Текст книги "Охота на тень"

34

Когда они вволю накричались, а Ханне, слушая исповедь Уве, ополовинила бутылку вина, она снова забралась в постель и легла рядом со своим спящим мужем. Вокруг было темно, и Ханне окоченела – одновременно от сквозняка и от шока.

Она не могла понять, как же они оказались в этой ситуации. У них была идеальная жизнь. Они любили друг друга – во всех смыслах. А в их равноправных отношениях отсутствие детей было договорным пунктом.

Конечно, они не всегда были друг другу верны и одно время даже практиковали свободные отношения. Но это было до того, как они поженились и Ханне поняла, что не хочет ни с кем делить Уве. К тому же, больше ей совершенно не хотелось спать с другими мужчинами.

Несмотря на отчаяние и гнев, Ханне тут же принялась искать причины, которыми можно было бы оправдать предательство, случившееся на чёртовом диване на Уденплан, в результате которого непривлекательная, но компетентная женщина забеременела.

Может быть, он почувствовал себя нелюбимым, потому что она много работала, невзирая на болезнь его отца? Или её научные достижения заставляли Уве чувствовать собственную ограниченность, поскольку с тех пор, как Ханне защитила докторскую, весь фокус внимания сместился на неё? Вероятно, существовал какой-то лимит в их отношениях, сверх которого нельзя было засорять их собственной персоной?

Может быть, он был немного напуган?

Должно быть, так.

Уве был напуган. Он, к примеру, считал, что маленькие дети таят в себе опасность – для отношений, карьеры и всего прочего, чему он придавал значение в жизни. И он боялся принимать решения, боялся выбирать. Ханне или Эвелин? Ребёнок или его отсутствие? Но есть вещи, которые нужно делать, даже если это сложно, думала Ханне. В противном случае ты не человек, а всего лишь маленькая кучка дерьма, как однажды выразилась Астрид Линдгрен.[28]28
  Астрид Линдгрен, «Братья Львиное Сердце».


[Закрыть]

А прямо сейчас Ханне склонялась к тому, что Уве был кучей дерьма. Большой испуганной кучей дерьма.

Следующие три недели не были богаты событиями.

В квартире на Шеппаргатан царил холод, и в переносном значении тоже. Они, конечно, разговаривали друг с другом, но между ними теперь всегда стояла Эвелин со своим дурацким диваном, и эта стена была выше и неприступнее Берлинской. Что было ещё хуже: Уве так и не решил, как он собирается поступить: остаться с Ханне или оставить её, чтобы создать ту семью, которой никогда не желал?

«Мне стоило бы выставить его, – думала Ханне. Не стану же я жить с ним после того, что он натворил?»

Но сама мысль о том, чтобы его лишиться, пробуждала в ней такое отчаяние, что Ханне казалось, она рассыпется на кусочки и больше никогда не сможет себя собрать воедино.

Несколько раз они пытались обсудить ситуацию, но эти попытки всегда заканчивались криками Ханне, а однажды она даже запустила в стену старинной и очень дорогой хрустальной вазой.

Ваза разбилась на тысячу осколков, а на стене отныне виднелась уродливая вмятина, от которой расходились в стороны несколько глубоких трещин. Каждый раз, входя в кухню, Ханне обращала свой взгляд на эту стену и ощущала некое подобие удовлетворения от того, что страдания, которые она испытывала в душе, нашли выход в физической реальности. Словно наличие этой вмятины и трещин доказывало, что горе и гнев жили не только в голове Ханне.

Вечерами она стала выпивать больше обычного. Три бокала, четыре. Иногда больше. В один из таких вечеров она набрала номер Мии и расплакалась. И несмотря на то, что вовсе не собиралась этого делать, рассказала ей всю историю неверности Уве.

Миа, как обычно, оказалась мудрой и понимающей. Она дала Ханне совет подождать, пока к той не придёт окончательное решение. Ханне в ответ пробормотала что-то типа того, что тоже хотела бы жить с женщиной, ведь это, на её взгляд, было легче.

Миа от души расхохоталась и заметила, что Ханне очень мила, когда идиотничает, а если бы она знала, какие между ними разыгрываются драмы…

Потом Ханне легла на диван, укрывшись толстым шерстяным пледом, и тихо заплакала. Она плакала почти беззвучно, потому что последнее, чего ей тогда хотелось, – это выслушивать утешения Уве. Только когда он уснул, Ханне тоже отправилась в кровать.

