Текст книги "Воспоминания"

Глава III
1920–1921

Париж. – Мы покупаем дом в Булони. – Странное место отдыха. – Макаров. – Вторжение вслед за вселением. – Об эмиграции. – Что говорил Ленин о русско-германских отношениях. – Финансовые сложности. – Трудные переговоры с Виденером. – Плохо начавшееся дело

Вот мы и в Париже, самом любимом моем городе, с которым я связан множеством самых ранних своих воспоминаний; но в воспоминаниях пятилетнего ребенка сохраняются лишь лица и дома. От первых приездов туда моя память удержала полурасплывшийся образ моей прабабки, графини де Шово, и ее особняка в Парк-де-Прэнс. Когда я вновь приехал в 1900 году, шарм и красоты французской столицы были еще недоступны маленькому мальчику, каковым я тогда был. Банальная и строгая программа, принятая большинством родителей, возящих свое потомство по Европе с похвальным намерением их образовать, не позволила мне увидеть наиболее соблазнительные стороны Парижа. Только позднее, путешествуя вместе с братом, я был окончательно покорен этим несравненным городом, блещущим умом и весельем. Я любил красоту его памятников, суету улиц, вольный воздух. По возвращении в Россию, посреди развлечений роскошной жизни, меня продолжал манить этот чаровник Париж. Свободный в то время от каких бы то ни было материальных забот, я часто бывал в нем, всякий раз открывая новые причины его любить. Я побывал в нем в 1914 году, накануне Первой мировой войны. И вот я снова здесь в 1921 году, после крушения Российской империи. Франция упивается своей победой, но двуглавый орел обезглавлен, Россия утонула в крови, и единственная наша перспектива на будущее – это долгое изгнание, неизбежно сопряженное с испытаниями. Но как не поверить этому полному обещаний и возможностей Парижу, который так хорошо умеет развеселить иностранца своей улыбкой и подбодрить эмигранта, помогая ему начать новую жизнь?

Обреченный прожить долгие годы вдали от родины, я благословлял судьбу, назначившую мне в качестве места изгнания именно его.

Временно остановившись в отеле «Вандом», мы первым делом озаботились подысканием жилья. Наши предпочтения вели нас на левый берег Сены или район Пале-Рояль. Но поиски наши и там, и там оставались безуспешными. И вот однажды мы, по предложению агентства недвижимости, отправились осматривать дом в Булони[108]108
  Имеется в виду коммуна Булонь-сюр-Сен (с 1924 г. Булонь-Бийянкур) на западе Парижа.


[Закрыть]. Помимо главного здания имелись два очаровательных павильона, один выходящий на парадный двор, другой в сад. Дом нам понравился, и мы его купили. Случай привел меня в те места, где я бывал ребенком; наше приобретение оказалось не чем иным, как одной из пристроек особняка, в котором когда-то жила моя прабабка.

Прежде чем выписать оставшуюся в Лондоне обстановку, я решил произвести кое-какие перемены, казавшиеся мне необходимыми. Ирина, не разделявшая моей любви к стройкам, уехала в Рим, твердо решив вернуться не раньше, чем работы будут завершены. Что же касается меня, отдав четкие инструкции и понаблюдав сначала за их реализацией, я тоже счел возможным отлучиться. Еще не совсем оправившись от последствий операции, перенесенной в Лондоне, я думал, что несколько недель в тихом месте помогут мне набраться сил перед неизбежно сопряженными с тяготами трудами по организации помощи эмигрантам, которую я намеревался организовать в Париже. Я выбрал дом отдыха в горах близ Ниццы и немедленно отправился туда.

Заведение, о котором идет речь, действительно оказалось первоклассным; но никто не предупредил меня, а самому мне было трудно подобное вообразить, что значительную часть его богатой клиентуры составляли светские дамы и барышни, приезжавшие туда тайно рожать плоды своих незаконных любовных похождений. Медсестры были одна красивее другой. Персонально ко мне была приставлена очаровательная шведка. Вечерами, после окончания работы, она часто заходила и приводила подружек.

