Текст книги "Воспоминания"

Наступил день открытия. Мы разослали несколько сотен приглашений и взяли напрокат золоченые стулья в таком количестве, что по салонам едва можно было передвигаться. Освещение было тщательно продумано, повсюду искусно расставлены цветы. Во всем доме царила атмосфера лихорадочного ожидания… Но время шло, а никто из приглашенных не шел.

Наши гости не пришли – ни один!.. Булл, которому было поручено отправить приглашения, просто забыл отнести их на почту!

Надо было приобретать клиентуру. Это стало трудным делом для нас, редко выходивших в свет и не имевших должной прыти, чтобы бегать и ловить богатых клиентов. Мне показалось, что нам следует обзавестись своего рода агентом по связям в высшем обществе. Мой выбор пал на Жоржа де Куэву, будущего мужа внучки Ротшильда. Он всех знал, и все знали его. Благодаря ему фирма «Ирфе» начала работу и скоро стала очень модной. Из-за наплыва заказов нам пришлось снять и третий этаж, чтобы разместить там ателье. Управление фирмой было поручено француженке, мадам Бартон, особе серьезной и компетентной. Вначале бедняжка чуть не потеряла голову в беспорядочном вихре славянской безалаберности.

Мы принимали клиенток разных национальностей. Многие, привлеченные любопытством, искали чего-то необычного. Одна захотела, чтобы ей подали чай в самоваре. Другая – американка – попросила показать ей князя, у которого, как ей сказали в Нью-Йорке, фосфоресцирующие глаза, как у кота. Но удивительнее всех оказалась госпожа Хуби. Во-первых, она была огромной – я говорю «огромной» за неимением другого, более подходящего определения. Никто не мог составить себе даже приблизительного представления о ее габаритах. Ее первый приход в «Ирфе» произвел сенсацию. Она вошла в переполненный салон, где проходила презентация коллекции, поддерживаемая с одного боку своим шофером, с другого лакеем и сопровождаемая особой, выглядевшей как компаньонка, маленькой женщиной неопределенного возраста и скромного вида, которая, как мы узнали позднее, была австрийской баронессой.

Когда наша новая клиентка не без труда устроилась на диване, прозвучал ее мощный грубый голос:

– Позовите мне князя, я хочу его видеть. И принесите водки.

Мадам Бартон в сильнейшем смятении прибежала изложить мне ситуацию:

– Что мне делать, князь? Это скандал! Наш дом не бистро.

– Не вижу никакого скандала, – ответил я. – Дадим выпить той, кого мучает жажда, ведь одеваем же мы тех, кто гол. Скажите этой даме, что я сам принесу ей стакан водки, чтобы она выпила за процветание дома «Ирфе».

Я послал Булла за водкой и отправился в салон.

– Черт меня раздери! – воскликнула новая клиентка. – Вы и есть князь? У вас вовсе не физиономия убийцы. Я рада, что вы сумели удрать и спасти свою шкуру от этих мерзавцев-большевиков.

Она взяла стакан унизанной кольцами и браслетами рукой и, с насмешливым взглядом своих прекрасных глаз, подведенных карандашом, махом осушила его за мое здоровье.

– Сделайте мне кокошник и пятнадцать платьев. И десяток для этой дурищи, – добавила она, указывая на маленькую баронессу.

– Спасибо, спасибо, – забормотала та, счастливая и сконфуженная.

– Заткнись, идиотка, – отрезала первая.

Стараясь не противоречить этой сумасбродке, я взял тон профессионального кутюрье:

– Разумеется, мадам, ваше желание для нас закон. Но могу я уточнить, кокошник какой эпохи вы желаете и какие платья выбрали?

– Эпоха мне по … Я хочу кокошник. Я хочу пятнадцать платьев для себя и десять для этой дурищи. Понятно? Так лучше?.. Тогда до встречи… Я очень рада, что вы спасли свою шкуру.

