Текст книги "Воспоминания"

Напряженные отношения с матерью не имели никаких неприятных последствий для моей дружбы с дочерью. У Елены хватило ума воспринять происшедшее так, как я хотел. Она продолжала беседовать со мной по вечерам на террасе, и ни одна тучка не омрачала радость нашего общения.

Написал Ирине, что буду ждать ее в Кальви, и отправился в Париж, где меня ждали Елена Трофимова и мой кавказский друг Таукан Керефов, которым я предложил поехать со мной на Корсику. Мы вместе отправились на машине в Марсель. Я знал там одного антиквара, у которого можно было недорого купить старинную мебель и другие предметы, необходимые для нашего дома в Кальви. В бистро в Старом порту, где ужинали, мы услышали двух великолепных музыкантов: гитариста и флейтиста. Подумав, что они великолепно вписались бы в наши вечера в Кальви, я немедленно нанял их и, посадив в машину с остальными, поехал в Ниццу, где у меня была назначена встреча с Ларенти и четой Калашниковых, которые тоже должны были к нам присоединиться.

Старая подруга, которую мы разыграли с «профессором Андерсеном», жила в Ницце. Я пригласил и ее, добавив, чтобы убедить решиться, что выдадим ее за путешествующую инкогнито королеву; Елена Трофимова сыграет ее статс-даму, а мы все станем ее свитой!

В день отплытия мы ждали ее на причале среди толпы, образовавшейся из-за присутствия моих музыкантов. Она поднялась на борт под звуки гитары и флейты. Я телефонировал друзьям в Кальви, чтобы они приготовили прием, достойный монаршей особы, которую я везу. К сожалению, переход был тяжелым, и к моменту прибытия несчастная королева потеряла весь свой шик. Тем не менее Кальви устроил ей восторженный прием. Следующие дни прошли в экскурсиях по этому волшебному острову. У меня имелась лишь маленькая машинка «розенгарт», а нас было много. Я нанял грузовик с открытым кузовом, в который поставил стулья и кресло для «королевы». В этом импровизированном шарабане мы и катались по корсиканским дорогам. По вечерам мы иногда заглядывали в портовые кафе и танцевали с рыбаками. Наши музыканты сопровождали нас повсюду, и я также организовывал серенады под окном «королевы», которая выходила на балкон и благодарила, помахивая платочком.

Я нашел у антиквара одну из тех милых игрушек, что восхищают любителей механики: маленькая клетка с сидящей в ней птичкой, которую механизм приводит в движение и заставляет петь голосом, неотличимым от соловьиной трели. Поскольку наша гостья удивлялась, слыша пение в любое время суток, я ей объяснял:

– Вот видите, даже соловей объясняется вам в любви и нарушает свои привычки, чтобы воспеть вашу красоту.

Я брал игрушку на прогулки и, пользуясь близорукостью «королевы», запускал механизм. Услышав трель, она вздыхала:

– Мой верный соловей следует за мной повсюду!

Дни летели быстро. Ирина задержалась и в конце концов приехала в тот день, когда чета Ларенти и все остальные наши друзья, за исключением Калашниковых, собирались уезжать. Она простудилась в дороге и вынуждена была сразу по приезде улечься в постель. А через несколько дней пришла телеграмма от моей матери, звавшей меня в Рим: состояние отца внезапно ухудшилось. Ирина еще лежала с температурой и расстраивалась из-за невозможности поехать со мной. Я поручил ее заботам Ноны Калашниковой, а сам в тот же вечер выехал в Рим.

Мать я нашел спокойной, как и всегда бывало в трудных обстоятельствах, но в ее прекрасных глазах прочитал глубокое страдание. Как только я приехал, отец позвал меня к себе. Жить ему оставалось всего несколько часов, но он был в полном сознании. При этой нашей последней встрече он проявил большую нежность, которой я никогда от него не видел и которая потрясла меня. Он всегда держался с детьми отстраненно, порой бывал даже суров. Меня глубоко тронули его последние слова, в которых звучало сожаление от того, что он порой бывал чрезмерно строг, хотя ему это было не по сердцу.

