Текст книги "Охота на тень"

32

Наступило Рождество.

Ханне отметила праздник дома, на Шеппаргатан, вместе с Уве.

Они сходили в кино на «Поцелуй женщины-паука» и навестили в больнице отца Уве. На второй день Рождества они позвали к себе в гости мать Уве – отведать кофе с традиционными шафранными булочками. Она по традиции посетовала на отсутствие в их доме рождественского убранства, а Уве традиционно же отказал матери в ответ на просьбу выписать ей побольше тех успокоительных таблеток, которые так замечательно помогали уснуть.[24]24
  Бразильско-американский драматический фильм 1985 года, реж. Эктор Бабенко.


[Закрыть]

За два дня до Нового Года Уве улетел в Западную Африку на очередной врачебный конгресс. Ханне проверяла контрольные работы, а потом разговаривала по телефону с одним нервным докторантом. Почти опустошив бутылку вина, Ханне неожиданно для себя позвонила матери в Марракеш, где та традиционно проводила Рождество в компании друга-художника. Едва положив трубку на рычаг, она опрометью бросилась в туалет, где её тут же вырвало – и причиной тому было не выпитое вино.

Пятью днями позже домой вернулся Уве, такой же уставший, как и в прошлый раз, и снова с подарком для Ханне: на этот раз ей предназначался антикварный кисет, сделанный руками умельцев народности коса. Ханне отвела ему место на стене рядом с мексиканской маской, украшенной яркими жемчужинами.

На улице было десять градусов мороза, и Стокгольм утопал в глубоком снегу. Ханне нужно было преодолеть небольшой отрезок пути от автобусной остановки до полицейского управления, но даже несмотря на то, что на ней была тёплая овечья дубленка, толстые варежки и вязаная шапочка, она замёрзла. Снегоуборочные машины курсировали по городу взад-вперёд, а автобусы отважно проезжали по обледеневшим мостовым.

Линда уже была на своём месте в небольшом конференц-зале, который отныне закрепился за их следственной группой. Едва завидев Ханне, она вскочила со стула и заключила ту в долгое объятие.

– Ну привет, милая! Как ты?

– Прекрасно, а ты?

– Отлично! Во всяком случае, в Сочельник я выбила себе выходной, так что не жалуюсь.

– Здорово, – обрадовалась Ханне. – Как вы праздновали?

– С сеструхой и её выводком. У неё три пацанёнка-дошкольника, так что, да, можешь себе представить. Всё вверх дном. Но всё равно довольно уютно получилось.

– А что нового в расследовании?

Невзирая на собственное двухнедельное отсутствие в полицейском управлении, Ханне не удалось избежать знакомства с многочисленными публикациями о Болотном Убийце в прессе. Эта тема всё ещё не сходила с первых полос, и, если верить репортёрам вечерних газет, улицы Эстертуны с наступлением темноты отныне пустели. Гражданское объединение «Друзья Эстертуны» созвало большой народный сход, в ходе которого были выдвинуты требования о принятии силовых мер либо об отставке действующего руководства коммуны. Или о том и другом одновременно. Однако из статьи было неясно, о каких конкретно силовых мерах шла речь.

Линда тихонько вздохнула.

– Так себе дела. Мы изучили всех осужденных за сексуальные преступления, побеседовали со всеми владельцами недвижимости, выяснили, где хранятся ключи-вездеходы. Ну, ты понимаешь.

Она примолкла, но потом вновь просияла. Усадила Ханне на один из стульев и выудила из зелёной папки какой-то журнал.

– Вот, погляди-ка.

– «Бурда», – прочла Ханне название издания.

С обложки в камеру улыбалась женщина в длинном свадебном платье.

– Можно с тобой посоветоваться? – спросила Линда и, не дожидаясь ответа, принялась листать журнал.