Она подала знак своим слугам. Те взяли ее под руки и с трудом повели к выходу, а за ними поспешала маленькая баронесса. После их ухода случился взрыв веселья, и нас забросали вопросами, каждый хотел знать, кто эта оригиналка.

Через несколько дней Нона Калашникова в сопровождении закройщицы отправилась снимать мерки с нашей новой клиентки и отвезти ей великолепный позолоченный кокошник, расшитый жемчугом и драгоценными камнями. Заодно она хотела узнать, какого фасона должны быть заказанные двадцать пять платьев. Вернувшись, она так сильно хохотала, что едва могла говорить. Она нашла госпожу Хуби в электрической ванне; из монументальной лохани, установленной посреди комнаты, торчала только голова. Сидевшая рядом маленькая баронесса громко читала газету. Вокруг суетились многочисленные горничные, нагруженные бутылками шампанского: мадам испытывала жажду и все время требовала пить.

Вновь пришедшим тоже предложили шампанского. Потом, когда Нона показала кокошник, госпожа Хуби попросила ее надеть его ей на голову. Делая это, Нона напомнила, что должна снять мерку. Вместо ответа, госпожа Хуби открыла дверцу электрической ванны и предстала совершенно голая, лишь в кокошнике на голове.

– … вашу мать! – сказала она. – Ладно, снимайте ваши мерки, да поживее!

Она была так очарована новым головным убором, что больше с ним не расставалась и даже выходила в нем на улицу. Что же касается платьев, невозможно было от нее добиться, какие она хочет. Пришлось положиться на собственную фантазию.

Понятно, что я просто не мог не заинтересоваться новой клиенткой: невозможно было пропустить подобный экземпляр! Я выяснил, что она по происхождению египтянка; первым браком была замужем за французом, произвела скандал, появившись на скачках в Лоншане в гусарской форме. После развода вышла за англичанина, он оставался ее мужем на тот момент. Она владела многими домами в Париже, в том числе на авеню Фридланд, где жила, и очаровательным поместьем в пригороде. Говорили, что она безумно богата и эксцентрична до бесконечности. Пила она как извозчик, ее муж столько же.

Через несколько дней после посещения дома «Ирфе» миссис Хуби телефонировала мне, чтобы пригласить на ужин. Я поостерегся отказываться. Ее нашел лежащей в постели, с кокошником на голове, укрытой грудой роскошных мехов. В изножье сидели ее муж и баронесса. Столик у изголовья был заставлен внушительным количеством бутылок и стаканов. В тот момент, когда я вошел, на меня набросилась свора собак самых разных пород и размеров, и их лай смешался с оглушительно галдящим радио.

– Привет, Святая Русь! – воскликнула миссис Хуби. – Я всегда хотела с вами познакомиться. Для того и зашла в вашу фирмочку. Она очень убогая!.. А вы не похожи на дикаря. Я думала, что все русские дикари… Спляшите мне танец с кинжалами. Тюрпен, – позвала она невзрачного субъекта, которого я сначала даже не заметил, – принесите мне с кухни ножи… И поживей!

Барон Тюрпен де ла Рошмуй, секретарь госпожи Хуби, поспешил исполнить повеление и вернулся с четырьмя ножами. Его хозяйка упрямо требовала кавказский танец. Поскольку я не выказывал большого рвения, она решила меня подбодрить, велев принести граммофон и поставить пластинку с фокстротом… Внезапно австрийская баронесса, в которой определенно имелась испанская кровь, вскочила на ноги и стала кричать «Оле! Оле!», хлопая в ладоши. Миссис Хуби, ее муж и секретарь последовали ее примеру, а собаки лаем усилили общий тарарам. Мне казалось, что я попал в дурдом. Однако мне это даже нравилось. Возможно, во мне проснулась память далеких татарских предков? Как бы то ни было, я скинул пиджак, сорвал воротничок и галстук и, схватив ножи, сымпровизировал под фокстрот половецкую пляску!.. Ножи, летавшие в разные стороны, разбили стекла на развешанных по стенам гравюрах. Чудо, что никто не пострадал.