Он умер в ночь на 11 июня, без мучений, до последнего мгновения сохранив ясность сознания. После похорон я намеревался провести некоторое время с матерью. Она проявила большое спокойствие и мужество, но я догадывался, что реакция на напряжение последних недель не заставит себя ждать. Кроме того, оставалось уладить материальные вопросы. Средства родителей были ограниченны, а продолжительная болезнь отца еще более ухудшила их и без того сложное положение.

Но у меня не оказалось времени, чтобы этим заниматься. Едва я похоронил отца, как телеграмма Полунина вызвала меня в Париж: ухватившись, как за предлог, за опубликованную мною книгу, дочь Распутина, Мария Соловьева, подала иск против великого князя Дмитрия и меня, требуя двадцать пять миллионов компенсации причиненного ей ущерба из-за убийства отца. Пришлось все бросить и немедленно ехать в Париж.

Интересы Марии Соловьевой представлял мэтр Морис Гарсон. Защиту своих я доверил мэтру де Моро-Джаффери.

В конце концов, из-за истечения срока исковой давности и совершения деяния за пределами юрисдикции суда, все закончилось постановлением об отказе в возбуждении дела. Личность истицы также не способствовала успеху ее предприятия. Ее мужем был тот самый Соловьев, большевистский и одновременно германский агент, чья деятельность парализовала усилия всех тех, кто готовили побег царской семьи, когда та находилась в заключении в Тобольске.

Притязания дочери Распутина поддерживал Аарон Симанович, бывший распутинский секретарь. Это он стал инициатором процесса, который готов был финансировать.

Как только я узнал, что дело прекращено, сразу же поспешил в Кальви, к Ирине. Она мне сказала, что местные жители, узнав об иске ко мне Марии Соловьевой, написали протест на имя депутата от Корсики, которым в то время был месье Ландри[130]130
  Адольф Ландри (1874–1956) – известный французский экономист и политический деятель, депутат от Корсики в 1910–1942 гг.


[Закрыть].

Очень скоро мы уехали в Рим. Как я и опасался, состояние здоровья моей матери было плачевным. Тетя Козочка не скрывала от меня своего сильнейшего беспокойства на ее счет. Она сказала, что клеветнические статьи в мой адрес, мои процессы, не говоря уже о письмах друзей, написанных одни с добрыми, другие со злыми намерениями, которые родители получали в последние месяцы, несомненно, расстроили нервы моей матери и ускорили уход отца. Эти откровения были для меня тем более болезненными, что я не мог исправить зло, которое сам невольно причинил.

Я изо всех сил убеждал мать переехать к нам, в Булонь. Смена обстановки, присутствие обожаемой внучки, общество живших в Париже старых подруг, с которыми она не виделась много лет, казались мне лучшими условиями, чем одиночество, ожидавшее ее, если бы она осталась в Риме.

В конце концов она согласилась, и мы договорились, что через несколько месяцев она переедет к нам.

Мне требовался управляющий для наших корсиканских владений: дома в цитадели и фермы. Лучшей кандидатурой показался Педан. Я решил отдалить его не потому, что он пытался меня отравить, как утверждал Фульк, – нет, совсем наоборот, он заслуживал самого полного доверия, – но он не допускал, чтобы им командовал кто-то, помимо меня, и его дерзость уже вышла за любые границы.

Я искал камердинера на замену ему, когда одна из наших подруг порекомендовала молодого русского эмигранта, как раз искавшего место. Поскольку она не скупилась на похвалы для своего протеже, я попросил ее немедленно прислать его ко мне. Гриша Столяров мне сразу понравился. В нем было что-то чистое, с первого взгляда вызывавшее симпатию и доверие. Когда я увидел его осанку, манеры и симпатичное лицо улыбчивого ребенка, я нанял его нисколько не колеблясь.