– Я подумываю вот о таком, – продолжала Линда, указывая Ханне на белое платье с кружевным лифом. – Или, может быть… о чём-то таком, – она пролистала ещё несколько страниц и указала на платье схожего фасона с глубоким вырезом на спине.

Энтузиазм Линды обрадовал Ханне.

– Ты планируешь шить сама? – поинтересовалась она, прикидывая по таблице сложность кроя и расход ткани.

– Я? Да ты что, с дуба рухнула? Я едва способна занавеску подшить. А вот сеструха моя шьет. Она обещала.

– Не знаю, что и сказать, – призналась Ханне. – Они оба очень красивые.

Дверь распахнулась, и в конференц-зал вошли Лео и Роббан. Линда поскорее запихнула журнал обратно в папку.

Когда Роббан кивнул, в выражении его лица Ханне почудилась некая отчуждённость. Натянутость, которой прежде не было.

Роббан избегал встречаться с ней взглядом, а когда она брала слово, опускал глаза вниз, упираясь взглядом в полированную столешницу.

Ханне констатировала, что Роббан острее отреагировал на её отказ, чем она вначале предполагала. Возможно, ей следовало разрешить эту ситуацию каким-то иным способом.

«Ну уж нет, – подумала она. – Это он вёл себя мерзко. А не я».

Однако возникшее ощущение неловкости быстро обосновалось в груди, словно невидимый груз, который Ханне безуспешно пыталась сбросить.

Следующие полчаса группа посвятила краткому обобщению всей информации о деле на данный момент, и Ханне вскоре стало ясно, что за время каникул расследование не продвинулось сколько-нибудь далеко. Однако им удалось отыскать небольшую квартирку с видом на Берлинпаркен, где отныне разместился наблюдательный пункт. А Линда за это время успела изучить вещи, принадлежавшие Бритт-Мари.

– Самое для нас интересное – это, конечно, её блокнот, – заговорила Линда. – Вообще говоря, в нём не содержится особенно новой информации. Много деталей расследования, но всё это в целом нам уже известно. Из её записей также следует, что Бритт-Мари по собственной инициативе совершила поквартирный обход жителей района. Она, судя по всему, искала матерей-одиночек с маленькими детьми, которые проживали на верхних этажах.

– Потенциальных жертв, – констатировал Лео, засовывая за щёку свой всегдашний снюс.

– Именно. И эта последняя запись как раз об одной из таких девушек. Гунилла Нюман проживала на Лонггатан, 27. Насколько нам известно, с ней ничего плохого не произошло, но мне удалось её разыскать. Она живёт в городе, на Рингвеген.

– Отлично, – сказал Роббан. – Поезжай и переговори с ней. А мы продолжим следить за Берлинпаркен. Правда, ресурсов, чтобы находиться там круглосуточно, у нас нет.

– Убитые женщины работали в дневное время, – сказала Ханне. – Мне кажется, наблюдение в парке необходимо только по выходным, а в будни – по вечерам.

– Таков наш план, – коротко отозвался Роббан, упёршись взглядом в белую столешницу. – Но ребята из наружки говорят, что им сложно надолго оставаться в парке – там они привлекают к себе излишнее внимание. Так что по большей части они, к сожалению, находятся в квартире.

– В парке в основном гуляют мамаши с детьми, – пояснил Лео. – Ребята ведь не могут сидеть на лавочке, почитывая газетку, когда на дворе десятиградусный мороз. Или, ещё хуже, стоять и пялиться на малышей, как извращенцы.

В конференц-зале стало тихо. Лео немного подтянул свой тощий конский хвост, а Линда задумчиво наклонила голову.

– Ну а я могла бы, – произнесла она, и её тёмные глаза заблестели. – Я могу даже взять коляску, чтобы всё выглядело правдоподобно.

Роббан глубоко вздохнул и принялся растирать виски большим и указательным пальцами одной руки.

– Линда, милая, мы не можем впутывать ребёнка в это дело, ты же понимаешь.