После этого дикого танца восстановилось спокойствие. Я оделся, и, когда осколки стекла, засыпавшие пол, вымели, прямо у постели мадам был сервирован ужин.

В этот вечер я в последний раз видел маленькую баронессу: обнаружив, что она ест живыми красных рыбок из ее аквариума, госпожа Хуби выставила ее за дверь.

Таково было начало моих отношений с госпожой Хуби, отношений не банальных, как сама эта женщина. Ее внешность чудовища, ее грубые, даже вульгарные шуточки в целом создавали образ странный, но не без привлекательности. Демонстрируемая ею привязанность ко мне, невзирая на экстравагантные формы, которые она порой приобретала – и даже благодаря этой самой экстравагантности, – не могла оставить меня равнодушным. Наверное, я был польщен, но в большей степени заинтригован, испытывал любопытство, как всегда, испытывал ко всему, выделяющемуся из общего ряда, особенно когда речь шла о чувствах, которые я мог внушить. Каким бы странным это ни покажется, но мой интерес к миссис Хуби был в чем-то сродни тому, что внушал мне магараджа. Эти два существа, такие сильно различающиеся, имели общие черты. Оба были выходцами с Востока; оба смотрели на меня с равным интересом, заставлявшим меня всегда быть начеку, и эта игра, имевшая для меня пьянящий привкус, заставляла терпеть их деспотизм. Разумеется, госпожа Хуби была не так страшна, как загадочный магараджа, но и она могла быть по-своему опасной, а дьявол всегда толкал меня к подобным созданиям.

Глава VIII
1924–1925

Гнев Виденера. – Я возвращаюсь в Нью-Йорк на процесс. – Насилие над языком во время прений. – Оптимистические прогнозы. – Поездка на Корсику. – Мы покупаем два дома в Кальви. – Приветливость корсиканцев. – Я проигрываю процесс. – Большевики находят наш тайник с драгоценностями в Москве. – Новые предприятия: ресторан «Избушка» и другие. – Открытие филиалов «Ирфе» в Туке, затем в Берлине и Лондоне. – Фрогмор-Коттедж. – Панч II

В конце года я узнал, что Виденер, видя, что ему грозит судебный процесс, утратил всякое чувство меры и в припадке ярости называл меня самыми оскорбительными словами. Это была неприятная новость, потому что оскорбление, брошенное из-за океана, не становится от этого менее сильным. До этого момента я не собирался присутствовать в суде лично; оскорбления Виденера сделали мое присутствие там обязательным. Поэтому я телеграфировал своим адвокатам, что буду в Нью-Йорке к началу прений сторон и сам сделаю заявление. Я не мог скрывать от самого себя, что меня ждут неприятные моменты. Отговорив Ирину сопровождать меня в путешествии, обещавшем стать отнюдь не развлекательным, я в начале весны 1925 года отплыл на пакетботе «Мавритания» с Мазировым и Макаровым.

По прибытии в Нью-Йорк репортеры и таможенники встретили меня, как старого знакомого; последние искренне рассмеялись, когда я их заверил, что на сей раз не везу «сокровищ Короны».

Макаров был ошеломлен небоскребами, но в его глазах они имели огромный недостаток, поскольку он испытывал болезненный страх перед лифтами и, вместо того, чтобы воспользоваться одним из них, ежедневно карабкался пешком на шестнадцатый этаж, где находились наши номера.

Большую часть дней я проводил в совещаниях со своими адвокатами, а вечера в «Русском орле».

Вера Смирнова не отходила от меня ни на шаг. Вернувшись к своим прошлогодним привычкам, она устраивала скандалы в отеле, являясь туда в самое неподходящее время, по-прежнему в цыганском наряде.