Поскольку поблизости не было тяжело больных, кого это могло бы побеспокоить, я велел принести в мою комнату пианино и учил своих приятельниц цыганским песням, которые мы распевали хором. С танцами и песнями вечера проходили весело. Винный погреб заведения был хорошо наполнен, и шампанское у нас не переводилось. Очевидно, это был не совсем тот отдых, в котором я нуждался, но я не скучал ни секунды. Однажды Булла, которого я привез с собой, переодели в медсестру. В таком виде он выглядел настолько смешным, что я велел ему сохранить эту форму до конца моего пребывания в санатории.

Я никому не оставлял своего адреса, а потому совершенно не ожидал визитов. И был вдвойне удивлен приезду бывшего русского офицера Владимира Макарова, ставшего поваром в семейном пансионе. Мы с ним не виделись со времени моего отъезда из Санкт-Петербурга. Даже в лохмотьях он выглядел элегантно, а пережитые испытания нисколько не уменьшили его природной веселости. Превосходный музыкант и обладатель красивого голоса, он стал одним из украшений наших музыкальных вечеров. Вскоре появился Федор, чьи высокий рост и представительная наружность произвели на женский персонал свое обычное впечатление. Возвращавшаяся из Рима Ирина, в свою очередь, присоединилась к нам, несколько удивленная тем, что нашла мужа в клинике для родов. Мы договорились, что Макаров останется с нами и поедет в Булонь в качестве повара.

По возвращении нас ждал неприятный сюрприз: мы рассчитывали найти дом готовым, а работы еще были в полном разгаре. Привезенная из Лондона мебель была свалена в неописуемом беспорядке, посреди пыли и строительного мусора. И вот в этом кавардаке нам пришлось прожить много дней.

Однако мало-помалу все устроилось; мебель, картины и гравюры заняли свои места, и наше новое жилище приобрело обжитой вид. Своими синими и зелеными тонами оно очень напоминало лондонскую квартиру. В двух павильонах были обустроены квартиры для наших соотечественников-беженцев. На первом этаже одной из пристроек, служившем раньше гаражом, я устроил маленький театр. Художник Яковлев расписал его аллегорическими картинами муз; муза танца имела черты Павловой. Зал, отделенный от сцены занавесом, был обставлен как гостиная. В глубине алькова, образуемого лестницей, ведущей в жилые комнаты, Яковлев нарисовал Леду. Каминную трубу украсили изображения музыкальных инструментов, а на потолке появилась «обманка» в виде шатра.

Едва закончился ремонт, как вторжение родственников и друзей превратило наш дом в приют Армии спасения. Макаров, поставленный заведовать кухней, периодически впадал в ярость от все возрастающего числа наших жильцов, которых ему приходилось кормить, и поговаривал ни больше ни меньше как о том, чтобы всех их перерезать.

Вечерами театральный павильон служил местом общего сбора, поскольку был самым просторным помещением. Одни там музицировали, другие обменивались рассказами о своих подвигах. Все демонстрировали мужество и спокойствие, вызывавшие у нас восхищение. Никогда не слышал ни одной жалобы. Выброшенные, словно щепки, на чужой берег, русские эмигранты оставались веселыми, доверчивыми и неизменно пребывали в хорошем настроении.

Эмиграция включала людей всех классов: великих князей, аристократов, помещиков, промышленников, представителей духовенства, интеллигенции, мелких торговцев, крестьян, евреев. Никто не может сказать, что она состояла исключительно из богачей, лишившихся своего имущества. В ней была представлена вся Россия. Большинство эмигрантов не сумели спасти ничего из того, чем владели. Почти всем после прибытия пришлось искать работу. Одни шли на заводы, другие работали в сельском хозяйстве. Многие стали таксистами или домашней прислугой. Их способность адаптироваться к новым условиям была поразительной. Никогда не забуду шок, испытанный мною при виде подруги моих родителей, настоящей графини, трудившейся посудомойкой в монмартрском ресторане. Она совершенно спокойно собирала мелочь, оставленную клиентами на тарелках в качестве чаевых. Я поцеловал ей руку, и мы стали беседовать под шум воды, спускаемой в сливных бачках, как беседовали бы в петербургском салоне. Муж ее работал там же гардеробщиком, и оба были довольны своей судьбой.