Однако временами они пытались сблизиться. Во всяком случае, частично. Когда Ханне проходила мимо Уве в прихожей, он несколько раз ловил её за руку и посылал ей взгляд, исполненный такой печали и нежности, что горячие слёзы тут же вскипали у Ханне под веками. И бывало, встретившись с ним взглядом, Ханне не отнимала у него руку.

Невзирая на царивший в её душе хаос, Ханне продолжала жить. Она преподавала и руководила научной работой студентов в университете. Пару раз в неделю она посещала полицейское управление для участия в совещаниях. Роббан оставался всё таким же кислым. Или озлобленным. Или оскорблённым, Ханне не могла подобрать верное определение. Вот только дружелюбное и немного шутливое настроение, которым их общение было проникнуто вначале, напрочь исчезло. Единственной в группе, кто до сих пор был полон энергии, оставалась Линда. Она в шутку говорила, что ей нравится роль новоиспечённой мамочки, и она даже подумывает перебраться в Эстертуну вместе со всеми своими одеялами. Что там у неё больше друзей, чем в городе, и кто знает – может, со временем она заведет себе ещё больше одеял. Потом Линда громко смеялась.

То, что хоть кто-то в группе оставался в хорошем настроении, было удачей, ибо расследование продвигалось туго. Несмотря на обход квартир, на обзвон телефонных номеров, на все показания свидетелей и недавно открытую горячую телефонную линию, у них всё ещё не было подозреваемых.

Болотный Убийца так и оставался тенью.

А в Эстертуне росла и ширилась паника.

В одиночку женщины больше не появлялись на улицах по вечерам. Они ходили исключительно группами или в сопровождении своих мужей и близких мужчин. Слесари работали сверхурочно, не успевая устанавливать дополнительные замки и дверные цепочки в домах близ Берлинпаркен. Вечерние газеты смаковали ужасающие подробности, в полицейский участок Эстертуны кто-то подбросил свёрток с собачьим дерьмом, а гражданское объединение «Друзья Эстертуны» созвало народный сход на площади, где в очередной раз прозвучали требования об отставке коммунальной администрации. Телевидение, конечно, было тут как тут, документируя события. Брали интервью у перепуганных женщин и панорамной съемкой давали толпу взволнованных демонстрантов.

Два дня спустя случилось невообразимое – то, что буквально поставило страну на колени, а также повлекло разрушительные последствия для тех, кто расследовал дело Болотного Убийцы.

Вечером 28 февраля 1986 года премьер-министр Швеции Улоф Пальме вместе со своей супругой Лисбет шёл домой пешком по улице Свеавеген в центральном Стокгольме. Они возвращались из кинотеатра. С ними не было телохранителей, и супруги наслаждались прогулкой по городу – как самые обычные жители Стокгольма.

В двадцать три часа двадцать минут на подъеме улицы Туннельгатан их догнал вооружённый человек. Улоф Пальме получил выстрел в спину, а Лисбет Пальме была легко ранена по касательной. После этого преступник быстро скрылся.

Улоф Пальме скончался на месте происшествия.

Ханне услышала эту новость по радио на следующее утро, и на какое-то время та невидимая стена, что возникла между ней и Уве, словно растворилась, рассеялась, как ночной кошмар в ярком свете утреннего солнца. Они держались за руки и долго разговаривали – о смерти, которая имеет свойство разделять, сеять раздор, рождает ненависть – и в то же время объединяет.

35

Ханне почувствовала это сразу, как вошла в здание управления на следующей неделе. Там царила новая атмосфера. В коридорах переговаривались шёпотом и обменивались серьёзными взглядами. По лестницам вприпрыжку сновали сотрудники, а на полу в одном из кабинетов виднелись пустые жестянки из-под колы и картонки от пиццы – свидетельства чьей-то сверхурочной работы.

Когда Ханне вошла в конференц-зал, все уже были на своих местах, но сегодня даже Линда выглядела мрачно. Губы её высохли и растрескались, а тонкая кожа под глазами просвечивала голубым. Она больше не шутила о своем «малыше» из одеял или о намерении переехать в Эстертуну.