Чтобы пополнить свой скудный бюджет, она попросила меня организовать ее концерт в каком-нибудь частном доме. Я договорился с одним богатым молодым американцем, владельцем собственного особняка, что концерт состоится у него. Публика собралась многочисленная, сбор был значительным. Смирнова очаровала аудиторию, но в коротком перерыве, последовавшем за первой частью концерта, исчезла, и, когда все снова расселись по местам, певицу стали искать, но безуспешно. В конце концов я обнаружил ее спящей совершенно голой в постели хозяина дома. Она воспользовалась предоставленными ей несколькими минутами передышки, чтобы принять ванну и улечься спать, нисколько не заботясь о тех, кто ожидал в салоне продолжения концерта. В этом была вся Смирнова.

Слушания в суде открылись в начале апреля и продолжались три недели. Все три дня, что продолжались допросы, адвокат моего противника демонстрировал невообразимую грубость. Было ясно, что своими оскорблениями он рассчитывает вывести меня из себя. Спокойствие, которое мне удалось сохранить, раздражало его еще сильнее, а симпатии, открыто проявляемые ко мне публикой, окончательно лишили его самообладания. Вечером третьего дня процесса court officials[115]115
  Работники суда (англ.).


[Закрыть]дали в мою честь ужин.

Выступление Виденера было жалким. Он выражался очень неуклюже.

– Вы испытывали к князю и русским беженцам некоторую симпатию, когда предложили сто тысяч фунтов за эти картины? – спросил его один из моих адвокатов, Кларенс Дж. Шим.

– Да, симпатию, которую можно испытывать к потерявшейся собаке или кошке… Но до чего мы дойдем, если придется откликаться на все просьбы о помощи! На всех нуждающихся приютов не напасешься.

Он признал, что оставил за мной право на выкуп картин, но сознался, что спекулировал на моей вере в реставрацию старого режима, в которую сам не верил. Для него это была игра, в которой он рассчитывал сорвать куш. Разве это преступление?

Я услышал много оскорблений в свой адрес. Но, должен сказать, что мои адвокаты, со своей стороны, не щадили Виденера. Бюкнер называл его ростовщиком, а Шим – «бессовестным ушлым барышником».

– Я мог бы сказать, что Виденер – клятвопреступник, вор и мошенник, – сказал он в заключение. – Но в этом нет необходимости: он сам нарисовал здесь, перед судом, собственный портрет. Мне к этому просто нечего добавить.

Мои адвокаты не сомневались в успешном исходе дела, и я разделял их оптимизм. Вердикт должен был быть оглашен через два месяца, и мое присутствие в Нью-Йорке становилось ненужным; я думал только о том, как бы сесть на первый пароход в Европу.

После возвращения в Париж мне сообщили о приезде Виденера. Сказали, что он хочет со мной переговорить, чтобы узнать последнюю цену и предпринять последнюю попытку разрешить наш конфликт полюбовно. Я отказался встречаться с ним.

Из желания сменить обстановку я предложил Ирине совершить путешествие на автомобиле. Уместив весь багаж в один чемодан и прихватив мою гитару, мы вместе с нашим любимым мопсом сели в нашу маленькую двухместную машинку.

– Налево или направо? – спросил я Ирину.

– Направо, – ответила она.

И мы поехали в Марсель.

Там как раз отплывал пароход на Корсику. Мы едва успели погрузить на него машину и взойти сами, и он повез нас на прекрасный остров.

Мы изъездили его вдоль и поперек, а когда прибыли в Кальви, наши восторги достигли апогея. По совершенно смешной цене продавался дом в Цитадели. Даже не потрудившись подумать, мы купили его, а также ферму в близлежащей деревне.

Корсиканцы нам сразу понравились. Это умный, порывистый, гостеприимный народ необыкновенной порядочности. Если бы я встретил «корсиканского бандита» – очевидно, сегодня это мифологический персонаж, – я бы доверился ему скорее, чем иным людям, которых знавал в Париже, Лондоне или Нью-Йорке.

Корсиканцы относились к нам с трогательной доброжелательностью. Когда мы высказали в присутствии местных свое сожаление из-за отсутствия в садике фермы цветов, на следующий год нашли его целиком засаженным цветами. В портовых кафе, куда мы часто заходили послушать песни рыбаков, те непременно угощали нас выпивкой.