– Но если…

– Нет, – с нажимом произнес Роббан. – Это решено.

– Преступник ни разу не причинил вред ребёнку, – упорствовала Линда. – Я могла бы иногда брать с собой туда младшего сына своей сестры и общаться там с другими мамашами. А потом, когда примелькаюсь, я смогу там появляться вообще без ребёнка.

Линда на мгновение замолчала, а потом снова заговорила:

– Или можно вовсе засунуть в коляску несколько одеял. Такие малыши ведь всё время только и делают, что спят.

В тот же день после обеда Линда и Ханне отправились на встречу с Гуниллой Нюман.

По дороге Линда без умолку болтала о своей сестре и замечательных, но безумно шумных племянниках.

Ханне мычала в ответ что-то нечленораздельное и улыбалась, но никак не могла перестать думать о том, как изменилось по отношению к ней поведение Роббана.

– Послушай, а что стряслось с Роббаном? Что-то случилось? Он показался мне каким-то кислым.

– Полосатый-то? Не, ему просто не по себе от того, что у нас до сих пор нет подозреваемого. На него же давят и начальство, и пресса.

Ханне не стала упоминать об их с Роббаном походе в бар после работы, потому что вся эта ситуация заставляла её чувствовать себя замаравшейся.

Тридцатипятилетняя Гунилла жила в маленькой съемной квартире в районе Сканстулль. Её густые волосы, выкрашенные в блонд, были заплетены в толстую косу, а на мускулистых руках красовались крупные татуировки.

– Мне повезло, – сказала она, когда Линда похвалила квартиру. – Здесь совсем рядом Южная больница, а я там работаю. И есть отдельная комната для Карины – на то время, что она живет у меня. Но почему вы хотите поговорить со мной об Эстертуне, я ведь уехала оттуда почти десять лет назад?

Линда рассказала ей о Болотном Убийце и Бритт-Мари.

– Я видела заголовки, – кивнула Гунилла. – И помню её, эту Бритт-Мари, только я не знала, что она пропала.

– Тогда этого никто не понял, – сказала Линда. – Можешь рассказать, при каких обстоятельствах вы познакомились?

Гунилла изогнула бровь.

– Она позвонила мне как-то вечером и попросила разрешения прийти. Объяснила, что расследует убийство. А потом… Да, она интересовалась, не видела ли я кого-то подозрительного в округе. Или на крыше. Простите, но мне показалось, что это звучит смехотворно. Почему и каким образом я должна была увидеть кого-то на крыше?

– Так ты видела что-нибудь подозрительное?

– Нет. Но она оставила мне свой номер и просила звонить, если я что-то замечу. А ещё она велела мне держать балконную дверь запертой. Потом прошла неделя или две, я точно уже не помню. Однажды вечером я заметила, что в парке уже долго стоит какой-то человек и пялится в мои окна. Тогда я ей и позвонила.

– Как он выглядел? – спросила Линда.

– Боже мой, я уже совсем не помню.

И мгновением позже:

– Вы же не думаете, что это был он? Болотный Убийца?

– Можешь припомнить точно, какое было число? – вместо ответа задала Линда ещё один вопрос.

Гунилла покачала головой.

– К сожалению, нет. Но в тот вечер она обещала зайти ко мне, если успеет, а больше я о ней ничего не слышала. И никогда больше не видела того человека в парке.

33

Когда на следующий вечер Ханне оказалась в квартире возле Берлинпаркен, где разместилась наружка, тьма уже окутала Эстертуну своим мягким хлопковым покрывалом.

Когда Ханне позвонила в дверь квартиры на первом этаже, её открыл Лео, кивнул и отступил в сторону, пропуская Ханне внутрь.

– Ты же воспользовалась задним ходом? – поинтересовался он.

– Да, можешь быть спокоен. Меня никто не видел.

Сотрудник службы наружного наблюдения вышел в прихожую и поздоровался. Он выглядел молодо – гораздо моложе и Ханне, и Линды. Его рукопожатие оказалось влажным, а улыбка была немного нервной.