Почти повсюду стали появляться русские предприятия: рестораны, ателье, книжные магазины, библиотеки, школы танцев, балетные или театральные труппы, в Париже и предместьях вырастали новые православные церкви со школами, комитетами взаимопомощи и богадельнями при них. После войны Франция нуждалась в рабочей силе и вынуждена была ввозить ее из-за границы, Париж становился центром эмиграции: этому способствовало то, что Германия для эмигрантов была закрыта. После Брест-Литовска Германия стала сотрудничать с большевиками, в то время как Франция – по крайней мере, в ту пору – оставалась враждебной им. Русский беженец по фамилии Семенов, писавший об эмиграции, процитировал текст доклада бельгийскому правительству, сделанного в октябре 1920 года: пастор Дроз из Ла-Шо-де-Фон пересказывал в нем свой разговор с Лениным, состоявшийся в Москве. В частности, Ленин якобы сказал ему:

«Немцы наши помощники и естественные союзники во всем, потому что горечь поражения толкает их к беспорядкам и волнениям, и они надеются воспользоваться всеобщей растерянностью, чтобы разорвать удавку, надетую на них Версальским договором. Они жаждут реванша, а мы – революции. В данный момент наши интересы совпадают; они не разойдутся, и немцы станут нашими врагами лишь в день, когда встанет вопрос, возникнет ли на обломках старой Европы, возродится ли новая германская гегемония или же европейская коммунистическая федерация».

Эмиграция духовно была едина с русским народом, в большинстве своем остававшимся враждебным большевизму и, несмотря на жизнь в условиях террора, хранившим свою религиозную веру. Православная церковь и народная вера – таковы были главные враги советской власти, и она об этом знала. Что же касается эмигрантов, они всегда старались привлечь внимание властей приютивших их стран к опасности, представляемой большевизмом для всех государств мира. За редчайшими исключениями она нигде не была источником беспорядков.

Как можно было оставаться равнодушным к их нынешнему бедственному положению? Я попытался найти деньги, заинтересовав судьбой эмигрантов богатых людей, что мы уже делали в Англии и в Италии. Но на сей раз успеха не было. Очевидно, что для Франции, занятой собственным восстановлением после бедствий войны, было нормально проявить меньшую щедрость, чем странам, не подвергнувшимся вражескому вторжению. Наконец, приходилось признать, что интерес к русской теме ослабевал. Впрочем, было бы наивным надеяться, что порыв великодушия, с каким почти всюду поначалу встречали русских беженцев, будет длиться бесконечно.

Но нужды их оставались прежними, и в большинстве случаев к нам обращались соотечественники, попавшие в затруднительное положение. Никто не мог поверить в то, что от огромного состояния Юсуповых почти ничего не осталось. Все пребывали в убеждении, что у нас сохранились крупные капиталы, вложенные в иностранные банки. И сильно ошибались. С началом войны родители перевели в Россию все деньги, хранившиеся за границей. Из всех богатств, кроме дома на Лимане, у нас остались только драгоценности и предметы искусства, которые мы сумели вывезти из Крыма, а также два Рембрандта, тайком доставленные из Санкт-Петербурга и не попавшиеся на глаза большевикам при обысках. Когда те заняли Крым, картины остались висеть на стене кореизской усадьбы, скрытые под полотнами, на которых моя кузина Елена Сумарокова нарисовала невинные букеты цветов. Теперь они находились в Лондоне, где мы оставили их, когда перебирались из Англии в Париж.

Весной 1921 года наше финансовое положение стало особенно критическим. Организации для помощи беженцам поглотили все наши сбережения, да еще пришлось влезть в долги. Чтобы жить самим и продолжать свою деятельность, пришлось заложить значительную часть наших драгоценностей. Остальное мы решили продать, а также продать или заложить двух Рембрандтов, стоимость которых была весьма значительна.