Он рассказал мне свою жизнь и свои беды. Его семья жила на Украине. Сражаясь в рядах белой армии, он был одним из тех нескольких кавалеристов, кто в 1919 году сумели соединиться с разведчиками Сибирской армии. Эвакуированный в Галлиполи с остатками врангелевских войск, он узнал, что в Бразилии требуются сельскохозяйственные рабочие и вместе с шестьюстами товарищами отправился в Рио-де-Жанейро. Но, поскольку их хотели использовать только на кофейных плантациях, в очень суровых условиях, большинство отказалось и через несколько дней отправилось назад на том же судне, капитан которого не знал, как ему отделаться от этих обременительных пассажиров. Когда они вошли в Средиземное море, сообщение, что они силой будут высажены на Кавказе, спровоцировало среди них общий бунт. Капитан, не имея средств справиться с несколькими сотнями людей, твердо решивших не позволить выдать себя большевикам, телеграфировал из Аяччо французским властям, запрашивая инструкции. Ему ответили, что те, кто не пожелает следовать до первоначально указанного пункта, должны быть высажены в Турции. Кавказ выбрали очень немногие. Всех остальных высадили в Константинополе и предложили выкручиваться кто как может. Гриша выкручивался в течение трех лет; но он был несчастен. Один на свете, не имея известий о семье, оставшейся на Украине, он решил приехать в Париж и поступить на службу к какому-нибудь соотечественнику, у которого рассчитывал найти покой и семейную атмосферу.

В том, что касается покоя, он мог бы найти нечто получше. В нашем доме постоянно были суета и движение, и мы сами никогда не знали сегодня, где окажемся завтра. Постепенно он привык к этому, привязался к нам и стал, в некотором роде, членом семьи.

Я никогда не встречал более бескорыстного человека и не думаю, что такие еще существуют. Узнав о наших трудностях, он отказался от жалованья. Сомневаюсь, чтобы кто-либо смог в нашу эпоху эгоизма и жадности привести много примеров такого презрения к деньгам, соединенного с такой преданностью.

Гриша с нами и сегодня, но он больше не одинок. В 1935 году он женился на очаровательной юной басконке, черноглазой, веселой, жизнерадостной, чей характер дополняет характер ее мужа, который ее обожает, и она отвечает ему тем же. Гриша и Дениз, оригинальная русско-баскская семья: два народа, два характера, соединенные в идеальный супружеский союз, который мы уважаем и любим.

Глава XII
1928–1931

Смерть императрицы Марии. – Наши ценности, украденные в России, продаются в Берлине. – Смерть великого князя Николая. – Потеря денег, инвестированных в Нью-Йорке. – Кальви. – Я рисую монстров. – Моя мать переезжает в Булонь. – Племянница Биби. – Письмо от князя Козловского. – «Двуглавый орел». – Смерть Анны Павловой. – Похищение генерала Кутепова. – В Шотландию с магараджей Алвара. – Разгадка и мой поспешный отъезд. – Смерть магараджи. – Разоблачение его жестокостей

13 ноября 1928 года, в Дании, в возрасте восьмидесяти одного года, умерла российская вдовствующая императрица. С нею умер большой пласт прошлого. Влияние этой замечательной женщины всегда было благотворным для ее новой родины, и можно лишь пожалеть, что к ней недостаточно прислушивались в последние годы существования Российской империи. В семье она была большим авторитетом. Лично я никогда не забуду, с какой понимающей добротой она устранила все трудности перед моей женитьбой на ее самой любимой внучке.

Последние дни императрица провела на вилле Хвидоре, которой владела совместно со своей сестрой, королевой Александрой. Сестры любили встречаться в этом простом загородном доме, с которым у них были связаны самые нежные воспоминания.

Когда мы приехали в Копенгаген, гроб уже перевезли в русскую церковь столицы. Накрытый военно-морским Андреевским и датским флагами, он буквально утонул в море цветов. Казаки бывшей императорской гвардии, последовавшие за своей государыней в изгнание, стояли в почетном карауле у гроба вместе с датскими гвардейцами.

На похоронах последней императрицы династии Романовых присутствовали представители всех августейших домов Европы. После торжественной службы митрополит Евлогий дал отпущение грехов и произнес бесконечную речь на русском, ставшую тяжелым испытанием для представителей других стран. По окончании панихиды специальный поезд увез нас в Роскильде, где императрица была похоронена в соборе, в склепе датских королей.