Лео сидел молча, держа подушечку снюса в руке. Его худое тело согнулось над столом, взглядом он уставился в пол, а жидкие волосы выглядели давно не мытыми и нечёсаными.

Роббан откашлялся.

– По причине, которая всем вам, без сомнения, известна, наблюдение за Берлинпаркен прекращено, – объявил он.

– Я считаю, это большая ошибка, – сказала Ханне. – Он снова нападёт.

Роббан поднял руку, призывая её замолчать, но Ханне упрямо продолжила:

– Стали бы вы прерывать операцию, если бы нападение ожидалось не в Эстертуне, а в одном из благополучных предместий? Если бы Болотный Убийца распинал представительниц высшего класса, а не несчастных одиноких матерей?

– Это не имеет отношения к делу, – отозвался Роббан.

– Правда? Отлично, мне всё ясно. Кучка распятых женщин из нищего района, переполненного приезжими, конечно, ни в какое сравнение не идёт с убийством премьер-министра Швеции.

– Достаточно! – взревел Роббан. – С меня достаточно твоих советов. И твоего так называемого профилирования. Мы угробили на это два месяца работы, и больше я не могу тратить время. К тому же, Хансу Хольмеру с командой нужны парни на подмогу.

Ханс Хольмер – начальник полицейского управления Стокгольма, вот уже неделю как взял на личный контроль расследование убийства Улофа Пальме. Точно сказать, при каких обстоятельствах ему это было поручено, не мог никто, но злые языки поговаривали, что Хольмеру важнее было регулярно появляться на многочисленных транслируемых по телевидению пресс-конференциях, нежели собственно руководить расследованием.

– Это не обсуждается, – припечатал Роббан и впервые за долгое время встретился взглядом с Ханне.

Ханне долго смотрела на него испытующим взглядом. Ей показалось, что в загорелых чертах Роббана проглядывало некое довольство. Ханне вспомнилась дискуссия, которую несколько недель назад вызвали представленные ею выводы. Когда Ханне заявила, что преступник мог ощущать себя оскорблённым своими жертвами.

Ханне тогда отметила хорошо замаскированное сомнение в голосе Роббана:

«Но если кто-то не хочет идти на свидание, разве такой мелочи достаточно для убийства?»

«Ты тоже чувствуешь себя оскорблённым, – подумала Ханне. – Оскорблённым и униженным моим отказом».

– Можешь прийти завтра и забрать свои вещи, – продолжал Роббан, кивая в сторону Ханне. – Впоследствии, я полагаю, нам больше не понадобится твоя…

Он взял театральную паузу и возвёл глаза к потолку.

– …твоя так называемая помощь, – заключил он.

– Всё ясно, – ответила Ханне.

– Отлично.

В помещении повисла тишина.

Роббан прокашлялся.

– Ты разыскал этого фон Бергхоф-Линдера? – задал Роббан вопрос, обращаясь к Лео.

– Да. Вообще-то, я с ним вчера беседовал. Он работал в Службе Государственной Безопасности – в сороковые это была предшественница СЭПО. Он хорошо помнит события в Болоте, но утверждает, что никогда не подозревался в убийстве и даже не был допрошен. И не помнит разговора ни с каким Фагербергом.[29]29
  Säkerhetspolisen SÄPO – Служба государственной безопасности Швеции.


[Закрыть]

– Странно, – сказал Роббан. – Где он сейчас живёт и сколько ему лет?

– Семьдесят шесть. Проживает в небольшой квартире на площади Юрхольм. Но – и сейчас это особенно актуально – вырос он в Эстертунской Усадьбе.

– В Эстертунской Усадьбе?

Роббан подался вперёд всем телом.

– Да, в бывшей дворянской усадьбе, которая была экспроприирована, когда в конце пятидесятых строился центр Эстертуны. Земля определённо принадлежала фон Бергхоф-Линдерам. Им до сих пор принадлежат там обширные угодья. Они десятилетиями ссорятся с коммуной, требуя прекратить эксплуатацию Эстертунских угодий.

– Это может быть просто совпадением, – сказала Линда.

