Текст книги "Охота на тень"

36

К тому моменту, когда на следующий день Ханне в последний раз приехала в полицейское управление, она успела свыкнуться с мыслью о том, что её краткие гастроли в Госкомиссии окончены.

Роббан обошёлся с ней несправедливо, но у Ханне не было иного выбора, кроме как подчиниться. Она даже не рассматривала вариант пойти к его начальству или обратиться с жалобой в отдел кадров. Кто ей поверит, решись она рассказать о приставаниях Роббана тем холодным декабрьским вечером? А если и поверят, кого это вообще должно волновать? Как женщине, ей следовало отнестись снисходительнее к заигрываниям подвыпившего коллеги.

Во всяком случае, такой женщине, которая выглядела, как Ханне.

Она даже с Уве не могла этим поделиться.

Она не забыла его слов, сказанных в пылу спора.

Ты что, действительно считаешь, что они станут прислушиваться к тебе? Думаешь, их хоть сколько-нибудь интересуют твои прекрасные умопостроения?

Ханне думала о теле Анны Хёёг, найденном в квартире близ Берлинпаркен. Об окровавленном лице и шляпках гвоздей, торчавших из её ладоней. Думала о Бритт-Мари и об Эрике, её угрюмом сыне-подростке, с застывшим на прыщавом лице выражением отвращения, когда он передавал им коробку с вещами своей матери.

…это можете забрать… мне это без надобности.

Ханне захлестнуло такое ощущение горя, что ей стало трудно дышать. Словно грудь стянули ремнями, а острая боль отдавалась в плечи и руки.

Ханне казалось, что она падает. Тонет в морской пучине, как Седна тонула в ледяных северных водах.

Когда Ханне складывала свои вещи в бело-голубой пакет универмага «Консум», её разыскала Линда.

– Поедешь со мной в Эстертуну?

Ханне подняла взгляд на широко улыбавшуюся Линду.

– А зачем тебе туда?

– Нужно проверить сведения с горячей линии. Поехали. Тогда мы с тобой ещё успеем поболтать.

Ханне в задумчивости поглядела на свой пакет.

Если по ком из этого здания она и станет скучать, так только по Линде.

– Хорошо, – согласилась она.

– Как дела дома? – спросила Линда, когда они уселись в машину.

– Она, в смысле, терапевт, не собирается оставлять ребёнка. Уве хочет помириться.

Линда фыркнула.

– Надеюсь, ты не сказала «да».

– Я сказала, что ему стоит подыскать себе новое жильё.

– Ты чертовски правильно поступила.

– А как дела у вас? – спросила Ханне, не в силах много говорить об Уве. – Как подготовка к свадьбе и всё такое? – добавила она.

– О, – воскликнула Линда и принялась взахлёб рассказывать о свадебном путешествии, которое они решили провести в Италии – там заметно дешевле, чем во Франции, а еда почти такая же вкусная. А потом Линда поделилась с Ханне, что недавно была у сестры на примерке платья.

– Мне нужно скинуть пару кило, – засмеялась она, хлопнув себя по животу. – Но платье – сказочное. Представляешь, на него ушло почти десять метров ткани!

– Ух ты, – восхитилась Ханне, разглядывая покрытые снегом ели, которые проносились мимо окна машины. Они были похожи на присыпанные пудрой пряники, расставленные кем-то по стойке «смирно» вдоль шоссе. Вдоль обочин тянулись высокие отвалы грязно-серого снега, похожие на бесконечно длинных змей, ползущих на север.

Линда вдруг посерьёзнела и прикусила губу.

– Чёрт возьми, Ханне. Я буду так сильно по тебе скучать.

– А я по тебе.

– Мы же можем иногда встречаться?

– Конечно, мы с тобой будем видеться, – ответила Ханне, прекрасно зная, что это ложь. У поворота на Эстертуну она сказала:

– Ты не могла бы остановить в центре? Мне нужно зайти на почту.

– Конечно. Я заеду на квартиру, заберу одеяла. Ой, прости, заберу малыша. Иди на почту, встретимся возле полицейского участка. Та тётка, что звонила на горячую линию, живёт неподалёку.

