Текст книги "Воспоминания"

Глава XVIII
1944–1946

Последняя военная зима. – Париж возрождается. – Жалость к советским военнопленным в конце войны. – Мы снимаем дом в Биаррице. – У великой княгини в Хэмптон-Корте. – Мы везем Федора в По. – Лето в Лу-Прадо. – Калаутса. – Сен-Савен

Зима 1944–1945 годов выдалась особенно суровой. За исключением нескольких избранных, никто не имел, чем отапливать жилища. Машин не осталось; такси и автобусы не ездили, метро работало лишь до полуночи. Грише пришла идея положить доску на прицеп, в котором он возил из Сарселя овощи, и на этом импровизированном транспорте он заезжал за нами, когда мы опаздывали на последний поезд метро.

Париж постепенно возвращался к жизни. После четырех лет оккупации каждый испытывал желание расслабиться. Дружеские ужины устраивались то у одних, то у других или в современных ресторанах. Даже мой друг Рудольф почувствовал вкус к светской жизни. Трудности с продуктами не мешали ему устраивать обеды и ужины, собиравшие самых разных людей: леди Диана Купер, Луиза де Вильморен, князь и княгиня Андрониковы, Люсьен Тесье с женой, Кокто, художник А. Дриан, Гордон-Крейга и потрясающий персидский фокусник Резвани соседствовали с офицерами союзных армий. Русский легионер[150]150
  То есть военнослужащий французского Иностранного легиона.


[Закрыть]Тарасов, попеременно со мной, пел под гитару цыганские песни. Наш друг Казимира Стульжиньская первая придумала открыть у себя, на улице Массне, ресторан, сохраняющий антураж частного дома. Она проявляла неслыханную щедрость к тем, у кого не хватало средств заплатить за обед. Очень симпатичная русская пара, Олиферы, устроили то же самое в самой прекрасной квартире на авеню Камоэнс, где освещение было тщательнейшим образом продумано, а официантки очаровательны. Придя однажды вечером на ужин, мы нашли наших друзей в подавленном состоянии, посреди жуткого разгрома: квартиру только что ограбили какие-то вооруженные автоматами типы в масках. Они прихватили все деньги, все ценные предметы, какие только нашли, а также серебряную посуду и все продукты с кухни. Но это не помешало нам воздать честь ужину, любезно оставленному ими нам.

У Екатерины Старовой я познакомился с Софьей Зерновой, посвятившей себя приюту для русских детей, в котором она сейчас является заведующей. Заведение, куда принимают преимущественно сирот, в значительной степени существует на частные пожертвования.

Однажды очень бедно одетый русский старик принес банкноту в 5000 франков. Когда удивленная Софья Зернова спросила его об источниках существования, он ответил, что получает по 3000 франков в месяц в качестве пособия по безработице, но экономил, «шаря по помойкам», что и позволило ему накопить сумму, которую он жертвует сиротам. Софья Зернова сначала отказалась, но в конце концов взяла деньги, чтобы не обижать старика. Это было не единственное проявление щедрости, через некоторое время он вернулся, принеся новые 5000 франков: на сей раз это был дар его французских товарищей, таких же клошаров[151]151
  Клошар – бродяга, бездомный, бомж.


[Закрыть], как и он, приславших сиротам Софьи Зерновой свои «сбережения».

Когда в апреле 1945 года война закончилась, более двух миллионов «освобожденных» русских военнопленных, выданных союзниками России, на своей шкуре узнали, что сдача в плен равно самоубийству.

Мы тогда испытывали огромную жалость к русским пленным, в отличие от мира в целом, который долгое время игнорировал эту тему. Эти факты, поначалу окруженные заговором молчания, были в полной мере изложены в статье, появившейся 6 июня 1952 года в газете «Ю.С. Ньюс энд Уорлд Рипорт», независимом информационном еженедельнике, издаваемом в Вашингтоне. Оправдывая отказ США насильно репатриировать пленных, взятых в Корее, автор статьи рассказывает о том, что, не боясь, называет «одним из самых зловещих эпизодов самой кровавой в истории войны». Будет лучше, если я предоставлю слово ему:

«Когда война в Европе завершилась, союзники обнаружили, что более двух миллионов русских оказались в плену у немцев или сражались на их стороне. В состав германских вооруженных сил была включена целая русская армия под командованием русского генерала Андрея Власова, прежде защитника Москвы. К союзникам попали сотни тысяч пленных, многих из них вывезли в лагеря в Англию и даже в США. Большинство выражало сильнейшее нежелание возвращаться на родину.