– Я не люблю совпадения, – огрызнулся Роббан. – Но семьдесят шесть лет! Боже мой, вряд ли он может иметь отношение к двум последним убийствам. И даже если он замешан в убийстве в Кларе, срок давности давным-давно вышел.

Роббан немного помолчал.

– Вчера мне звонил Фагерберг, – неожиданно произнес он.

– Чего он хотел? – спросил Лео.

– Он сказал, что много размышлял. Что он пришёл к выводу, что Болотный Убийца рассматривает себя как некий светоч совести, призванный наказать беспутных женщин. Поэтому он считает, что нам следует сосредоточить поиски на религиозных кругах.

Лео фыркнул.

– Ты спросил, что он забыл около Берлинпаркен?

Роббан кивнул.

– Он подтвердил, что был там. Сказал…

Роббан взял короткую паузу, почесал голову и продолжил:

– …что боялся, мол, Болотный Убийца поселился у него в голове.

По выражению лица Лео было сложно что-либо понять.

Роббан продолжал.

– Потом я спросил, почему в материалах дела отсутствовала информация о том, что Бритт-Мари приходилась дочерью полицейской сестре, которая обнаружила первую жертву убийства в Кларе.

– И что он ответил? – спросил Лео.

– Что не посчитал этот факт достойным упоминания. Что не видел возможной связи между преступлениями. Но лично мне кажется, что он просто не хотел лишиться инспектора. Потому что если бы этот факт был предан огласке, она больше не смогла бы работать над делом.

– Ну и гнилой старикашка, – прокомментировала Линда.

– Опустим это, – оборвал её Роббан.

Он глубоко вздохнул и потянулся к стопке документов, лежавшей на столе. Пролистал несколько и покачал головой.

– Это звонки на горячую линию? – догадался Лео.

Роббан кивнул.

– Всякая ерунда, если честно. Но мы должны проверить всё. Линда, одна дама из центральной Эстертуны утверждает, что её сосед себя подозрительно ведёт. Включает по ночам громкую музыку и иногда носит какую-то «грабительскую» шапочку. Можешь съездить поговорить со старухой?

– Конечно, – отозвалась Линда, принимая из рук Роббана листок с адресом. – Я займусь этим завтра. Сегодня я записана к врачу.

Роббан кивнул и перевёл взгляд на Лео.

– Один из торговцев рассказал, что какой-то «Вольво Амазон» часто видели на центральной площади Эстертуны. Возьмёшься за это?

Лео взял листок, но отрицательно замотал головой.

– Ты сейчас серьёзно? Если да, то нас ждёт провал. Каковы шансы, что через двенадцать лет преступник будет ездить на той же самой машине? Если в семидесятых это вообще был он.

Роббан положил ручку на стол и принялся массировать виски обеими руками.

– Заткнись, – усталым голосом произнёс он. – Вместо того, чтобы сидеть и жаловаться, хоть один раз займись чем-то полезным, чёрт тебя возьми!

На выходе из конференц-зала Лео поймал Ханне за руку. Глянув через плечо на Роббана, который стоял у окна к ним спиной, засунув руки глубоко в карманы, Лео потянул её в сторону.

– Как ты? – спросил он.

– Нормально.

Он скользнул взглядом по её фигуре и медленно покачал головой.

– Тебе не стоило принимать это на свой счёт. Он бывает редкостной задницей. Он такое проделывает уже не в первый раз.

– Роббан?

Лео заглянул в глаза Ханне и крепко взял её за плечи.

– Ты отлично поработала, Ханне. Понимаешь?

– Угу.

– Ты не заслужила подобного отношения.

Ханне не успела ответить, как к ним подошла Линда.

– Я довезу тебя до дома, – сказала она.

– Это лишнее.

– Успокойся. Мне всё равно нужно к врачу в Йердет, это по дороге.

Взглянув на Лео, Ханне подняла на прощание руку и пошла прочь. Он смотрел ей вслед, пока они с Линдой не пропали из виду.

Едва они оказались на тесной лестничной клетке, Линда принялась браниться.

– Что, чёрт побери, он о себе думает, – бормотала она. – Так бесцеремонно вышвырнуть тебя. Чёртов членосос.

Ханне ничего не ответила.

Когда они сели в машину и отъехали от здания управления, Линда метнула в сторону Ханне быстрый взгляд.

– С тобой всё хорошо?