Центр Эстертуны был затянут серой дымкой. Вокруг стояли бункерообразные бетонные строения, а торговцы упрямо толклись на площади, пытаясь бороться с холодом. Люди входили и выходили из магазинчиков, а группа молодых людей оккупировала угол возле туалетной будки. Возможно, Линда именно их имела в виду, рассказывая о том, как здесь продаётся крэк прямо под носом у полиции. Или Ханне – просто жертва предубеждений, которая считала, что самые обычные ребята с периферии обязательно должны торговать наркотой?

Когда Ханне упёрлась взглядом в фонтан перед полицейским участком, она никак не могла отделаться от мысли, сколько раз упругим шагом с развевающимися за спиной волосами проходила этой дорогой Бритт-Мари тем самым летом, почти двенадцать лет назад. А Рогер Рюбэк, стоя у окна, наблюдал, как она идёт через площадь и солнце светит ей в спину, и чувствовал, как в животе у него порхают бабочки.

Рюбэк сказал Ханне, что они были просто друзьями, но Ханне подозревала, что это было не совсем так – слишком много боли отражалось в его глазах.

Линда высадила её возле почты и поехала дальше.

Ханне вылезла из машины и сразу запахнула куртку, но сырость и холод всё равно успели запустить свои щупальца под подол и в рукава. Ханне поспешила в тепло почтового отделения и менее чем за пятнадцать минут договорилась о пересылке своей корреспонденции в страну басков. Она также купила марки и конверты, потому что ей нужно было сообщить коллегам из университета о своём отъезде.

Когда Ханне двинулась к полицейскому участку короткой дорогой через площадь, уже начало смеркаться и крупные хлопья снега беззвучно спускались с тёмного бархатного неба. Ханне спряталась под небольшим козырьком на крыльце участка и стала ждать.

Прошло почти полчаса с тех пор, как Линда покинула её, и она должна была вернуться с минуты на минуту. Линда ведь собиралась забрать одеяла – а это не могло отнять много времени.

В полицейском участке кипела жизнь. Сквозь стеклянные двери Ханне видела, как ожидают приёма две женщины с талончиками в руках, а у рецепции стоит старик с тростью и шляпой и о чём-то спорит с женщиной в полицейской форме. Чуть поодаль были заняты беседой ещё несколько одетых в форму сотрудников, каждый из которых держал в руках чашку кофе.

Ханне начинала замерзать и принялась переминаться с ноги на ногу. Она снова бросила взгляд на свои наручные часы.

Сорок пять минут. Где её носит? Может быть, Линда имела в виду, что они встретятся не около участка, а внутри? После недолгих колебаний Ханне вошла внутрь.

Линды нигде не было видно, и Ханне решила обратиться к женщине за стойкой рецепции, которая, судя по всему, только что освободилась.

– Здравствуйте. Моё имя – Ханне Лагерлинд-Шён, я из Госкомиссии. У меня здесь назначена встреча с коллегой, Линдой Буман. Вы её здесь не видели?

– Ух ты, Госкомиссия! – округлив глаза, воскликнула женщина. – Нет, никого оттуда мы сегодня не видели. Но подождите немного, я спрошу у коллег.

Она исчезла за дверью и вернулась минутой позже.

– К сожалению, её никто не видел. Передать ей что-нибудь, если она появится?

– Могу я воспользоваться телефоном? – спросила Ханне.

Женщина провела её в комнатку за стойкой и указала на телефон, стоявший на маленьком письменном столике.

Ханне села на стул. Придвинула к себе аппарат и прижала палец к кнопке. Её руки так онемели от холода, что Ханне едва смогла набрать номер. А может быть, это страшное подозрение, которое пустило корни в её сознании, мешало рукам Ханне повиноваться её воле.

После трёх гудков трубку взял Роббан, и Ханне описала ему ситуацию.

– Когда вы должны были встретиться?

Ханне взглянула на часы.

– Она должна была вернуться сюда уже час назад. Я боюсь, что с ней что-то случилось.

– Случилось? Почему с ней что-то должно случиться?

– Она же отправилась в ту квартиру возле Берлинпаркен. Собиралась забрать одеяла. Не знаю, может быть, я напрасно разволновалась, но…

– Чёрт побери, – пробормотал Роббан, когда до него наконец дошёл смысл слов Ханне. – И ты позволила ей пойти туда одной?