Ирина хотела провести некоторое время с семьей, поэтому я оставил ее в Копенгагене, а сам отправился в Берлин осмотреть тамошний филиал «Ирфе».

Приехав, я узнал, что Советы устраивают публичную распродажу предметов искусства в галерее Лемке. В иллюстрированном каталоге я узнал некоторое количество вещей из наших коллекций. Я нанял адвоката, мэтра Вангеманна, и попросил его поставить в известность германские суды и в первую очередь запретить продажу предметов в связи с возбуждением преследования против продавцов. Другие русские эмигранты, оказавшиеся в таком же положении, также приехали в Берлин и объединились со мной. Я испытал шок, увидев в торговом зале всю меблировку, картины и безделушки из петербургского салона моей матери.

В день торгов полиция ворвалась в зал и конфисковала все указанные нами предметы, что вызвало некоторую панику как среди организаторов, так и среди публики. Мы были убеждены в том, что нам вернут наше имущество. Мэтр Вангеманн тоже, поскольку германское законодательство категорически запрещает продажу в Германии любого украденного и силой отнятого предмета, каковой должен быть возвращен законному владельцу, вне зависимости от политической ситуации в стране. Со своей стороны большевики ссылались на декрет от 19 ноября 1922 года, по которому советское правительство конфисковало все имущество эмигрантов по праву суверенитета, и германские власти не должны вмешиваться в это дело. Увы, верх одержали большевики. Я покинул Берлин в крайне дурном настроении.

Зайдя по возвращении в дом «Ирфе», я нашел там Булла, ожидавшего меня. Он протянул мне листок бумаги с объявлением, написанным, как он уверял, для публикации в газете «Фру-Фру»[131]131
  Еженедельное иллюстрированное юмористическое издание, выходившее в 1900–1923 гг. и адресованное мужчинам. Название имитирует звук шелеста женской нижней юбки.


[Закрыть]:

«Я, нижеподписавшийся, Андре Булл, полурусский, полу-англичанин, полудатчанин, нежный, сентиментальный и сильный, ищу женщину.

Подпись: Андре Булл на службе у нашего прекрасного принца.

Булонь-сюр-Сен, улица Гутенберга, д. 27».

Какими бы ни были мои печали и заботы, Булл всегда умел поднять мне настроение.

В январе 1929 года русская эмиграция вновь облачилась в траур в связи со смертью великого князя Николая, бывшего нашего Верховного главнокомандующего, покинувшего Россию вместе с нами в 1919 году. Сначала он поселился в Италии, в Санта-Маргарите, вместе с женой, доводившейся сестрой итальянской королеве Елене. Затем переехал во Францию, в Шуаньи (департамент Сен-э-Марн), где, полностью отойдя от светской и политической жизни, принимал только самых близких.

Зимой я узнал, что деньги, полученные за продажу вещей через Картье и инвестированные в недвижимость, пропали в финансовом крахе, разразившемся в Нью-Йорке. Так что моя мать осталась без гроша. Отправив ей все, что у меня было в наличии, я просил ее поспешить с приездом и стал заниматься подготовкой к ее приему. Я хотел, насколько это было в моих силах, обеспечить ей у нас приятную и комфортную жизнь. Комната была обставлена в соответствии с известными мне ее вкусами и привычками: большая кровать, шезлонг у камина, маленькие столики на расстоянии вытянутой руки, кресла, обтянутые светлым кретоном, английские гравюры и вазы, готовые принять любимые ею цветы. Эта простая и веселая комната соединялась стеклянной дверью с террасой, которая летом была вся в цветах; я уже представлял себе мать сидящей там в плетеном кресле с книгой или рукоделием в руках.