Однако судьба „освобожденных“ русских решилась в соответствии с директивами союзного верховного командования вскоре после Ялтинской конференции, согласно которым „все советские граждане, освобожденные в зоне, контролируемой союзным командованием, будут незамедлительно передаваться советским властям“.

Массовая репатриация началась в мае 1945 года. Она продолжалась год. За этот срок сотни тысяч русских пытались избежать этого принудительного возвращения на родину, и многие десятки тысяч покончили с собой по дороге. Американцы, осуществлявшие их охрану, обязаны были отправлять их даже с применением силы. Один офицер союзников, отказавшийся это делать, предстал перед трибуналом.

Русские, взятые в плен на юге Европы, были отправлены в австрийский Линц, откуда их должны были репатриировать. Во время транспортировки около тысячи из них выпрыгнули из окон вагонов, когда поезд проезжает мост через глубокое ущелье возле австрийской границы; все разбились насмерть. Новая серия самоубийств произошла в Линце, многие предпочли утопиться в Драве, нежели вновь оказаться под властью Советов.

Семь следующих массовых акций по репатриации произошли в Германии: в Дахау, Пассау, Кемптоне, Платтинге, Бад-Айблинге, Санкт-Вейте и Марбурге. Все вызвали волну групповых попыток самоубийства; наиболее распространенной формой было самоповешение. Часто при появлении представителей советских властей русские прятались в местных церквях и часовнях. По рассказам американских свидетелей, советские солдаты неизменно вытаскивали „освобожденных“ русских, избивали дубинками и швыряли в грузовики.

Другие бывшие русские пленные, перевезенные в Англию, были размещены в трех предназначенных для них лагерях. В дальнейшем их набили в английские суда и, при новой волне самоубийств, отправили в Одессу, в Южной России.

Приводится пример, как после прибытия судна потребовалось трое суток, чтобы всех их высадить на берег, их силой вытаскивали из всех темных уголков корабля и из трюма, где они прятались.

Некоторые русские, освобожденные вскоре после дня „Д“ в Нормандии, были увезены в Штаты и интернированы в лагерях в Айдахо. Очень немногие из них хотели возвращаться домой, но большинство вскоре были погружены на русские суда в Сиэтле и Портленде. Остались сто восемнадцать, наотрез отказавшихся ехать. Они были отправлены в лагерь в Нью-Джерси, в ожидании определения их статуса; но для того, чтобы выкурить их из бараков, пришлось применять слезоточивый газ, и многие покончили с собой перед репатриацией.

Когда около двух миллионов русских были таким образом возвращены под советский контроль, группы советских солдат и агентов МВД прочесали большую часть Европы для поисков и захвата тех, кому удалось избежать репатриации. Эти группы ловили также русских, угнанных на принудительные работы в Германию и выдававших себя за солдат германской армии.

Большинство репатриантов, попавших в руки русских, сначала свозились в фильтрационные лагеря, устроенные на востоке Германии.

Там проводилось следствие, при помощи доносчиков против десятков тысяч бывших узников выдвигались обвинения. „Освобожденные“ русские, виновные или подозреваемые в дезертирстве, службе в немецкой армии или в отказе от репатриации, после допросов приговаривались к смерти. Приговор немедленно приводили в исполнение расстрельные команды.

Остальных на кораблях или пешком отправили в Россию для более детального рассмотрения их показаний. Многие вскоре были отправлены в трудовые лагеря, в Сибирь и другие районы, что означало, что большинство из них перестанут существовать для внешнего мира. Предъявление обвинений и казни продолжались много лет после войны.

История знает и другие случаи, имевшие место уже после массовой репатриации бывших русских пленных, когда Красная армия оккупировала восток Европы. Тогда случаи дезертирства советских солдат были частыми: они в основном сдавались американцам и просились остаться на Западе. Но представители Соединенных Штатов, которые в первый период оккупации старались поддерживать хорошие отношения с Советской Россией, возвращали дезертиров Советам. Русских солдат регулярно расстреливали перед строем их товарищей.