Ханне удивилась и рассердилась одновременно.

– Что значит «позволила»? Разве моя работа – говорить Линде, что ей позволено, а что – нет?

Роббан снова выругался.

– Оставайся на месте, – скомандовал он. – Мы едем туда. Я отправлю ещё наряд патрульных.

Но Ханне не смогла сидеть на месте. Её преследовал звонкий смех Линды и взгляд Линдиных тёмных глаз. Её весёлая болтовня про свадьбу и про путешествие в Италию, и про свадебное платье, которое уже почти готово. А потом Ханне вновь подумала о Бритт-Мари.

В следующее мгновение Ханне выбежала из полицейского участка, забыв про конверты и марки.

37

Снегопад усилился, и Ханне, направляясь к Берлинпаркен, на бегу натянула на голову капюшон, но ветер тут же его сорвал. Ханне поскользнулась на льду и уже падала, но ухитрилась удержать равновесие, схватившись за фонарный столб.

Миновав винный магазин «Систембулагет» она свернула направо и ещё прибавила шаг. Едва не столкнувшись с молодой парой, которая везла детскую коляску, Ханне еле удержалась, чтобы не спросить у них, не видели ли они Линду. Потому что было вполне вероятно, что эта молодая женщина гуляла со своей коляской возле статуи на детской площадке в компании Линды. Но Ханне решила не останавливаться, потому что не могла отделаться от ощущения, что нужно спешить, очень спешить.

Волосы намокли, и талая вода начала затекать ей под ворот свитера, когда впереди среди снегопада замаячили деревья Берлинпаркен. Пальцы Ханне оцепенели от холода, а стопы онемели.

Ханне думала, что Линда могла оказаться на детской площадке. Остановилась ненадолго поболтать с одной из здешних приятельниц и задержалась.

В Италии всё заметно дешевле, чем во Франции, а еда почти такая же вкусная.

Но на детской площадке было темно и пусто.

Рядом с горкой притулился одинокий снеговичок. Вместо носа ему воткнули морковку, а вокруг шеи намотали что-то похожее на старое кухонное полотенце. Качели жалобно поскрипывали на ветру, словно скулил какой-то зверёк.

Ханне, не останавливаясь, побежала к дому, в котором побывала несколько недель назад, распахнула дверь, взбежала по лестнице и упёрлась прямо в дверь квартиры на первом этаже.

На двери не было таблички с именем, но Ханне узнала нужную дверь по небольшой царапине на древесине возле ручки.

Она постучала и стала ждать, но ничего не происходило, и тогда Ханне принялась колотить в дверь.

Стук эхом разносился по пустому подъезду.

Наконец Ханне упала на колени и осторожно заглянула в почтовую щель.

– Линда! – прокричала она. – Ты здесь?

В прихожей было темно, и всё, что Ханне смогла рассмотреть, – придверный коврик, на котором в беспорядке валялись рекламные брошюры, совсем как осенние листья на земле. Ханне показалось, что она слышит тихий скрип, за которым последовал глухой шлепок. Дуновение холодного воздуха вырвалось наружу из почтовой щели, когда Ханне аккуратно опускала заслонку на место.

Поднявшись на ноги, Ханне решительно схватилась за дверную ручку, но дверь подалась совершенно без всякого сопротивления, словно только того и ждала, чтобы впустить Ханне внутрь.

Войдя в прихожую, Ханне тут же оказалась в облаке ледяного воздуха. Словно все силы зимы устремились к ней через прихожую этой маленькой квартирки. Ханне нажала на чёрную клавишу старомодного бакелитового выключателя, но под потолком не загорелся свет. Может быть, лампа не горела ещё в прошлый её визит, Ханне не могла вспомнить. Во всяком случае, когда они наблюдали отсюда за мамочками в парке, в квартире было темно.

Ханне с осторожностью прикрыла за собой входную дверь и немного постояла, чтобы глаза привыкли к темноте. До её слуха снова долетел слабый скрип. Из кухни слышен был звук капающей воды и монотонное гудение холодильника.

Ханне сделала пару шагов вперёд. Рекламные брошюры зашуршали, прилипнув к её мокрым подошвам. Сквозь окна гостиной был виден снегопад. И тут Ханне заметила ещё кое-что.