Когда все было готово к ее встрече, мы уехали в Кальви. Со времени нашего последнего пребывания там произошли большие перемены. Таукан Керефов, который тоже стал собственником в Кальви, организовал бар и ресторан в купленном доме – бывшей резиденции архиепископа. Это заведение, вскоре прославившееся как лучшее в округе, не пустело допоздна. Нас часто будил по ночам шум автомобилей, ехавших туда и оттуда. В порту стояли большие яхты, а пляж забит растянувшимися на солнце телами. Полный туристами Кальви уже не был тем сказочно прекрасным местом, которое нас покорило.

В ту пору на меня нашло непреодолимое желание рисовать. До сих пор Ирина, у которой был большой талант к этому, рисовала персонажей из снов: лица с огромными глазами, со странными взглядами, казалось, принадлежали к незнакомому миру.

Очевидно, сам я начал рисовать под влиянием рисунков жены. Я отдавался новому увлечению с пылом, будто привороженный к мольберту. Но то, что выходило из-под моей руки, было скорее кошмарными видениями, нежели образами из прекрасных сновидений. Я, любивший красоту во всех ее проявлениях, мог создавать только чудовищ! Казалось, злой дух, заключенный во мне, пытается самовыразиться и водит моей рукой. Я уже не знал, что мне делать, но у меня все время получались бесформенные или гротескные существа, подобные тем, что терзали воображение некоторых средневековых скульпторов и художников.

Бросил я рисование в один день, так же внезапно, как увлекся им. Мое последнее творение, должно быть, изображало Сатану собственной персоной. Все профессионалы, кому я показывал эти странные рисунки, удивлялись технике, которая обычно приобретается после многих лет учебы. А я никогда не держал в руках карандаш или кисть до этого периода лихорадочного творчества, а после его окончания не только потерял вкус и интерес к нему, но, даже ради спасения собственной жизни, не смог бы нарисовать ничего подобного.

Чуть ли не каждый приходящий пароход привозил друзей, останавливавшихся у нас на несколько недель. В конце концов пришлось оставить им дом в цитадели, ставший слишком тесным, и перебраться на ферму. Наше окружение было слишком многочисленным, чтобы мы могли себе позволить спокойную жизнь, и каждый день был заполнен экскурсиями или морскими прогулками. Во время одной из таких Калашников чуть не утонул. Мой шурин Никита прыгнул в воду и, к счастью, спас его. Но это был день неприятных случайностей. Приехав в Кальви, мы взяли автомобиль, чтобы вернуться домой. Светила великолепная луна, я не включил фары, и на повороте, который было плохо видно, машина свалилась в канаву, полную опунций. Как известно, это растение вооружено мелкими иглами, многочисленными и острыми. Никита был ими буквально изрешечен, как и Панч, тоже участвовавший в прогулке; так что доктор, вызванный лечить первого, вынужден был также заняться и вторым.

Телеграмма из Рима с сообщением матери о ее скором отъезде, положила конец нашему отдыху. Мы отплыли первым же пароходом, чтобы отправиться в Булонь встречать ее.

Я ожидал этой такой долгожданной встречи с радостью, которую несколько портило соседство миссис Хуби. Как две эти такие разные женщины смогут жить бок о бок без трений? Я думал об этом не без содрогания. Биби, которой не терпелось скорее познакомиться с моей матерью, уже называла ее по имени, Зинаидой, что меня совсем не успокаивало!

Мать приехала, оживленная, полная энергии и, казалось, очень довольная оказаться рядом с нами. Ее сопровождала мадемуазель Медведева, медсестра, ухаживавшая за отцом, и ее старая горничная Пелагея (изменившая свое имя на Полина, казавшееся ей более изысканным), а также померанский шпиц, отзывавшийся на имя Долли.

Павильон моей матери очень понравился, хотя, войдя в него, она не удержалась и воскликнула: «Ой, какой же он маленький!» Увы, да, он был маленьким, и мы в этом убедились несколько минут спустя, когда приехал грузовик, набитый бесчисленными сундуками, ящиками и чемоданами, составлявшими ее багаж. Мне пришлось арендовать у соседей чулан, чтобы разместить все это. Тем не менее ей очень понравилась ее комната, которую она называла «моя маленькая келья».