Местная жительница, Рестидюда Орсини, прислуживавшая нам во время нашего пребывания в Кальви, совершила невероятно растрогавший нас поступок. Узнав о наших финансовых затруднениях, она специально приехала в Париж и привезла нам свои сбережения.

В какой-то год я оказался в Кальви один и жил на ферме, где устроил ужин для рыбаков. На рассвете я увидел целый кортеж автомобилей, везущих не только моих гостей, но и провиант – лангуст, козлят, огромное количество разнообразных фруктов – и самые различные напитки: вино, шампанское, коньяк, ликеры и т. д. Они даже привезли разноцветные фонарики, которые развесили на ветвях. В одно мгновение освещенный сад приобрел праздничный вид. Заметив мое удивление и некоторую тревогу, они меня успокоили: «Не волнуйтесь, мы не выставим вам за это счет!»

В июне пришла телеграмма от моих нью-йоркских адвокатов, сообщавшая, что я проиграл процесс… Что за дела? А я-то полагал, что выиграю! Какими темными махинациями Виденер повернул ситуацию в свою пользу?..

Поскольку беда никогда не приходит одна, я в тот же день узнал из газет, что большевики обнаружили драгоценности, которые я так тщательно спрятал в подвале нашего московского дома. А мой бедный Бужинский был подвергнут пыткам и затем убит из-за своего нежелания открыть им тайник.

Никогда нельзя признавать себя побежденным, пока еще остаются силы для борьбы. Но зачем биться головой об стену? Я проиграл процесс и целое состояние в драгоценностях. Что мне оставалось делать в этих обстоятельствах, как не смириться с неизбежным и не направить свои усилия в другую сторону?

Мой бельгийский друг, барон Эдмон де Зюйлен, предложил мне организовать бизнес по производству и продаже фарфора. Мы нашли помещение совсем рядом с «Ирфе», на улице Ришпанс. Магазин назвали «Моноликс». Одна американка, миссис Джинс, приняла на себя функции директора, а художественная часть была поручена русскому архитектору, талантливому человеку с превосходным вкусом, Николаю Исцеленнову, работавшему совместно со своей женой и свояченицей.

И еще я получил от госпожи Токаревой, хозяйки ресторана «Избушка» на улице Мон-Табор, предложение стать ее компаньоном. Я уже побывал кутюрье, теперь с удовольствием готов был стать ресторатором. Первым делом я занялся оформлением: яркие синие и зеленые тона зала ресторана, цветастый кретон в продолжавшей его маленькой комнате, из которой сделал отдельный кабинет. Я перевез туда кое-какую мебель, безделушки и гравюры, не нашедшие себе места в Булони. Когда через несколько лет мое дальнейшее партнерство с госпожой Токаревой стало невозможным, я хотел забрать привезенные мебель и предметы, но она заранее позаботилась о том, чтобы внести их в старые реестры, так что я так никогда и не сумел вернуть то, что мне принадлежало.

В «Избушке» кухня, персонал, артисты – все было на сто процентов русским. Великолепные певцы Ахим-хан, Назаренко и его жена Адорель привлекали весь Париж. Иностранцы, приходившие за местным колоритом, получали то, чего хотели: икра, водка, самовары, гитары, кавказские пляски и славянский шарм – тот самый, который, как утверждают некоторые, был изобретен французами, а русские им только пользуются. Определение нашей знаменитой писательницы-юмористки Н. Тэффи[116]116
  Тэффи – псевдоним Надежды Александровны Лохвицкой (по мужу Бучинской; 1872–1952), прозванной «королевой русского юмора», сестры поэтессы Мирры (Марии) Лохвицкой и генерала Николая Лохвицкого, в годы Первой мировой войны командовавшего Русским экспедиционным корпусом, отправленным царским правительством в 1915 г. во Францию на помощь союзникам по Антанте.


[Закрыть]кажется мне более точным. Она говорила о славянском шарме, что это «сегодня да, завтра нет, а послезавтра да и нет».