Одно из окон было приоткрыто, и в образовавшуюся щель залетали отдельные снежинки.

Ханне сделала ещё несколько шагов вглубь прихожей – два, три, четыре, но вдруг споткнулась о какой-то предмет на полу. Поморщившись от боли, она опустила взгляд вниз.

Предмет был похож на какой-то инструмент: узкий выгнутый металлический стержень с округлой рукоятью, похожей на небольшую чашку. А рядом – ещё один стержень с маленьким зеркалом на конце.

А потом Ханне парализовало.

На полу возле дивана кто-то лежал.

В полумраке Ханне могла различить контуры человеческого тела. Сцена выглядела почти умиротворённо, будто человек просто прилёг немного отдохнуть. Руки были раскинуты в стороны, а голова немного завалилась набок, но Ханне знала, что это не послеобеденный сон. Она бегом преодолела последние шаги к гостиной и щелкнула выключателем.

В комнате стало светло, слишком светло, ибо от света не укрылось ничто: ни кровь, ни смерть, ни следы проигранной битвы.

Она лежала на полу, одетая в толстый свитер, и голая ниже пояса. Слипшиеся окровавленные волосы превратились в паклю, а черты лица едва можно было различить. Повсюду вокруг неё были большие липкие лужицы крови, которые свидетельствовали о происходившей здесь жестокой борьбе. Из ладоней торчали чёрные шляпки гвоздей, которые были до боли знакомы Ханне.

«Нет», – пронеслось в голове у Ханне, потому что она не хотела, чтобы это было правдой. Этому нельзя было позволить быть правдой. Кто угодно, только не Линда.

Кто угодно, только не Линда.

Но на полу лежала именно Линда, в этом не было никаких сомнений.

Ханне бросилась к ней. Она вспомнила, что читала где-то, что сердце может ещё биться, когда человек уже выглядит мёртвым. Ханне опустилась на пол рядом с поверженным телом, приложила ухо к груди Линды, а пальцы – к её шее. Но она не почувствовала биения пульса и не услышала ударов сердца, не ощутила дыхания. Кожа Линды была до странности холодна и выглядела ещё белее обычного. Она была похожа на хрупкий белый фарфор, контрастируя со всем этим красным и липким вокруг.

Сквозняк захлопнул окно, и оно тут же со скрипом распахнулось настежь.

Ветер ворвался в комнату, принеся с собой несколько снежинок, которые опустились на щеку Линды.

Ханне встала на колени. Слёзы обжигали глаза, а комок в горле твёрдым мячиком перекрывал дыхание, не давал сглотнуть.

Что-то торчало изо рта у Линды. Небольшая пластиковая карта, похожая на водительское удостоверение.

Ханне наклонилась, чтобы лучше рассмотреть.

Несмотря на окровавленные липкие волосы, которые покрывали лицо Линды, Ханне смогла разобрать надпись.

«Полиция» – гласили крупные красные буквы.

Кто-то засунул Линде в рот её служебное удостоверение.

Вскоре появились Роббан и Лео. Они вывели Ханне в подъезд и вызвали подкрепление. Прибыли ещё полицейские, и осознание произошедшего потихоньку стало приходить к Ханне, словно пейзаж, проступающий из темноты в рассветный час. Цвета становились ярче, запахи отчётливее. Звуки резали слух, а в ладонях и стопах свербило и жгло, когда холод начал покидать тело Ханне.

Она осела на каменный пол подъезда, привалилась головой к холодной бетонной стене и закрыла глаза.

Из квартиры доносились обрывки разговора.

Инструмент медвежатника. Теперь нам, по крайней мере, известно, как он проник внутрь.

…должно быть, ушёл через окно. Сообщи ребятам из подкрепления и…

«Это правда», – думала Ханне.

Это на самом деле.

Болотный Убийца добрался до Линды.

Её больше не было. Она ушла.

Её поглотила тьма, как Седну поглотила морская пучина.

И в Эстертуну пришла весна.

Из набухших на ветвях деревьев почек распускались нежные зеленые листья. Жители небольшого предместья чересчур поспешно поубирали свои куртки и пальто поглубже в шкафы, вытаскивая на свет божий весеннюю одежду, в надежде на то, что таким образом смогут ускорить наступление теплых дней.