Я отправился в Лондон, где без труда продал драгоценности. А вот продажа Рембрандтов готовила мне неожиданности.

При посредничестве одного из моих друзей, Георгия Мазирова, известного своей ловкостью в делах, я вошел в контакт со знаменитым американским богачом и коллекционером Джо Виденером, находившимся тогда в Лондоне. Он осмотрел картины, но цена в 200 тысяч фунтов, в которую их оценили, показалась ему слишком высокой. Он предложил 120 тысяч.

После весьма продолжительной дискуссии, я подписал следующий договор:

«Я, нижеподписавшийся, Феликс Юсупов, согласен принять от г-на Виденера сумму в 100 000 фунтов в течение месяца с этого дня, за продажу принадлежащих мне двух портретов работы Рембрандта, оставляя за собой право выкупить их до 1 января 1924 года за ту же сумму с прибавлением пени в 8 % со дня их продажи».

Через несколько дней Виденер уехал в Штаты, повторив свое обещание выслать мне деньги в обмен на картины, как только он доберется до Филадельфии.

Дело было в начале июля. 12 августа Виденер мне сообщил, что пришлет оговоренную сумму только в том случае, если я возьму на себя обязательство в случае выкупа картин не продавать их никому другому в течение десяти лет, а оставить себе.

Я был подавлен! Полагаясь на слово Виденера, я счел возможным подписать чеки на имена тех своих кредиторов, по обязательствам которых истекали сроки платежей. Взятый за горло, я был вынужден подписать новый договор. Тем не менее я помню, что во время наших переговоров Виденер не раз демонстрировал выглядевшее совершенно искренним сочувствие к судьбе наших беженцев. Возможно, стоило попытаться сыграть на этой чувствительной струне. Один из лучших лондонских адвокатов, мэтр Бейкер, у которого я консультировался, заверил меня, что первый договор остается в силе и что, если до истечения оговоренного срока, я смогу добыть требуемую сумму, Виденер не сможет отказаться вернуть мне картины. Мы составили новый проект договора, который я отправил Виденеру, сопроводив призывом к его совести:

«Моя несчастная родина потрясена беспрецедентной катастрофой. Миллионы моих соотечественников умирают с голоду. Такова основная причина, побудившая меня подписать присланный вами договор. Я прошу Вас еще раз пересмотреть его условия и буду Вам очень признателен, если Вы сочтете возможным изменить некоторые пункты. С того момента, когда я поставил свою подпись, я полностью в Вашей власти. Полагаю, что я могу рассчитывать на Ваше чувство справедливости и взываю к Вашей совести».

Этот призыв остался без ответа. Но не в моих привычках было заранее тревожиться о темном будущем. Пока что я выпутался из затруднительного положения, это было главное. Я даже не подозревал, что это лишь прелюдия к целой серии неприятностей, которая будет длиться годами.

Глава IV
1921–1922

Бестактность некоторых парижских кругов. – Миссис Вандербильт. – Новые организации. – Брак моего шурина Никиты. – Я нанимаю в садовники польского графа. – Визит Бони де Кастеллана. – Булонские субботы. – Леди Х. – Алварский магараджа

До того как поселиться во Франции, я никогда не думал, что могу страдать от неудобств, вызванных некоторой шумихой вокруг моего имени. Британская сдержанность избавляла меня от этих преследовавших меня взглядов, перешептываний, когда я проходил мимо, проявлений назойливого, даже болезненного любопытства.

Еще больше этого анонимного любопытства было поведение некоторых людей, не стеснявшихся задавать мне самые неуместные и самые неприличные вопросы. Что уж говорить, если хозяйка одного дома в присутствии многочисленных гостей воскликнула посреди ужина: «Юсупов останется в памяти потомков как человек с ангельским лицом и окровавленными руками!»

Думаю, что именно из-за подобного рода инцидентов я и разлюбил светские мероприятия. Я все меньше и меньше бывал в кругах щеголей, чья пустота меня утомляла. Я предпочитал им общество тех, кого несчастья сделали более настоящими, или дорогой мне всегда богемы.