Ханне бросила взгляд в гостиную.

Там было темно, и обставлена комната была так скудно, что казалось, в ней никто не живёт – что, в общем-то, было правдой. У стены стоял потёртый диван, а на полу лежал одинокий коврик. Штатив с камерой стоял у окна, а возле него примостился стул с подушкой на сиденье. На полу рядом лежали бинокль и блокнот.

Ханне направилась прямо к окну и с опаской поглядела сквозь тонкий тюль. По другую сторону стекла раскинулся Берлинпаркен, погружённый в темноту. Свет одинокого фонаря, стоявшего посреди детской площадки, выхватывал из темноты силуэты детей, которые качались на качелях, и их мам, стоявших неподалёку с колясками. В центре группы женщин стояла Линда, напялившая на себя стёганые штаны и пуховик, в которых была похожа на человечка из рекламы шин «Мишлен». Она над чем-то смеялась, привычным движением катая коляску туда-сюда.

– Осталось десять минут, – сказал Лео.

– Заметили что-нибудь интересное? – спросила его Ханне.

Тот покачал головой.

– Народ, конечно, ходит, но мы ни разу не видели в парке какого-нибудь одинокого мужчины.

Минуты убегали. Дети продолжали возиться в снегу, а Линда принялась прощаться с другими мамашами. Она помахала им рукой и направилась к дому, толкая коляску перед собой. Колёса прокручивались в снежном месиве, и Линде приходилось поднимать переднюю часть коляски, чтобы перенести вес на задние колеса и миновать снежный затор.

– Подождите, – воскликнула Ханне, указывая на тёмный силуэт поодаль.

Одинокий человек стоял вплотную к фонарю, и смотрел на парк. Он был высокого роста, худой, а его голову скрывала шляпа.

Лео и паренёк из наружки подошли к окну и прижались к стеклу, чтобы лучше разглядеть незнакомца. Ханне подняла с пола бинокль и осторожно сдвинула тонкую гардину в сторону.

– Это Фагерберг, – произнесла она. – Тот полицейский, что вёл расследование в семидесятых.

– Какого чёрта…

Лео осёкся, но продолжил:

– Что ему здесь понадобилось?

Ханне пожала плечами и отложила бинокль.

Пару минут спустя открылась входная дверь и в прихожей зажёгся свет. Линдины тёплые штаны зашуршали, когда она, держа в объятиях охапку одеял, направилась в гостиную.

– Привет, что ли! – обрадовалась Линда, увидев Ханне, и тут же заключила её в долгое крепкое объятие, пахнувшее снежной свежестью.

Потом Линда бросила охапку одеял на старый диван.

– Осторожнее с ребёнком, – пожурила её Ханне, и Линда громко захохотала.

– Как его зовут? – покосившись на свёрток одеял, спросил парнишка из наружки.

– Его зовут Лео, у него только что прорезались первые зубки, и теперь во время кормления он кусает меня за сосок, – отрекомендовала Линда «малыша».

– Очень забавно, – проговорил Лео, покраснев до ушей, но парнишка едва не сложился вдвое от хохота.

– Ну а ты кто? – спросила Ханне, кивая в сторону Линды. – Для мамаш в парке, конечно.

Линда улыбнулась.

– Линда Свенссон. Двадцать семь. Только что развелась. Безработная, но весёлая.

– А что ты будешь делать, если кто-то из них заявится к тебе в гости?

– У меня ведь есть неофициальная подработка, в одном ресторанчике в городе. Так что меня нечасто можно застать дома.

– Ты просто что-то с чем-то, – скептически покачал головой Лео. – Было сегодня что-нибудь интересное?

– Неа, – откликнулась Линда. – В выходные поглядим. Тогда я смогу одолжить Теодора у сеструхи. При большом скоплении людей я опасаюсь пользоваться одеялами, всегда найдётся какой-нибудь любопытный придурок.