Жизнь шла своим чередом, но Линды в ней больше не было.

Теперь и она превратилась в тень, присоединившись к сонму других жертв Болотного Убийцы.

Жених Линды выбрал для неё надгробие из полированного красного гранита, на котором были выбиты золочёные буквы. Над именем Линды выгравировали изображение маленькой пташки. Отчасти потому, что она любила всевозможных птиц, отчасти – потому что Конни теперь нравилось представлять, что Линда перевоплотилась в маленькую пичужку – вроде того воробушка, который по утрам прилетал посидеть у него на окошке.

Линдина сестра долго думала, что теперь ей делать с почти готовым свадебным платьем, которое так и висело в спальне, надетое на манекен. Она не могла заставить себя продать платье или отдать его, но и выбросить рука не поднималась. В конце концов она решила повесить его подальше в шкаф, спрятав за зимними комбинезонами мальчишек и футлярами с коньками.

Там платье и осталось висеть.

Несколько месяцев спустя вечерние газеты прекратили писать об убийстве. А телерепортёры, которые раньше так стремились снять специальный выпуск о Болотном Убийце, вместо этого решили состряпать две часовых программы о до сих пор не раскрытом убийстве Пальме.

В здании полицейского управления на острове Кунгсхольмен Роббан с коллегами продолжали работу. Команда пополнилась несколькими новичками – несмотря на то, что полиция всё ещё охотилась на убийцу Улофа Пальме, все были едины во мнении, что ни один убийца полицейского не должен уйти от ответственности.

Они обошли все квартиры в округе, но очень скоро вынуждены были констатировать, что никто из соседей не видел, как преступник вылезает через окно. Они исследовали отмычку, которую преступник использовал, чтобы проникнуть в квартиру, но не обнаружили ни отпечатков пальцев, ни других следов. Они продолжали проверять информацию с горячей линии, но звонки теперь поступали не потоком, как раньше, а скорее спорадически, как редкие открытки от разъехавшихся друзей. Они проверяли новые гипотезы и опровергали старые. Заслушивали новые свидетельства, но не могли найти в них хоть что-то ценное.

Ханне стала одержима идеей проникнуть в сознание убийцы. Она изучила всё, что было возможно, об аналогичных случаях и несколько раз пыталась выйти на связь с Роббаном.

Но ему не нужна была помощь Ханне.

Бьёрн, потерявший одну стопу в результате несчастного случая, валялся на своём черном кожаном диване перед телевизором, заливая пивом отчаяние и непрошеные воспоминания. Все его дни были похожи один на другой: нужно было наскрести денег на еду и выпивку, но необязательно в таком порядке. Иногда Судден заходил в гости с бутылкой водки. Тот успел провести три месяца в тюрьме за взлом, но Бьёрн не придавал этому факту какого-нибудь значения.

В августе Фагерберг переставил фото своей покойной жены со столика на полку, к другим фотографиям, и убрал свечку. Он всё чаще стал прикладываться к виски, но старался меньше курить, потому что на него напал отвратительный булькающий кашель, напоминавший Фагербергу кашель Пекки Кроока тем жарким летом в семидесятых. Сейчас у него вообще появилось много времени для размышлений, потому что дети заглядывали к нему нечасто, а телевизор он смотреть не любил. И вот теперь, когда он размышлял сидя в кресле, к нему всё чаще стали приходить мысли о Бритт-Мари.

«Ей стоило стать секретарём, – раз за разом думал Фагерберг. – Внешность у неё была приятная, и на машинке она печатала ловко».

Когда мысли Фагерберга не были заняты Бритт-Мари, он думал об Улофе Пальме. Фагерберг был потрясён убийством премьера, но не особенно удивлён, потому что давно чувствовал, что общество сбилось с пути. Фагерберг теперь многих вещей не понимал, многое, по его мнению, просто полетело к чертям, но это событие было другого рода. Это было убийство, а в убийствах Фагерберг кое-что смыслил.

«Они быстро его возьмут, – думал Фагерберг. – Это шизик-одиночка, а делу явно присвоят наивысший приоритет».