Практика выдавать Советам всех беглых русских прекратилась только летом 1947 года. Но зло уже свершилось. Число дезертиров, сдающихся американским властям, стало совсем небольшим.

Таков урок, который представители Соединенных Штатов держат в памяти и который убедил их не идти ни на какие компромиссы в вопросе выдачи пленных, взятых в Корее».

После окончания войны Рудольф заговорил о групповом путешествии, остававшемся его навязчивой идеей. На сей раз речь шла о поездке в Биарриц, проекте, разумеется, более реалистичном, чем прошлый, хотя он и ставил сложные проблемы с транспортом и местом проживания. В те времена было совсем не просто передвигаться большой компанией с детьми, собаками, кошками и многочисленным багажом. Рудольф предлагал нанять грузовик, чтобы перевезти нас всех!

Меня отправили вперед на разведку, чтобы подыскать виллу. После многих лет неподвижности, мало соответствующей моему характеру, я чувствовал себя школьником, отпущенным на каникулы.

Первой, кого я увидел по приезде в Биарриц, была подруга моей матери, графиня де ла Виньяза, вдова бывшего испанского посла в Санкт-Петербурге. По своему внешнему виду, манерам и обходительности эта знатная дама принадлежала к ушедшей эпохе. Ее вилла «Три фонтана» оставалась центром светской жизни, которая в Биаррице, впрочем, как и в других местах, была уже не той, что прежде.

Приглашенный в «Три фонтана» на обед, я нашел там старых знакомых, в том числе Пьера де Картасака и его жену, внучатую племянницу императрицы Евгении[152]152
  Евгения Монтихо (1826–1920) – испанская аристократка, жена французского императора Наполеона III, последняя французская императрица.


[Закрыть], все такую же очаровательную, живую и остроумную. Также там были граф и графиня Бачиокки, графиня была статс-дамой последней французской императрицы, которая умерла у нее на руках, и госпожа Леглиз – «Муха» для своих – очень близкая подруга моей тещи, которая прежде подолгу жила в Биаррице. Те времена были апогеем этого курорта Страны басков, космополитичного города, в котором попадалось очень мало французов. Лучшие времена Биаррица миновали. Мои, очевидно, тоже, но я думал об этом без особого сожаления; лишенный своих богатств, я чувствовал облегчение и, в некотором роде, счастье.

Вопреки моим ожиданиям, я весьма легко нашел виллу, на которой мы все могли разместиться, в окрестностях аэродрома Парм. Договорившись с владелицей, я вернулся в Париж, обрадованный тем, как успешно и быстро справился с поручением.

Идея коллективной поездки на грузовике была оставлена, договорились, что я поеду с Ириной, Рудольф и его семья присоединятся к нам позже. Накануне нашего отъезда хозяйка снятой мною виллы сообщила, что передумала. Но это досадное происшествие нас не остановило: мы полагали, что решим вопрос на месте. Хозяйка менять свое решение не пожелала, но указала нам на другую виллу в квартале Негресс. Большинство домов было реквизировано американцами, пришлось выбирать из того, что осталось.

Вилла Лу-Прадо показалась нам приятной, несмотря на невероятный беспорядок, царивший внутри. Например, в столовой возвышалась до потолка гора кукурузы. Гораздо большим недостатком дома было то, что он был недостаточно велик, чтобы мы все могли в нем разместиться. Тем не менее все разрешилось, потому что Рудольф прислал письмо, в котором сообщал, что поменял свои планы и уезжает в Америку. Начав разгребать кукурузу, загромождавшую столовую, мы потревожили тучи моли, разлетевшейся по всему дому, и только с огромным трудом нам удалось от нее избавиться.

В Лу-Прадо у нас были очень приятные соседи. Ближайшее владение, примыкавшее к нашему саду, принадлежало барону Шассерьо. Большой дом в раннеклассическом стиле был как раз таким, какой подходит элегантному и учтивому дворянину, другу искусств и изящной словесности. Очень дружный с Франсисом Жаммом, он основал после смерти поэта Общество друзей Франсиса Жамма, председателем которого является.