– Само собой, – автоматически отозвалась Ханне. То, что только что произошло в полицейском управлении, было наименьшей из её проблем.

– А с тобой? – спросила Ханне. – Я имею в виду, ты ведь собралась к врачу.

Линда улыбнулась.

– На все сто. Нужно только проверить интимные запчасти.

Ханне замялась. Она не могла объяснить, почему не рассказала Линде о предательстве Уве. Возможно, ей было стыдно признаться, что он до сих пор не принял решения.

– Если честно, – заговорила Ханне, – дела у меня неважные.

– Нужно было вмазать ему по морде, – немедленно отозвалась Линда, кивая самой себе и угрюмо глядя на Ханне.

– Нет, – тихо сказала Ханне. – Дело не в Роббане. Это всё Уве.

– Твой муж?

– Он. Его. Его терапевт. У них была интрижка, и теперь она ждёт ребёнка.

Линда резко затормозила позади какой-то фуры и, вихляя, спешно перестроилась в другой ряд.

– Дъявол, – выругалась она. – Ханне, почему ты молчала?

Ханне глядела на машины, которые извивающимся потоком стремились в сумерках к деловому центру.

– Я…

– Он тебя не заслуживает, – горячо перебила её Линда. – Я надеюсь, ты его выставила?

– Нет, но…

– Шутишь? Почему нет?

– Потому что. Ему негде…

– Об этом ему стоило подумать прежде, чем он во всё это ввязался, – оборвала Линда, энергично сигналя ветхому автобусу «Тойота» с разбитым задним фонарём. Потом она сделала глубокий вдох, потянулась вперёд и убавила мощность вентилятора.

Линда накрыла своей ладонью руку Ханне, её прикосновение было тёплым и мягким.

Против воли Ханне почувствовала, как к глазам подступают слёзы.

– Эй, – сказала Линда. – Можешь пожить у нас, если хочешь. У нас тесновато – тридцать шесть квадратов, но ты можешь оставаться сколько пожелаешь.

Ханне молчала.

– Подумай об этом, – продолжала Линда. – И звони когда угодно. Даже посреди ночи, если нужно. Договорились?

– Договорились, – ответила Ханне, ощущая жгучий стыд от того, какую щедрость и сочувствие проявила к ней Линда.

А сделала бы Ханне то же самое для неё?

Когда Ханне пришла домой, Уве уже был там. В гостиной потрескивал в камине огонь, а из динамиков лились звуки джаза. Из кухни доносились ароматы розмарина и чеснока, а на мойке стояла полупустая бутылка кьянти. Рядом с ней лежал штопор, на острие которого всё еще сидела пробка, словно колбаска для гриля, насаженная на шампур.

Уве подошёл к ней. Он был одет в один из своих пуловеров – лохматый свитер горчичного цвета, который, как было известно Ханне, Уве получил в подарок на Рождество от своей матери много лет назад и который Ханне давно порывалась выбросить.

– Привет, – сказал он, неловко обнимая Ханне.

– Привет.

Она сбилась с толку, как частенько бывало в последнее время. Просто не успевала вписаться в очередной поворот.

«А что, сегодня – день объятий?»

Но прежде, чем Ханне успела что-нибудь сказать, Уве взял её куртку и повесил на плечики. Они прошли в кухню. Уве надел рукавицы и вытащил из духовки стейк из баранины, а затем выложил его на блюдо – остывать. Когда сок капал на горячий противень, тот шкворчал и шипел.

Фрейд завилял хвостом и уселся возле мойки, не сводя преданных глаз с блюда со стейком.

– Я подумал, что нам стоит поговорить, – сказал Уве.

– Ясно, – отозвалась Ханне, глядя на уродливую вмятину в стене.

– Вина?

– Да, спасибо.

Он взял бутылку и плеснул в бокал тёмно-красной жидкости. Потом поставил его перед Ханне, а сам устроился на стуле напротив.

– Эвелин не собирается оставлять ребёнка, – заявил он, и его лицо сморщилось, словно от боли. Глаза увлажнились, а нижняя губа задрожала.

– Вот как.

Уве помолчал пару мгновений и снова заговорил:

– Мы можем попробовать начать всё заново, любимая моя Ханне?