Затем, один за другим, были открыты еще два ресторана: «Лидо», декорированный художником Шухаевым в венецианском стиле, находился также на улице Мон-Табор. Это был скорее «ночной клуб», роскошный и космополитичный, открывавшийся тогда, когда закрывалась «Избушка». «Мон репо» («Мой отдых») на авеню Виктора Гюго позднее стал, как и «Избушка», специфически русским, но в деревенском стиле, с примыкающим садом, придававшим ему вид сельской харчевни. Управляющим там я поставил Макарова, чей портящийся день ото дня характер стал в Булони источником постоянных конфликтов. Мне было трудно расставаться с этим человеком, чья преданность была мне известна и к которому я сам сильно привязался, но покой в доме был дороже!

Ободренные успехами наших предприятий, мы открыли филиал «Ирфе» в Туке под руководством супруги князя Гавриила. Гавриил[117]117
  Гавриил Константинович (1887–1955) – князь императорской крови, второй сын великого князя Константина Константиновича, троюродный брат Ирины Юсуповой по отцовской линии и троюродный дядя по материнской. После Февральской революции женился на балерине Антонине (Нине) Нестеровской (1890–1950).


[Закрыть], кузен Ирины, и его жена жили тогда недалеко от нас, в Булони, и их присутствие было для нас радостью. Княгиня была танцовщицей Императорского балета. Искрящаяся остроумием и весельем, Нина обожала своего мужа и жила только для него. Именно благодаря уму и ловкости своей жены он сумел избежать участи других членов своей семьи[118]118
  В период революции погибли три брата Гавриила (Иоанн, Игорь и Константин убиты в Алапаевске) и дядя (брат отца, Дмитрий Константинович, расстрелян в Петрограде).


[Закрыть].

Открылись еще два филиала «Ирфе»: первый в Лондоне, на Беркли-стрит, второй в Берлине, в доме Радзивиллов на Паризерплац. Директрисой лондонского стала англичанка, миссис Ансел, женщина умная, энергичная и властная. Что же касается берлинского, им руководила принцесса Турн-ундТаксис. Я по-королевски повеселился с этой обворожительной и умной женщиной, которую близкие называли Тити. Приезжая несколько раз в Берлин накануне открытия нашего филиала, я, вместе с принцессой, совершал обходы ночных заведений в поисках симпатичных девушек, которые могли бы поработать у нас моделями. Мы не ошиблись и нашли таких; но когда Тити пригласила нескольких к нашему столу, вблизи очаровательные особы показались мне какими-то странными… Я поделился своими впечатлениями с моей спутницей, которая расхохоталась. «Не удивляйтесь, – сказала мне она, – все эти девушки – юноши!» В тот день у меня появились некоторые сомнения относительно моей будущей директрисы… Впрочем, до открытия мы нашли манекенщиц, которые были настоящими женщинами.

В Туке мы арендовали виллу, где своей компанией весело проводили уик-энды. Имение называлось «Ле Шампиньон» («Грибы»), и никогда еще имя так не соответствовало сути. Ни разу в жизни я не бывал в таком сыром месте. Но мы были еще достаточно молоды, чтобы все служило нам поводом для веселья и шуток.

Я пользовался свободным временем, выпадавшим в Туке, чтобы просмотреть целую кипу бумаг, писем и документов, которые брал с собой, чтобы разобрать. Большие затруднения создавали мне мои адресные книжки: выбрать один свободный день было непростой задачей, которую люди усложняли своими свадьбами, разводами, переездами и похоронами, чем портили нам удовольствие. Самым худшим для меня было то, что по мере расширения наших связей пропорционально им росло и количество адресов. Кроме того, у меня имелась книжка для каждой категории: персонал, поставщики, врачи, политики, друзья, враги, мошенники и т. д. Иные переходили из одной группы в другую: враги становились друзьями и наоборот, политики превращались в мошенников, мошенники в поставщиков… так что в конце концов разобраться в них стало невозможно.