Также недалеко от нас жили мой давний приятель по Оксфорду Жак де Бейстеги и его очаровательная жена Кармен, а также великая актриса и светская дама Габриэль Дорзиа, Мейбл Арамайо, вдова графа Жана д’Арканга, и подруга детства Ирины Каталина де Амезага. С ней и с Мейбл мы общались чаще всего. Обычно вечера, затягивавшиеся допоздна, занимали шарады и живые картины, костюмы для которых импровизировались с изобретательностью и фантазией, пели песни под гитару в погребе, переоборудованном под бар. Одна из сестер Мейбл вышла замуж за брата ее мужа, маркиза д’Арканга. Музыкант и поэт, Пьер д’Арканг был и является, как когда-то его отец, организатором и вдохновителем празднеств в Биаррице. Его жена замечательная музыкантша; ее пение отличается хорошим вкусом и стилем, голос у нее чистый, но, к сожалению, он звучит не так часто. Семейство д’Арканг – это своего рода центр светской жизни басконского побережья. Все знаменитости, живущие там или бывающие проездом, бывают у Аркангов. Именно у них я увидел чудесный фейерверк, бросающий вызов времени и событиям: Сесиль Сорель, которая, завершив артистическую карьеру, адресует свои последние поклоны небесам.

Мы провели в Лу-Прадо все лето и часть осени. Наши друзья приезжали отдохнуть от забот парижской жизни. Отсутствие автомобилей ограничивало наши выезды и развлечения. Прогулки и экскурсии приходилось совершать пешком или на велосипеде. В конце осени мы вернулись в Париж готовиться к поездке в Англию, которую намеревались совершить в самое ближайшее время. Но многочисленные формальности и сложности задержали нас до следующей весны.

Приехать из Франции в Англию в 1946 году было и непросто, и неприятно. Как на суше, так и на море коммуникации были восстановлены только частично, работал лишь паром Дьепп – Нью-Хейвен. После показавшегося нам бесконечным путешествия, мы прибыли на вокзал Виктории, где нас радостно встретили наши друзья Клейнмихели. Мерика Клейнмихель была дочерью графини Карловой, которая, в начале эмиграции, работала с нами в мастерской на Белгрейв-сквер. Яркая и веселая, невероятно остроумная, она обладала талантом подражателя, равного которому я редко встречал. Ее первый муж, князь Борис Голицын, был убит на Кавказе, сражаясь в рядах белой армии. Оставшись вдовой с двумя детьми, она вышла замуж за графа Клейнмихеля, который стал для нас не только другом, но и советчиком. Оба они проявили особую преданность моей теще. Они из тех людей, которых, кажется, вы знали всегда и с которыми хотели бы никогда не расставаться.

Вечером мы приехали в Хэмптон-Корт, очень взволнованные и радостные от предстоящей встречи с великой княгиней после столь долгой разлуки. Ее здоровье было довольно хорошим, но она очень беспокоилась о Федоре, чье самочувствие ухудшилось. Была уже глубокая ночь, когда мы расстались, не сказав друг другу всего, что хотели. Мать Марфа, русская монахиня, заботливо и с неизменной преданностью много лет ухаживавшая за моей тещей, пришла к нам в спальню, разговор возобновился и продолжался почти до утра.

Мы уехали из Англии в начале лета. Великая княгиня попросила нас привезти Федора во Францию, где более благоприятный климат. После медицинского осмотра, пройденного в Париже, он был направлен в санаторий в По. Когда мы приехали в Биарриц, то смогли часто с ним видеться.

Очень скоро мы пережили огромную радость снова увидеть нашу дочь; она привезла к нам из Рима малышку Ксению, которой было уже четыре года и которую мы еще ни разу не видели. Они провели все лето в Лу-Прадо.

Я должен рассказать о моей первой, точнее, второй встрече с графиней де Кастри. До того момента я знал ее только в лицо, потому что видел прошлой осенью в поезде на Париж. Сперва мое внимание привлек симпатичный маленький черный бульдог. Когда я поднял глаза на особу, сопровождавшую собаку, то не удержался и осмотрел ее всю. Она была одета с такой неброской оригинальностью, что непонятно было, в чем она заключается; видно было лишь то, что одета она превосходно. Коротко подстриженные седые волосы, лукавые насмешливые глаза и легкое грассирование – этого было более чем достаточно, чтобы вызвать у меня желание узнать имя этой дамы.