Настал момент, которого я боялся: встреча с Биби. Поддерживаемая двумя слугами и сопровождаемая третьим, несущим большой букет роз, она вошла в салон, где сидела мать.

– Эти цветы для малышки Зинаиды, – сказала она. – Обожаю ваше имя, дорогая княгиня, оно у меня с губ не сходит. Не сердитесь; меня надо принимать такой, какая я есть. Раритет, скажите вашей матери, что я очень робкая. Я называю вашего сына Раритетом, потому что очень его люблю, но он такая скотина, такая дрянь… И окружение у него такое же! Я вам сочувствую, что у вас такой сын!

Я ожидал худшего. Моя мать, которая в жизни не видала подобных номеров, была сильно удивлена и несколько задета, но, к счастью, ее это развеселило. Она была достаточно умна и сообразительна, чтобы сразу понять, с кем имеет дело. Что совершенно неожиданно: две эти женщины понравились друг другу. Их сблизила привязанность ко мне, и они любили говорить обо мне, с нежностью меня ругая.

У миссис Хуби была племянница, такая же оригиналка, как она, но в совсем другом роде. Валери одевалась по-мужски, курила трубку и носила на коротко подстриженных черных волосах кепку, как у парижской шпаны. Пухлая коротышка со смуглой кожей и черными глазами, она была похожа на толстого мальчишку-левантийца. Она жила одна на барже, с прислугой – верной парой стариков, и в окружении множества самых разных животных: Валери не любила людей и обожала животных, которых понимала, и умела сделать так, чтобы они понимали ее.

Мы познакомились с ней случайно, еще даже до знакомства с ее теткой, и были в числе тех немногих, с кем она соглашалась общаться.

Нет сомнений в том, что ее дикость, также как странный внешний вид в значительной мере были результатом определенного комплекса неполноценности. Ее манеры, ставившие барьер между нею и внешним миром, не мешали ей быть умной и доброй. Поэтому мы ее любили, несмотря на ее смущающую экстравагантность. Она выиграла много автогонок. Согласившись однажды поужинать у нас в компании нескольких друзей, она рассказала, что недавно удалила свои груди, большой размер которых мешал ей управлять гоночным автомобилем. Говоря это, она расстегнула блузку, чтобы показать нам жуткие шрамы!

Миссис Хуби, не признавая ничью эксцентричность, кроме своей, а особенно выходки племянницы, никогда ее не принимала, а узнав, что мы с ней видимся, пришла в жуткую ярость. После эпической сцены, в ходе которой было разбито много вещей, она внезапно успокоилась и сказала мне:

– Раритет, я хочу ее видеть, приведи ее ко мне сегодня на ужин.

Она приняла племянницу, лежа в постели, оглядела с головы до ног и с отвращением сказала:

– Если ты гермафродит, лучше сиди дома. Убирайся, чтобы я тебя больше никогда не видела!

Когда бедняжка Валери, оставленная без ужина, ушла, ее тетка некоторое время подумала, потом обратилась ко мне:

– Раритет, будь любезен, сшей этому чудищу платья в «Ирфе»: три дневных и три вечерних, с соответствующими пальто. Посмотрим, что из этого выйдет.

На следующий день я привел Валери на улицу Дюфо, где ее появление произвело вполне предсказуемый эффект. Среди всеобщего удивления она сделала выбор, и ее заказ был отправлен в ателье.

Миссис Хуби донимала меня расспросами, когда же будут готовы платья, потому что хотела организовать семейный вечер, чтобы примирить Валери с остальными дядюшками и тетушками, которые, как и она, не желали ее видеть, ужасаясь мужским замашкам.

В назначенный день окруженная своей семьей миссис Хуби расположилась в салоне, лицом к двери, в которую должна была войти Валери. Но, едва бедняжка появилась, ее встретил всеобщий крик ужаса: в мужском платье Валери хоть как-то была похожа на женщину, а вот в женском одеянии имела вид настоящего мужчины!

Биби закрыла лицо руками и произнесла, задыхаясь от гнева: «… твою мать! Пусть ей отдадут штаны!» Несчастная Валери, покрытая позором, развернулась и ушла, снова оставшись без ужина.