Он протянул к ней руку, и она непроизвольно взяла её. Его ладонь так тепло и знакомо покоилась в её руках. Сухая шершавая кожа, выступающие костяшки пальцев – всё это было такое родное, что Ханне не могла бы сказать, где кончается она и начинается он.

– Мне так жаль, – продолжал Уве, и Ханне решила – вот оно, раскаяние. Однако Уве продолжил свою речь со слезами в голосе:

– Я не понимаю… Она же сказала, что хочет сохранить ребёнка. Я сам этого не хотел, но постепенно стал привыкать к этой мысли.

Сердце Ханне куда-то упало.

Он в самом деле сидит здесь и плачет из-за того, что любовница не желает рожать его ребёнка? Когда сам он сотню раз говорил Ханне, что вообще не хочет иметь детей? Он оплакивает своего нерождённого ублюдка и в то же самое время уговаривает её начать всё заново?

– Мне было так плохо, – продолжал он, громко всхлипывая. – Так ужасно плохо. Тебе не понять, как всё это для меня непросто. Сначала эта беда с папой, теперь история с Эвелин. Господи, я не знаю, как выбраться из этого и жить дальше!

«А я знаю, – думала Ханне. – Я буду жить дальше, и буду жить с тобой, потому что так ведь поступают женщины, верно?»

– Ты считаешь, мне было легко? – спросила она вслух и выпустила его ладонь, думая над словами Линды.

Что Уве её не заслуживал.

Уве зарылся лицом в ладони и снова начал всхлипывать.

– Знаю, знаю, я вёл себя как идиот. Но я не виноват в этом, такой уж я есть. Когда я рос, отца не было рядом, и меня воспитывала гиперопекающая мать. Мне сложно выстраивать границы, ты же знаешь. Но я люблю тебя, Ханне. Я всегда любил тебя.

– Почему же тогда ты трахался с Эвелин?

Уве задрожал, но так и остался сидеть, закрыв лицо руками. На мгновение Ханне ощутила, как сладость триумфа разливается в её жилах. Она была жестока сейчас и знала это. Всё, что она сейчас чувствовала, – пьянящее удовлетворение, которое, подобно алкоголю, овладевало её телом. И подобно алкоголю, это чувство заставляло желать повотрения, желать большего.

Ханне устремила взгляд мимо Уве, в гостиную, где на стене висели жемчужная мексиканская маска и южноафриканский кисет – как напоминание о предательстве Уве.

Теперь Ханне знала, что нужно делать.

Она должна сказать, что ей необходимо всё обдумать. Должна заставить его пережить ту же неопределённость, какую пережила она. Он должен узнать, что значит не спать ночами, глядя в темноте на летящие мимо окна снежинки. Терзаться от неведения, придёт ли она домой или предпочтёт провести ночь где-то в другом месте.

Она дала ему всё, чего он просил. Преподнесла саму себя на серебряном блюде, прямо как дурацкий стейк, который сейчас застывал у неё за спиной. Она не стала матерью. Она покорно поддерживала общение с его изысканными друзьями. Ходила на концерты, которые не хотела слушать, и терпела его бесконечный трёп о своём отце.

Ей и в самом деле стоило послать его на все четыре стороны.

Уве выпрямился и вытер слёзы с лица.

– Красавица моя, Ханне, – невнятно пробормотал он.

В это мгновение Ханне поняла, что её внешность – проклятие, потому что она возбуждает в мужчинах вожделение, о котором Ханне не просила и отвечать за которое не могла. Так чего на самом деле хотел Уве, и чего хотел Роббан? Человека Ханне или только тело Ханне?

Она взглянула на Уве.

Щеки мокрые от слёз, лицо искажено болью. Волосы завиваются на висках. А глаза – глаза умоляют её точно так же, как глаза их пса, который сидит и нервно подёргивает хвостом, переводя взгляд с хозяев на стейк и обратно.

– Хорошая моя, – жалобно проговорил Уве.

Но Ханне не нашла в себе сил простить и идти дальше.

И не хотела искать, если уж на то пошло.

– Не знаю, – проговорила она. – Я и в самом деле не знаю, есть ли у меня желание продолжать. Я собираюсь поехать в страну басков, погостить у Мии. И я хочу, чтобы ты подыскал себе другое жильё за это время.