– Так Роббан всё же пошёл на то, чтобы посадить в коляску настоящего ребёнка? – спросила Ханне.

Линда переглянулась с Лео.

– Только в исключительных случаях, – пояснил тот. – И ей нельзя брать ребёнка сюда, в дом. Мы забираем и отдаём Теодора на подземной парковке под универмагом «Консум», под охраной двоих сотрудников наружки.

Он сделал небольшую паузу, а потом продолжил.

– Вся эта операция требует слишком больших кадровых ресурсов. Не знаю, как долго они нам ещё позволят это продолжать.

«Они» – это было, вероятно, руководство службы наружного наблюдения.

Установить подобное наблюдение за местностью было накладно как в финансовом плане, так и в стратегическом: ресурсы, брошенные на наблюдение за парком, могли потребоваться в других местах. Но сейчас, когда расследование продвигалось вперёд примерно с той же скоростью, с какой Линда с пустой коляской форсировала сугробы, всем было совершенно ясно, что это могла быть их последняя соломинка.

– Ты на машине? – спросила Линда, обернувшись к Ханне.

Та покачала головой.

– Меня подбросил Уве.

– Поехали со мной, – предложила Линда. – Я еду в город.

Линда в несколько слоёв намотала на голову толстый шарф, на случай, если столкнётся с кем-то из знакомых мамочек. Потом они распрощались с коллегами, вышли из квартиры и скрылись через задний ход.

На улицах вокруг было темно и тихо. Пока они шли к машине, снег скрипел и потрескивал у них под ногами.

– Знаешь, они чертовски напуганы, – произнесла Линда.

– Кто?

– Мамашки в парке. Они едва осмеливаются выйти погулять с детьми. Одну из девушек, Ганифе, в парк провожает её шеф. Представляешь? Если бы Роббан всюду следовал за тобой?

«Не очень», – подумала Ханне, но ничего не сказала.

– А другая, Заида, работает в вечернюю смену трижды в неделю. Так ей пришлось взять больничный, потому что ей страшно возвращаться с работы в темноте.

Ханне огляделась.

Вокруг не было ни души, но за освещённым прямоугольником окна она различила силуэт женщины, которая, кажется, наблюдала за ними. Может быть, и другие обеспокоенные жители Эстертуны стоят сейчас у своих окон, глядя в темноту.

Линда отперла авто.

– Прости, – сказала она. – Здесь грязно. Нужно немного прибраться. Подожди чуток.

Линда опустилась на водительское сиденье и принялась скидывать одежду, газеты и что-то похожее на бутылку из-под содовой назад.

Ханне терпеливо дожидалась, а когда Линда покончила с уборкой, села в пассажирское кресло рядом с ней.

Линда завела машину и поехала по направлению к центру, объезжая снегоуборочную технику. Они миновали единственный в городке ночной клуб. У входа в это некогда шикарное заведение стояли два темнокожих человека и курили. Неоновая вывеска «Гран Палас» покосилась. Стекло в одной из створок входных дверей было разбито и заклеено серебристой липкой лентой.

– На чём я остановилась? – спросила Линда, выкручивая термостат на максимум.

– Ты говорила, они напуганы.

– Да, спасибо. Они отчаянно напуганы. И злы.

– На кого?

Линда бросила на Ханне удивлённый взгляд.

– На нас, само собой. На кого ж ещё? Они считают, полиция ни черта не делает.

Ханне вернулась домой в начале девятого.

У Уве разыгралась мигрень, и он уже был в постели.

– Так холодно, – пожаловался он, и Ханне нечего было ему возразить, потому что холод проникал сквозь щели в оконных рамах, расползался по полу и, в конце концов, проникал даже в кровать. А Уве был к таким вещам более чувствителен, чем Ханне. Холод, влажность, резкие звуки – всего этого Уве не переносил. С ним немедленно приключалась экзема или кашель. Возникал необъяснимый жар или длительный упадок сил.