После переезда в Булонь моей матери, казалось, ангел мира сел на нашу крышу. Но ему, видно, стало там скучно, и он быстро улетел.

Некий князь Юрий Козловский написал мне крайне оскорбительное письмо, из которого я и узнал о его существовании. После того как я, по его словам, совершил гнусность, выпустив двумя годами ранее свою книгу, теперь совершил еще худший поступок: на страницах последнего номера газеты «Детектив» выдвинул омерзительные обвинения против государя и государыни, приписав им желание заключить сепаратный мир, хотя эту клевету опровергла даже крайне предвзятая и злонамеренная Чрезвычайная следственная комиссия, организованная Керенским[132]132
  Имеется в виду Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств – следственный орган, учрежденный 4 (17) марта 1917 года Временным правительством России после Февральской революции. После Октябрьской революции деятельность комиссии была прекращена, а сама она распущена.


[Закрыть].

Я послал купить мне указанный номер газеты, о которой я до того момента не слышал и даже названия ее не знал. Действительно, в ней была возмутительная статья о жизни императорской четы, подписанная: «Князь Юсупов».

Очередной шантаж и новые суды в перспективе.

В отсутствие мэтра де Моро-Джаффери, я обратился к мэтру Шарлю-Эмилю Ришу, которого мы знали и уважали как человека и профессионала. Очень скоро составленный им текст опровержения был послан главному редактору «Детектива». После двух последовательных требований, переданных с судебным исполнителем, газета наконец-то опубликовала его, принося извинения за задержку. Все прочие издания, которые из корпоративной солидарности до этого момента отказывались печатать мой протест, тут же последовали ее примеру.

Редакция «Детектива» заявила, что получила эту статью от агентства «Опера Мунди-пресс», гарантировавшего ее подлинность. Агентство «Опера Мунди», со своей стороны, переложило всю ответственность на венскую газету «Нойес Винер Тагеблат», которая обвинила во всем одного из своих репортеров, еврея по фамилии Тассин. После бесконечной переписки удалось получить письмо от этого Тассина, в котором тот признавался, что статья была им от начала до конца выдумана. Что не помешало Козловскому, хотя тот знал всю историю, скупить множество экземпляров «Детектива» и, снабдив копией письма, отправленного мне, разослать их различным русским гражданским и военным эмигрантским объединениям. Можно себе представить, какую реакцию это вызвало. Председатель Высшего монархического совета Александр Крупенский, который, как и Козловский, прекрасно знал суть дела, поручил одному из членов Совета, графу Гендрикову, написать в «Двуглавый орел», орган монархической партии, статью, охаживавшую меня еще злее, чем письмо Козловского. Зачитанная на одном из их заседаний, статья получила единогласное одобрение этого ареопага. Никто не осмелился протестовать, даже друг, с которым нас связывала тридцатилетняя дружба и чья трусость меня глубоко ранила.

Видя это, я без колебаний обвинил в диффамации главного редактора «Двуглавого орла» господина Вигурё, Крупенского и автора статьи.

Монархический совет тут же направил ко мне парламентера в лице отрекшегося от меня друга. Но его визит не мог заставить меня изменить решение. Процесс состоялся, и я его выиграл.

Моя мать, возмущенная нанесенным мне оскорблением, пригласила к себе Крупенского, а когда тот явился, сказала ему, не подав руки и не предложив сесть:

– Господин председатель, я позвала вас, чтобы сказать, что выхожу из монархической партии и что надеюсь никогда больше вас не видеть.

Пристыженный визитер убрался восвояси.

Мой шурин Никита, его жена и многие другие последовали примеру моей матери и вышли из монархической партии. Вскоре после этого «Двуглавый орел» прекратил существование.

Год 1931-й ознаменовался для меня большим горем. Мой дорогой друг Анна Павлова, одна из величайших звезд классического балета, чьи грация и гений покорили и очаровали весь мир, 29 января умерла в Брюсселе[133]133
  Большая советская энциклопедия дает иные дату и место смерти Павловой: 23 января, Гаага.


