расстоянии от Салона Мира и Салона Войны, которые как две чаши весов, равновесие которых обеспечивает монарх. Спальня короля находится непосредственно под крышей, ибо никто в его доме не должен жить ближе него к небу. Почтение к Богу побуждает короля построить часовню, доминирующую над всем ансамблем; однако он поставил ее сбоку, а не посреди дворца. Король правит сам. Государь по божественному праву, Людовик XIV царствует в центре своего дворца, как он же царствует в центре своего королевства. Большие лестницы, окружающие дворец, имеют свое символическое значение: поднимаясь к королевскому жилищу, ты поднимаешься к небу». Про версальские сады Бони говорил, что это «сады Мудрости».

Люди без совести и чести, сумевшие своими интригами и темными происками расколоть русское общество и ускорить его гибель, продолжали свое разрушительное дело и в эмиграции. Они преследовали двойную цель: сеять раздоры среди беженцев и создавать различные поводы для скандалов, чтобы дискредитировать их в глазах заграницы.

В 1924 году смятение в умы эмигрантов внесли два важных события. Первым стал манифест великого князя Кирилла, двоюродного брата царя, объявившего себя российским императором; вторым – раскол в русской церкви.

Достойная сожаления политическая деятельность великого князя Кирилла началась еще в России, в 1917 году. Его поведение, подвергнутое суровой критике со стороны всех русских, оставшихся верноподданными, произвело прискорбное впечатление за границей. Тем не менее в 1922 году великий князь присвоил себе титул местоблюстителя российского престола, а в 1924-м императора.

За исключением небольшой кучки сторонников, поддерживавших его притязания, сообщество русских изгнанников (начиная с вдовствующей императрицы и нашего бывшего Верховного главнокомандующего великого князя Николая) встретило их очень негативно и отказалось признать его своим будущим государем.

Я узнал эту новость, будучи в Брюсселе. Генерал Врангель, у которого я ужинал в тот день, не скрывал своего негодования. Он показал мне документ, обнаруженный белогвардейцами в 1919 году в архиве одного города, оставленного большевиками. Это был план большевистской пропаганды в Европе, где одним из первых пунктов стояло именно провозглашение великого князя Кирилла императором Всероссийским.

Как только генерал Врангель узнал о намерениях великого князя, он послал ему копию этого документа, заклиная не играть на руку большевикам. Ответа он так и не получил.

Отсутствие прямого наследника трона после убийства последнего царя и его семьи стало серьезной проблемой в вопросе престолонаследия. Те, кого интересует данный вопрос, найдут в приложении в конце этой книги три статьи из Свода законов Российской империи, составленного при Николае I. Самые маститые юристы еще не сумели прийти к единому мнению относительно того, как эти три статьи следует интерпретировать. Вопрос легитимного престолонаследия в России остается весьма запутанным. Но лично я не считаю эту запутанность делом первостепенной важности; ибо, если на нашей родине монархия однажды будет восстановлена без смены династии, то, вероятно, Земский собор выберет в будущие цари достойнейшего из молодого поколения Романовых.

Также эмиграцию расколол на два лагеря конфликт между иерархами – одни готовы были признавать московского патриарха, другие нет. Церковь, как и Монархия, должна оставаться безупречной. Только такой ценой и та, и другая могут сохранить свой престиж и благотворное влияние. Лишившиеся родины изгнанники были подобны детям, лишившимся семьи; тем, кто сохранил веру, ее заменяла церковь. Для огромного числа несчастных божий дом и иконы заменяли утраченный очаг; они спешили укрыться в нем, чтобы найти в молитве покой для сердца и забвение от страданий. Счастье, что их вера была достаточно крепкой, чтобы разногласия между епископами не отдалили их от Церкви.

Вскоре после возвращения из Штатов нам пришла идея собрать нескольких друзей и основать дом моды. Один русский эмигрант, дававший уроки рисования, сдал нам часть своей квартиры на первом этаже в доме на улице Облигадо.

Фирма получила название «Ирфе» по первым слогам наших имен. Нашим модельером была несколько эксцентричная русская беженка. Ее модели были красивы, но сложны, а у нас не было средств на рекламу. В тот год в «Рице» устраивался бал для крупных домов моды. А почему бы не представить там наши модели? Так мы и сделали, хотя и не без сложностей. До последнего момента платья, в которых должны были появиться моя жена и некоторые наши подруги, оставались в ателье, где их лихорадочно доделывали.

На бал мы приехали с большим опозданием, однако произвели самое благоприятное впечатление. Воодушевленные неожиданным успехом своих моделей, мы стали искать более просторное помещение. Один чех предложил мне квартиру на авеню Виктора-Эммануила III. Он мне сказал, что уже ведет переговоры с другим потенциальным арендатором, но готов отдать предпочтение мне, если немедленно получит крупный аванс. Поскольку квартира мне понравилась, я уплатил требуемую сумму. Но, вернувшись на следующий день завершить сделку, нашел квартиру запертой, а чех исчез. Я подал заявление в полицию, но тщетно: мошенника так и не нашли.

При более надежном посредничестве агентства по недвижимости мы, наконец, нашли на улице Дюфо, дом 19, то, что искали: большую квартиру на втором этаже многоэтажного дома, в которой было достаточно места для наших салонов и ателье. Мы очень быстро обустроили ее по своему вкусу: стены и деревянную обшивку покрасили в светло-серый цвет, поставили мебель красного дерева, обитую серым кретоном в цветочек. Желтые шелковые шторы пропускали свет и создавали радостную атмосферу. Витрины, столики, несколько гравюр и старинных безделушек исключали какую бы то ни было банальность. Почти весь персонал был из русских. В нашу команду вошли мой шурин Никита со своей женой, а также очень милая пара Михаил и Нона Калашниковы. Никто ничего не понимал в шитье, но фирма имела свой стиль. Не в силах обойтись без Булла, я поручил ему отвечать на телефонные звонки и вести запись приемов. Со своей задачей он справлялся неважно, провоцируя многочисленные недоразумения самого невероятного толка.