Кроме того, главной моей заботой была судьба наших эмигрантов. Острая проблема, решение которой я старался найти, оставалась неразрешимой. В отличие от того русского генерала, что расхаживал по площади Согласия, повторяя: «Что же делать? Что же делать?», я не был готов признать себя побежденным.

Своими затруднениями я поделился с другом юности, Уолтером Крайтоном, которого всегда ценил за рассудительность и твердость характера. Через него я познакомился с миссис Вандербильт.

Есть американцы, благодаря которым влюбляешься в Америку. Миссис Вандербильт сразу же проявила интерес к нашему делу и пообещала заинтересовать им своих соотечественников. Она сделала даже больше. Обладая великолепным организаторским талантом, она предложила для начала открыть бюро по трудоустройству эмигрантов. Для этой цели были выделены три комнаты в прекрасном особняке, занимаемом ею.

Благодаря поддержке этого щедрого друга и неизменной преданности Уолтера Крайтона и князя Виктора Кочубея, эта новая структура оказала неоценимые услуги, обеспечив работой многих эмигрантов.

Миссис Вандербильт была не единственной иностранкой, заинтересовавшейся их судьбой. Деятельность двух ее соотечественниц, принцессы Буонкомпаньи, итальянки по браку, и мисс Кловер, навсегда снискали им признательность русских беженцев во Франции. Мисс Кловер, вернувшаяся в Париж после войны, стала и остается одним из наших ближайших друзей. Щедрые пожертвования англичанки мисс Дороти Пэджет позволили основать в Сент-Женевьев-де-Буа дом призрения для стариков, руководство которым было вверено княгине Вере Мещерской. Важность этой работы с годами только возрастала. Рядом с кладбищем, где покоятся те, кто никогда не увидят родину, поднялась красивая церковь.

В это же время мы также открыли институт красоты, где несколько русских дам смогли под руководством специалистов научиться массажу и макияжу и тем самым приобрели средства к существованию.

Была создана школа прикладного искусства, к которому Ирина, как и я, всегда испытывала особую симпатию. Ученики осваивали там различные профессии, позволявшие им зарабатывать на жизнь. Руководство ею я поручил профессору Глобе, ранее возглавлявшему аналогичную школу в Москве. Замечательный организатор, прекрасный руководитель, Глоба был лишен фантазии и вкуса, что служило поводом для постоянных недоразумений между нами. В конце концов я с ним расстался и заменил Шапошниковым, более молодым и наделенным более богатым творческим воображением.

В дальнейшем заведения различного характера стали открываться почти всюду, так что данная бурная деятельность встревожила мое окружение и саму Ирину. В Риме моя мать встревожилась еще сильнее и, видя, что я двигаюсь прямиком к катастрофе, которую она считала неизбежной, заклинала меня умерить пыл. Но все ее призывы к рассудительности были напрасны. Я мчался вперед, и ничто не могло меня остановить.

Тем временем жизнь в Булони шла своим чередом. В феврале 1922 года мы весело отпраздновали там свадьбу моего шурина Никиты с его подругой детства, очаровательной графиней Марией Воронцовой.

Дом оставался по-прежнему гостеприимным, веселым и битком набитым. Постоянные гости не нравились Ирине. Например, Елена Трофимова, старая дева, которую я приютил и чье присутствие в той или иной мере оправдывалось определенным талантом пианистки, позволявшим использовать ее в качестве аккомпаниаторши. Это создание неопределенного возраста, лишенное какого бы то ни было женского шарма, но не без кокетства, по вечерам облачалось в прозрачную блузку, почти не скрывавшую ее прелести, которые только выиграли, если бы были спрятаны. Дополнительную нотку кокетства вносило огромное страусовое перо, украшавшее ее прическу.