[Закрыть]от пневмонии. Ей было сорок девять лет. Она остается самым волнующим и самым поэтическим воспоминанием из лет моей молодости.

В тот же год и почти в тот же день похищение генерала Кутепова повергло в ужас и растерянность всю русскую колонию[134]134
  Ошибка автора: похищение генерала А.П. Кутепова сотрудниками и агентами Иностранного отдела ОГПУ СССР произошло годом раньше, в 1930-м, 26 января.


[Закрыть]. Председатель Русского общевоинского союза, сорокавосьмилетний генерал был человеком энергичным, отважным и смертельным врагом большевиков. Когда он возвращался пешком домой, его посреди дня похитили недалеко от дома трое неизвестных, один из которых был переодет полицейским. Пока этот последний преградил путь, остальные двое выскочили из припаркованного автомобиля, схватили генерала и силой затолкали в машину. Лжеажан тоже сел в нее, и автомобиль умчался.

Новость об этом появилась в газетах через много дней после похищения. Она наделала немало шуму, но у похитителей было достаточно времени, чтобы замести следы. Следствие топталось на месте, тайна так и не была раскрыта. Судя по всему, генерала увезли в Москву. Позднее много было разговоров о некой даме в бежевом пальто, якобы находившейся в момент покушения в автомобиле.

Я очень хорошо знал Кутепова, который был завсегдатаем ресторана «Избушка» на Мон-Табор. Управляющая, госпожа Токарева, всегда встречала его заискивающе-любезно, к чему генерал, похоже, не был равнодушен. После похищения мадам Токарева ликвидировала все свои дела и уехала в Соединенные Штаты.

Я уже давно ничего не слышал о магарадже, с тех пор, как так ловко мистифицировал его, направляя по ложному следу. Я уже начал спрашивать себя, не является ли наш разрыв окончательным, когда он позвонил мне сказать, что находится в Париже и в один из ближайших дней ждет меня на ужин.

Он встретил меня с совершенно естественным видом, никак не намекая на прошлое, и снова предложил поехать с ним, когда он соберется возвращаться в Индию. Чего от меня хотел этот маньяк, что скрывалось за его постоянно повторяющимся приглашением? Я догадывался, что у его настойчивости есть другой мотив, помимо удовольствия путешествовать в моей компании. Нисколько не обескураженный моими регулярными отказами, он вновь продемонстрировал последовательность своих идей. Приехав в Булонь с визитом к моей матери, он принялся убеждать ее и мою жену употребить все влияние, чтобы уговорить меня поехать с ним. Обе ответили, что я уже в том возрасте, когда могу сам принимать решения. Он не стал настаивать и пригласил меня провести несколько дней в Шотландии, в замке, снятом им на время сезона рыбной ловли.

Это новое предложение заставило меня задуматься. Мать и Ирина советовали его отклонить, и здравый смысл подсказывал, что они правы, но, как всегда, любопытство и привлекательность неизвестности взяли верх над разумом.

Шотландия, куда я ездил во время учебы в Оксфорде, показалась мне тогда смесью Финляндии и Крыма, в которой я нашел много шарма. Совсем другой характер региона я увидел в этот раз: природа была дикой и суровой. Сам замок, затерянный в горах, вдали от любых поселений, выглядел зловеще. Его высокие стены из серого гранита и зубчатые башни напоминали тюрьму. Сводчатые помещения были темными, холодными и сырыми; апартаменты на верхних этажах соединялись целым лабиринтом лестниц, коридоров и галерей, в котором трудно было не заблудиться.

Мой хозяин расположился на втором этаже, я на третьем. Соседом моим был юный адъютант, единственный из всех, кого я видел в окружении магараджи с самого начала нашего знакомства и оставшийся там до этого времени. Однажды я имел неосторожность заметить ему это и спросить о причине постоянных изменений в составе его свиты; молчание, с которым был встречен мой вопрос, показало, что он был бестактным, и меня это тогда смутно насторожило. В нынешних обстоятельствах я не мог не порадоваться успокаивающему присутствию этого молодого человека, которого считал другом.