В своих бумагах я нашел несколько тетрадей, в которые записывал политические события последних наших лет, проведенных в России. Ирина, которой я показал эти заметки, сочла их достаточно интересными, чтобы быть переведенными и опубликованными. Относительно этих событий распространялось столько ошибок и лжи, что мне показалось: настал момент изложить свой взгляд очевидца, по крайней мере, относительно тех из них, к которым я был непосредственно причастен.

Мой друг Эдмон де Зюйлен помог мне изложить эти заметки в виде книге, которая вышла под названием «Конец Распутина». Долгие часы совместной работы позволили мне лучше узнать и оценить тонкий ум и благородный характер этого безупречного друга.

Семья родителей Ирины в то время все еще жила во Фрогмор-Коттедже, симпатичном жилище, расположенном в Виндзорском парке. Король Георг V предоставил его в пожизненное пользование своей двоюродной сестре.

Моя теща, как всегда гостеприимная, принимала там своих многочисленных детей и внуков, с обычной для нее добротой переживая беспорядок и шум, которые они вносили. Скоро коттедж уже не мог вместить все семейство. Королю пришлось добавить к нему крыло.

Среди русской прислуги, последовавшей за великой княгиней в изгнание, была одна старуха, которая в России приглядывала за дворцовыми прачками. Белоусовой было почти сто лет. Худая и согбенная, с крупным орлиным носом, она была идеальным воплощением образа злой феи из сказки. Когда мы покидали Россию с минимумом багажа, Белоусова ухитрилась прихватить кучу чемоданов и сундуков, набитых бесполезным старьем. На каждом она написала: «Бьющийся груз. Белоусова». Она знала несколько слов на французском, которые употребляла лишь в особо важных случаях. Так, встречая в парке короля Георга, она, едва заметив его, начинала приседать в реверансах, а когда он подходил ближе, называла его «Mon sire»[119]119
  Мой государь (фр.).


[Закрыть].

Английские король и королева время от времени заходили проведать родственницу, но чаще их к великой княгине наведывалась сестра короля, принцесса Виктория. Она единственная из дочерей королевы Александры не вышла замуж и полностью посвятила свою жизнь матери. Она была доброй, веселой и самоотверженной, к тому же обладала даром вызывать у всех любовь к себе. Ее визиты становились праздником как для обитателей Фрогмор-Коттеджа, так и для их гостей. Мои воспоминания о пребывании в этом гостеприимном доме остаются одними из самых светлых.

Постепенно на европейском рынке стали появляться ценности, захваченные большевиками при разграблении частных домов. Один лондонский ювелир, специализировавшийся на торговле краденым из России, являлся признанным поставщиком коллекционеров произведений Фаберже, знаменитого российского придворного ювелира, которого называли Бенвенуто Челлини XIX века. Его работы отличались поразительным совершенством и изяществом. Фигурки животных, изготовленные им из драгоценных камней, казались живыми; его эмали были уникальны. В революцию 1917 года магазины Фаберже в Санкт-Петербурге и Москве были разграблены и уничтожены. На сегодняшний день от былого великолепия осталась лишь небольшая мастерская в Париже, возглавляемая Евгением Фаберже, одним из сыновей мастера-ювелира.

Одна из этих коллекционеров, подруга моей тещи, однажды пригласила ту на обед, чтобы показать свое последнее приобретение: восхитительную шкатулку из розового нефрита, на крышке которой бриллиантами и изумрудами были инкрустированы русские буквы, увенчанные императорской короной.

– Любопытно было бы узнать, чьи это инициалы, – сказала она моей теще. – Может быть, вы сможете меня просветить?

– Мои, – ответила великая княгиня, с первого же взгляда узнавшая свою вещь. – Эта шкатулка принадлежит мне.

– А! – воскликнула дама. – Как интересно!

И поставила шкатулку на ее место в витрину.