Однажды летом Булл под большим секретом сообщил мне, что со мной хочет поговорить некий польский граф. В кои веки раз манера Булла напускать таинственность и говорить намеками оправдала себя. Внешний вид пришедшего маленького человечка с огромной головой на теле пигмея действительно удивлял. Он был одет в поношенный жакет и клетчатые брюки; ботинки были огромными и облезлыми, из дырок единственной перчатки торчали пальцы.

Войдя, он принял непринужденную позу, скрестив ноги и помахивая бамбуковой тросточкой. «Довольно похожая пародия на Чарли Чаплина», – подумалось мне. Я прервал это его упражнение вопросом, чем могу быть ему полезным. Странный персонаж театральным жестом снял зеленоватую шляпу с пером куропатки и склонился в поклоне, достойном эпохи Людовика XIV.

– Ваше сиятельство, – заявил он, – судьба отпрыска знатного рода в ваших руках. Я ищу место и прошу вас принять меня к вам на службу.

Я заметил, что прислуга у меня и без того многочисленна и что все комнаты заняты.

– Пусть это не смущает ваше сиятельство, – продолжал мой странный визитер. – Наш Господь и Спаситель Иисус Христос родился в хлеву. Я вполне могу спать на соломе в уголке чердака.

Развеселившись, я, уже готовый сдаться, спросил, какого рода работу он может выполнять. Он подошел к вазе с розами, взял одну, долго нюхал и, повернувшись ко мне, объявил:

– Ваше сиятельство, я обожаю цветы. Буду вашим садовником.

Ирина восприняла это очень плохо. Если начистоту, была просто в ярости. Ее дом, говорила она, не цирк. Ей и без этого нового клоуна хватает Булла и Елены.

Конечно, Ирина была права. Этими людьми, забавлявшими меня, когда я возвращался вечерами, пробегав целый день от одного нашего заведения в другое, в мое отсутствие приходилось заниматься ей; она вынуждена была разбирать их бесконечные склоки, гасить нескончаемые ссоры.

В этот раз неправильность моего решения была мне продемонстрирована уже на следующий день.

Едва лишь взошло солнце, нас разбудили доносящиеся из сада крики животных. Я подбежал к окну и увидел, что наш новый садовник, вооружившись шлангом, поливает не цветы, а все живое, оказавшееся в пределах его досягаемости. Перепуганные собаки и куры носились туда-сюда, голося во все горло.

Открылось еще одно окно: Елена, разбуженная, как и мы, шумом, высунулась посмотреть, что происходит. Зря она это сделала! Шланг, тотчас же направленный в ее сторону, облил ее с головы до ног. «Получай, – кричал отпрыск знатного рода, – вот тебе, бесплодный цветок, не заплативший дани природе».

Во второй половине того же дня мне нанес первый визит Бони де Кастеллан[109]109
  Бонифас (Бони) маркиз де Кастеллан (1867–1932) – светский щеголь, известный своим браком с американской миллиардершей Анной Гулд и последующим скандальным разводом.


[Закрыть]. Он был, как всегда, импозантен и безукоризненно одет. Макаров и граф-садовник, одновременно говоря по-русски, провожали его к павильону, где хор репетировал музыкальный номер. Из-за жары, которая в тот день была просто невыносимой, все мы были одеты весьма легко и небрежно. Бони никоим образом не выразил своего удивления этим. Он очень учтиво послушал устроенный для него импровизированный концерт, ни на мгновение не нарушив своей торжественной невозмутимости. Свои впечатления о визите к нам он изложил в «Воспоминаниях». Передать их имеет смысл только в дословном виде. Сравнив меня с Антиноем и Нероном, с Чингисханом и Нострадамусом, он добавляет:

«Этот несколько демонический долго сохранялся в петроградских зеркалах. Я нанес ему визит и нашел его в маленьком, совсем простом доме в Булонь-сюр-Сен, в окружении собак, попугаев и толпы слуг, более или менее предоставленных самим себе, которых он подобрал по доброте душевной: в числе прочих там был садовник, носивший перчатки, жакет и дырявый цилиндр, когда возился в саду, и повар, бывший офицер императорской гвардии.