Вновь приехав в Биарриц весной следующего года, я вновь встретил даму из поезда с ее бульдогом в старом автобусе, который пользовавшиеся им называли «колымагой» и который в те времена, когда транспортное сообщение еще не наладилось, курсировал между Негресс и Биаррицем. Я не удержался и погладил бульдога, а это лучшее начало дружбы между двумя любителями животных.

Графиня де Кастри жила недалеко от нас. Ее имение Калаутса называлось прежде Монастырь святой Марии. Она приобрела его в 1918 году и с тех пор постоянно переделывала и украшала. Она обратилась к моему другу, архитектору Белобородову. Именно ему пришла в голову удачная идея восьмиугольного двора перед входом. Вдоль часовни он добавил маленький монастырь, по которому и сегодня бродит тень аббата Мюнье[153]153
  Артюр Мюнье (1853–1944) – католический священник, проповедник и писатель, известный как завсегдатай парижских салонов; более полувека вел дневник, в котором он записывал свои встречи с писателями, художниками, музыкантами, интеллектуалами, политиками и аристократами.


[Закрыть].

В салоне с белыми муслиновыми занавесками мирно соседствовали синий и зеленый цвета. Великолепные цветы собраны в романтические букеты. Каждая комната носит имя одного из святых. Все они выглядят почти монашескими кельями, в малейшей детали чувствуется большая утонченность.

Все в этом жилище является выражением изящества личности его хозяйки. Личности, под чары которой невозможно не попасть, но которая оставляет вас в задумчивости, потому что никогда до конца не знаешь, где заканчивается порыв ее сердца и начинается ее лукавство. Мудрость, старая как мир, уживается в ней с непосредственностью избалованного ребенка.

У графини де Кастри я встретил ее подругу, изысканную красавицу княгиню Марту Бибеску. Несколько бесед с нею позволили мне оценить ее ум и тонкое понимание, которое для растерянного ума есть то же, что поддержка. Это она, в числе других, побудила меня написать «Мемуары».

Также в Катаутсе я встретил художника Дриана, которого с госпожой де Кастри связывала старинная дружба. Начинал Дриан с модных рисунков, но мода никогда не оказывала влияния на него. С детства находясь под впечатлением от соседства с замком Сен-Бенуа, в котором жила госпожа де Лозон, правнучка Людовика XV, он всегда оставался верен образам этого благородного века.

Летом мы получили известия от Никиты, который последние месяцы войны жил со своей семьей в Германии, у сестры герцогини Кентской графини Торринг. Он сообщал нам о своем скором приезде в Париж. Поскольку сами мы не планировали туда возвращаться в ближайшее время, то предложили ему остановиться в нашем доме на улице Пьер Герен.

Екатерина Старова, проводившая лето в Сен-Савене, в департаменте Верхние Пиренеи, настойчиво звала нас в гости, уверяя, что это самое красивое место на свете. В конце концов мы дали себя уговорить и не пожалели. Сен-Савен – маленькая деревушка над Аржелем, откуда открывается великолепный вид на широкую долину, окруженную высокими горами. Там всего несколько домов, гостиница и очень красивая церковь XII века, в которой находится могила святого Савена. Нам очень хотелось взглянуть на это ставшее местом паломничества место, в котором святой прожил тринадцать лет в строжайшем уединении. Но Екатерина, сама превосходная альпинистка, предупредила нас, что восхождение будет трудным. Поскольку мы настаивали, она согласилась стать нашим проводником. После двухчасового подъема мы достигли часовни, построенной на месте, где жил и молился отшельник. Вокруг были покой, тишина, красота.

Спуск оказался еще тяжелее, чем подъем, но этот день оставил у нас незабываемые воспоминания. Нам так понравилось в Сен-Савене, что мы сняли там на следующее лето дом.

Когда в день отъезда я в последний раз вошел в старую церковь, мне почудился аромат лилий. Но время цветения лилий давно прошло, и на алтаре я видел только в большей или меньшей степени засохшие цветы. Я вышел из церкви и попросил Ирину и Екатерину подтвердить удививший меня феномен. Но ни та, ни другая не почувствовали этого восхитительного запаха, а я все еще ощущал его.