Но Ханне была сильной.

Она могла спокойно спать под звук отбойного молотка, и несмотря на то, что холод она тоже не любила, могла спокойно работать до тех пор, пока морозные узоры не покроют внутреннюю сторону окна в гостиной.

– Как прошла твоя терапия? – поинтересовалась Ханне.

– Как всегда, – отозвался Уве и снова зарылся головой в подушки.

Ханне ничего не стала говорить. «Как всегда» означало, что речь снова шла о его отце, а у Ханне сейчас не было сил вести о нем беседу. Вместо этого она села на кровать поближе к Уве.

– Мы до сих пор не знаем, кто он, – сказала она. – Болотный Убийца.

Уве издал громкий вздох.

– Ну почему тебе взбрело в голову работать именно с этим? – пробормотал он. – Почему? Чтобы позлить меня?

– Не всё на свете крутится вокруг тебя.

Он ничего не ответил, и Ханне успела подумать, что мигрень приключилась с ним очень вовремя, иначе сейчас между ними произошла бы крупная ссора.

– Хочешь поесть? – спросила она.

– Нет, мне кажется, меня сейчас вырвет.

Она погладила мужа по голове и вышла из спальни, чтобы приготовить себе поесть. Через полчаса она уже сидела на диване с тарелкой пасты и книгой инуитских преданий на коленях.

Прежде чем приступить к изучению особенностей человеческого поведения, Ханне изучала социальную антропологию. Она штудировала Франца Боаса и Бронислава Малиновски и мечтала на год отправиться на север Гренландии, чтобы там проводить практические исследования. Отчасти, вероятно, на неё оказал влияние увиденный в детстве старый документальный фильм – «Нанук, сын холода» – так он назывался. Но в основном это была заслуга её деда.

Карл Ивар Лагерлинд-Шён был легендарным полярником и путешественником. Их старинную усадьбу в окрестностях Гнесты украшали шкуры белых медведей, гарпуны и фотопортреты инуитов. Но более всего своим присутствием украшал эту усадьбу дед-алкоголик, который с большой охотой рассказывал внучке о своих приключениях на просторах Арктики, и пересказывал ей предания инуитов.

Больше всего Ханне любила слушать о том, как море поглотило Седну. Красивая, но тщеславная инуитская девушка Седна сбежала от своего отца с буревестником, чтобы стать его женой. Буревестник обещал Седне, что отнесёт её в чудесную страну, где ей никогда не придётся голодать, их шатёр будет сделан из самой лучшей кожи, а спать Седна будет на мягких медвежьих шкурах. Но когда они добрались до места, оказалось, что жилище сделано из старой рыбьей кожи, которая пропускала холод и ветер, спать пришлось на старой грубой моржовой шкуре, а есть – сырые рыбьи потроха.

Весной отец отправился навестить дочь, и увидел, что та была измучена и пребывала в отчаянии. Тогда он убил её супруга и на своем каяке повёз Седну домой. Только птицы решили отомстить за Буревестника. Они наслали на море страшный шторм, и отец решил принести девушку в жертву морю, чтобы успокоить птиц. Он сбросил её в ледяную воду, а когда Седна, вцепившись в борт, не хотела отпускать лодку, отец отрезал ей пальцы. Пальцы канули в морскую пучину и превратились в китов и тюленей. В конце концов море поглотило Седну, и она сделалась там владычицей – богиней моря.

Сильнее всего поразила маленькую Ханне жестокость этого предания: собственный отец бросил Седну в море, обрекая на верную смерть, а потом отрезал ей пальцы, один за другим, словно это были сосиски.

Она хотела знать больше. Она хотела понять, как отец мог так поступить с собственным ребёнком.