Многочисленная прислуга жила под холодным доброжелательным взглядом молчаливой княгини Юсуповой, урожденной великой княжны[110]110
  Ошибка Б. де Кастеллана, плохо знакомого с реалиями императорской России: как правнучка императора по отцовской линии Ирина до замужества носила титул княжны императорской крови. Великими княжнами титуловались дочери и внучки (по мужской линии) царствовавших императоров.


[Закрыть], мирно и с совершенно поразительной верой в будущее России.

Через несколько минут из погреба вылез оркестр, состоявший из многих музыкантов, отлично сыгравший в мою честь патриотические и крестьянские песни. Потом мне показали в углу сада старый сарай, переделанный в театр и декорированный в ультра-модерновом стиле, где князь предполагал ставить произведения своих любимых авторов.

В этой атмосфере благоухающего разложения мой латинский логический практицизм возмутился, и я не мог не пожалеть этот смутный, но интересный ум, наслаждаясь при этом бесконечным шармом его концепции богемной жизни».

Вот такими предстали в глазах этого жителя Запада наше жилище и мы сами.

Каждую субботу, по вечерам, мы устраивали приемы в театральном павильоне. Как прежде в Лондоне, наши друзья приводили своих друзей, и каждый старался украсить буфет принесенными с собою едой и разнообразными напитками. Душой этих собраний были моя очаровательная кузина Ирина Воронцова и два ее брата, Михаил и Владимир.

Скоро наши субботние вечера стали популярны. Они собирали множество очень разных людей, в числе которых было немало артистов разных жанров: Мельб, Нина Кошиц, Мэри Дресслер, удивительная Элси Максвелл, Артур Рубинштейн, Мураторе, Монтереоль-Торес и многие другие. Большинство иностранцев приходило из любопытства, примерно так же, как сегодня пошли бы в экзистенциалистские кабачки в Сен-Жермен-де-Пре. Вероятно, они ожидали возможности стать свидетелями более или менее скандальных оргий. Но вместо вакханалий мы могли предложить им лишь танцы, игру на гитаре, цыганские песни и атмосферу искреннего веселья, относительно которой они всегда удивлялись: как мы могли ее сохранить, пройдя столько испытаний? В действительности именно она позволила нам все преодолеть. Но западному уму было трудно это понять. В этой немного безумной атмосфере, создаваемой отчасти из-за некоторой неуравновешенности, оставленной в нас недавно пережитыми ужасами, можно было усмотреть реакцию на те страшные дни. Однако беззаботное веселье не следует объяснять только желанием забыться или русским фатализмом. Никто не понимал, что, полностью полагаясь на божественную волю, мы защищались от отчаяния и сохраняли радость жизни. Я часто черпал в этой радости силы, необходимые для того, чтобы поддерживать дух несчастных, пришедших просить о помощи.

Однажды я внес в программу вечера дополнение, достаточно пикантное, чтобы удовлетворить самые требовательные вкусы.

По цыганскому обычаю, тот, кому адресуется заздравная песня, должен осушить бокал прежде, чем она завершится. Многим дамам не удавалось справиться со своим, и я приходил на помощь ради соблюдения традиции. То ли напитки в тот вечер были особенно крепкими, то ли я слишком много выпил к моменту, когда затянули заздравную песню. Как бы то ни было, результат не заставил себя ждать, и самое неприятное, что мое опьянение приобрело агрессивную форму. Мои кавказские друзья, крепкие парни в национальных костюмах, сразу же окружили меня и вывели из театра.

На следующий день я проснулся в незнакомой комнате, окна которой выходили в сад. У моих ног храпел мой мопс; на столе возле кровати стоял граммофон, а в кресле спал шофер. Мои кавказцы сочли за лучшее отвезти меня в Шантийи, где спящего отнесли в номер гостиницы «Великий Конде».

Излишне говорить, что Ирина встретила меня ледяным холодом. Тем не менее она соблаговолила мне сообщить, что наши гости не заметили ничего необычного и, уходя, с жаром благодарили ее за чудесный вечер. Возможно, они действительно решили, что выкинутый мною номер был запланирован программой. Появление четверых кавказцев в черкесках и с кинжалами на поясе прекрасно довершило иллюзию.