Во время одного из наших приездов во Фрогмор-Коттедж мне пришлось отлучиться по делам в Лондон, где я задержался на несколько дней. Как-то утром я оказался на Олд-Бонд-стрит и, как часто делал, когда попадал туда, зашел в зоомагазин, в котором когда-то приобрел своего пса Панча. Хозяйка была та же, и я редко упускал случай поздороваться с нею или перекинуться парой слов. В то утро в одной из клеток сидел бульдог, до такой степени похожий на моего старика Панча, что я решил, будто у меня галлюцинация. Я бы немедленно купил его, не будь цена такой заоблачной. Загрустив, я вышел из магазина и направился к королю Мануэлу, пригласившему меня на обед. Он спросил о причине моего хмурого вида, и я рассказал ему о своей печали. На следующий день, когда я проснулся, мне передали письмо от него, в котором говорилось, что он счастлив подарить мне собаку, которую мне так хочется. К письму прилагался чек на требуемую сумму.

Набросив плащ прямо на пижаму, я помчался в магазин, не обращая внимания на зевак, которые оборачивались на меня, очевидно думая, что я сбежал из какой-нибудь клиники для умалишенных. Я был в восторге заполучить бульдога, которого назвал Панчем в память о первом.

В то время мой кошелек был особенно пуст. Однажды я в компании Панча бродил по Джермин-стрит. Мы не обедали, и оба сильно проголодались. Когда проходили мимо ресторана, я заметил на двери меню и прочитал: Пулярка по-юсуповски. «Вот наш шанс», – сказал я Панчу, и мы с благородной непринужденностью вошли в ресторан, где метрдотель, на кого наш пристойный внешний вид произвел самое благоприятное впечатление, усадил нас на хорошие места. Я заказал пулярку по-юсуповски, лучшее вино, а для Панча паштет. Счет в три раза превышал лежавшую в моем кармане наличность. Я велел позвать хозяина и показал ему свой паспорт. Он издал восклицание и забрал счет.

– Я воспользовался вашим именем, князь, – сказал он. – Согласитесь стать на сегодня моим гостем.

Когда я представил Панча королю Мануэлу, тот пришел в ужас. «Если б я знал, что он такое чудище, – воскликнул он, – не дал бы тебе ни гроша!» Верно: Панч был чудовищем снаружи и при этом ангелом доброты. Хотя его огромный размер и свирепый вид всех пугали, я в жизни не встречал более добродушной собаки. Ничто не могло его рассердить, даже прием, устроенный ему в Булони нашими мопсами, пришедшими в ярость из-за появления чужака.

Я всегда питал слабость к мопсам, которых у нас жило целое семейство, и из любопытства стал изучать историю этой породы. Оказывается, она одна из древнейших среди существующих. О них упоминается еще за 700 лет до нашей эры. Они происходят из Китая, где их вывели специально для императорского двора. Иероглифы, образуемые складками у них на лбу, означают по-китайски «принц». Они независимы по характеру, очень умны и однолюбы. Говорят, среди них попадались умеющие петь и даже разговаривать. В «Германской библиотеке», напечатанной в 1720 году, упоминается мопс, звавший свою хозяйку по имени. Автор книги о частной жизни Наполеона рассказывает, что мопс чуть не стал причиной развода между Наполеоном и Жозефиной. Его звали Везунчик, и он был любимцем императрицы. Указывая пальцем на мопса, спящего в кресле, Наполеон сказал одному из своих генералов: «Видите этого храпящего господина? Это мой соперник. Он был хозяином постели Мадам, когда я на ней женился. Я хотел его прогнать, но Мадам мне сказала, что или я буду спать в другом месте, или делить кровать с ним. Ее любимец был менее сговорчив, чем она: следы этого остались у меня на ногах».

Мопс Марии-Антуанетты последовал за ней в тюрьму и не пожелал покидать Консьержери после казни хозяйки. Его приютила герцогиня де Турзель, которой королева передала его перед тем, как отправиться на эшафот.

Когда герцог Энгиеннский был арестован в Германии, его мопс последовал за ним, переплыл Рейн и затем сидел на месте расстрела, где его нашли, полумертвого от голода.