Ханне хотела забраться в голову к этому странному папе и прочесть его мысли. Препарировать их. Раскрыть перед собой, словно внутренности во время вскрытия, и под светом прожектора отыскать патологию. Ошибку, из-за которой он стал таким злым.

«Да, – подумала Ханне. – Наверное, всё началось не с мамы. Все началось с Седны, с рассказа о тьме и жестокости. Всё началось с жажды понять, откуда взялась эта тьма».

Так что профессиональная жизнь Ханне, в том виде, в каком она пребывала сейчас, началась с девушки по имени Седна.

В начале двенадцатого Ханне отправилась спать.

Она тихонько легла, не включая свет, и в её мыслях снова возник Берлинпаркен: дети, делавшие «ангелов» на снегу и их мамы, переминающиеся с ноги на ногу, чтобы согреться.

Они напоминали Ханне пугливых косуль – невинных, не ведающих о хищнике, что притаился во мраке, считая себя в безопасности в окружении подруг.

Потом Ханне уснула рядом с мужем и не видела во сне ни Болотного Убийцу, ни пресловутого парка.

Проснулась Ханне от холода.

Было так холодно, что она дрожала, пальцы одеревенели и не слушались.

Протянув руку, она пощупала пустую постель и поняла, что Уве ушёл, но едва ощутимое тепло, оставшееся на том месте, где он лежал, свидетельствовало о том, что ушёл он недавно. Часы на прикроватном столике показывали половину четвёртого.

Ханне встала и нащупала на стуле халат. Накинула его, поплотнее запахнула и крадучись пошла в кухню. Через закрытую дверь доносился голос Уве, но разобрать, что он говорил, не получалось. Голос возвышался и затихал, на мгновение замолкал и снова принимался говорить.

Ханне подошла вплотную и уже протянула руку к дверной ручке, как вдруг внезапно смогла разобрать слова Уве.

– But I can’t. She would kill me, you know.[25]25
  Но я не могу этого сделать. Она убьёт меня, ты же знаешь.


[Закрыть]

Почему он говорит по-английски?

И тут до неё дошло.

Был только один человек, с которым Уве общался по-английски, и этого человека звали Эвелин. Психотерапевт с Уденплан, у которой в приёмной и впрямь стоял нелепый диван, прямо как в фильме Вуди Аллена. Та самая Эвелин, несколькими годами моложе Уве, «совершенно непривлекательная, однако вполне компетентная».

Ханне застыла на месте, прислушиваясь.

– I understand that you want to keep the baby. I feel the same way.[26]26
  Я понимаю твоё желание сохранить ребёнка. И хочу того же самого.


[Закрыть]

Холод разлился в груди Ханне, и комната закружилась волчком вокруг неё. На мгновение Ханне показалось, что она не устоит на ногах, поэтому она покрепче схватилась за ручку двери.

Keep the baby[27]27
  Сохранить ребёнка.


[Закрыть].

Сколько раз между Ханне и Уве происходил разговор о детях? Сколько раз она выслушивала, как он перечисляет аргумент за аргументом в пользу того, чтобы не заводить детей?

И вот она оказалась здесь.

Она оказалась здесь, потому что любила его, а теперь Уве говорит этой Эвелин, чтобы она оставила ребёнка, отцом которого, предположительно, он сам и являлся.

Перед мысленным взором Ханне услужливо замелькали воспоминания. Уве объясняет, что теперь должен чаще посещать своего терапевта, потому что его отец стал чувствовать себя совсем плохо. Уве звонит и говорит, что задержится, потому что сейчас настал критически важный момент в терапии и ему необходим сдвоенный сеанс. Дорожная сумка, в которой лежат зимние вещи, в то время как конференция проходила в Майами. Подарки, которые Уве вручил Ханне по приезде домой, и его грустный взгляд, сопровождавший слова «Красавица Ханне».

Постепенно на смену шоку пришёл гнев.

Ханне рывком распахнула дверь, так что та ударилась о стену, и с воплем ворвалась в кухню.