Здесь я должен рассказать о женщине, которая сыграла в моей жизни необычную и, в целом, негативную роль. Для этого мне придется вернуться немного назад, а после забежать вперед.

Мое знакомство с леди Х относится к 1920 году, ко времени операции, которую я перенес в Лондоне в период подготовки к «Синему балу». Еще не будучи знаком с нею, я получал от нее цветы и фрукты, сопровождаемые записками, составленными весьма мило. Я воспользовался одним из первых же своих выходов в город, чтобы поблагодарить ее за любезность. Я тогда еще не знал, что существуют две леди Х: свекровь и невестка. Я попал на старую даму, которая никогда ничего мне не посылала и поэтому сильно удивилась моим благодарностям.

Лишь в Париже я познакомился с ее невесткой, которую в дальнейшем узнал очень хорошо. Неординарная и романтичная, она любила шикарную жизнь. Огромное состояние позволяло ей удовлетворять ее дорогостоящие запросы, и, спешу заметить, дела благотворительности составляли в ее расходах немалую долю.

Однажды она пригласила меня на обед в свое имение в окрестностях Парижа и предложила после полудня прокатиться в пролетке. Я с радостью согласился, совершенно не подозревая, какой сюрприз она мне приготовила. На обратном пути она без предупреждения остановила лошадей у кладбища. Выпрыгнув из экипажа, она зашла в ворота и пригласила меня следовать за ней. Она привела меня к роскошному мавзолею, ключ от которого был у нее, вошла внутрь, уронила записку и убежала. Подобрав бумагу, я прочел на ней следующее: «Я верю в реинкарнацию: наши души некогда принадлежали графу д’Орсэ и леди Блессингтон»[111]111
  Граф Альфред д’Орсэ (1801–1852) – парижский денди, законодатель мод и художник-любитель, и Маргарет Гардинер, графиня Блессингтон (1789–1849) – писательница, мемуаристка, хозяйка литературного салона. Любовная связь между ними вызвала громкий скандал из-за того, что д’Орсэ был женат на падчерице леди Блессингтон.


[Закрыть]. В мавзолее, где я находился, были погребены останки этих Ромео и Джульетты XIX века.

Фантазии этой странной женщины переходили все рамки, какие я только мог себе вообразить. Некоторые граничили с безумием. Но, очевидно, пути безумия казались ей более подходящими, нежели дороги разума, в том, чтобы дойти до ее цели – если предположить, что у нее имелась конкретная цель.

Вот одна из ее первых и наиболее невинных экстравагантных штучек.

Однажды вечером, в Булони, мы мирно пили кофе с моей тещей, приехавшей к нам на несколько дней из Лондона, когда слуга пришел мне сообщить, что во дворе происходит нечто необычное. Не успел он договорить, как вошел человек в рыцарских доспехах, а за ним леди Х, наряженная сказочной принцессой: с длинной вуалью и огромным шлейфом, который нес мальчик, одетый пажом.

Странная процессия молча пересекла гостиную и скрылась в саду, оставив нас всех троих в изумлении, задающимися вопросом, не привидилось ли это нам?

Через несколько дней меня позвали к телефону: портной Ворт просил зайти в его лавочку, где меня, по его словам, ожидал сюрприз.

Мне стало любопытно узнать, о чем идет речь, и я отправился на улицу де ла Пэ. Сначала Ворт заговорил о моей матери, своей давней клиентке, и о своем восхищении ею. Во всем этом не было ничего о цели, ради которой он меня позвал. Наконец, получив совет ничему не удивляться, я был препровожден в салон, где на троне восседала леди Х, все в том же одеянии сказочной принцессы, у ног ее зевал маленький паж, а рыцарь в доспехах ее охранял!

Невозможно пересказать все злые шутки, которые со мной сыграла эта эксцентричная особа на протяжении многих лет, прежде чем исчезнуть из моей жизни так же внезапно, как вошла в нее.