Однако Фагерберг ошибался.

Расследованию убийства Пальме суждено было стать самым всеохватным и дорогостоящим в истории Швеции. Оно длилось несколько десятилетий, сотни людей были задействованы в нём, и тысячи томов дела стали результатом этой работы.

А для Болотного Убийцы всё это означало отрадную передышку, ибо даже усердные следователи с Кунгсхольмена не могли оказаться в двух местах одновременно.

Весну сменило лето, а лето постепенно превратилось в затяжную дождливую осень, на пятки которой, словно навязчивый щенок, наступала зима.

Год следовал за годом, ибо время не ждёт никого и ничего.

Мальчишка, носивший в своей душе тьму, вырос в бабкином таунхаусе и превратился в молодого человека. Однажды Май позвонил его учитель. Он считал Эрика талантливым. У мальчишки, определённо, была светлая голова, и лучше всего для Эрика было бы продолжить учёбу в университете, потому что нельзя бросаться таким талантом. Учитель посоветовал Май поговорить с Эриком о его друзьях, а вернее, об их отсутствии. Выяснить, не страдал ли Эрик от депрессии. В его возрасте такое – отнюдь не редкость.

Май, растирая свои худые руки, принялась размышлять, как бы половчее поднять эту деликатную тему в разговоре с Эриком. Но чем больше она об этом думала, тем яснее понимала, что ответа у неё нет, и поэтому попросту решила пустить дело на самотёк.

Май желала Эрику всего самого лучшего – во многом он был её искуплением за жестокость по отношению к собственному сыну. За все часы, что Бьёрн просидел в шкафу, наказанный за то, что не вымыл за собой тарелку. За то, что она отправляла его в кровать без ужина в наказание за невымытые руки. Теперь она сожалела о своей жёсткости, но тогда были другие времена. Послевоенная жизнь была тяжелой, Май была одинока, а Бьёрн рос безнадёжно небрежным и неряшливым.

Тьма прорастала в душе Эрика всё глубже с каждым днем, пока, наконец, он не начал физически ощущать её, словно каменное ярмо на своих плечах. Он ненавидел своих одноклассников, свою семью и себя самого. Но больше всех он ненавидел свою мать, которая оставила его и, вероятно, улетела на остров Мадейра посреди Атлантического океана. Именно её Эрик считал тем самым ярмом.

Свою бабку он ещё мог выносить. Временами в нём даже просыпалась нежность к худой женщине, которая управлялась по дому с пылесосом и веником. Она охотнее готовила еду, чем болтала, и не требовала от него задушевных бесед. С Бьёрном Эрик виделся редко, но тот периодически заходил к Май и сыну на чашку кофе. В таких случаях он никогда не был пьян и часто помогал Май с тяжелой работой – отодвигал плиту, чтобы она могла вымыть за ней пол, или ворочал в саду валуны, потому что, несмотря на увечье, Бьёрн всё еще был силён.

С мачехой и младшей сестрой Эрик не поддерживал связь и не скучал по ним.

Когда Эрику исполнилось двадцать лет, стало ясно, что с ним, вероятно, что-то не так. Несмотря на прекрасные оценки в гимназии, он не имел никакого желания продолжать образование, а вместо учёбы устроился работать в промышленное садоводство неподалёку. Он так и не обзавёлся друзьями и всё свободное время проводил в комнате без окон, которую Май оборудовала для него в подвале. Там были холодные белые стены, а из обстановки – кровать, шкаф да CD-проигрыватель. Эрик раз за разом перечитывал историю об Элси, которую написала Бритт-Мари, – ту самую, которая осталась у него, когда Ханне с Линдой забрали остальные вещи матери. Эрик никак не мог выбросить из головы мысль о Болотном Убийце.

У него не было девушки – Эрик знал, что хорошо выглядит, и девушки сами нередко проявляли к нему интерес, вот только он не хотел иметь с женщинами ничего общего.

Только не после того, как с ним поступила мама.

В тридцать лет он так и оставался нецелованным. Что было хуже – той осенью Май диагностировали рак молочной железы, и помощь ей теперь была необходима буквально во всём. Эрик старался как мог, и благодаря его совместным с социальной службой усилиям Май смогла прожить дома дольше, чем кто-либо мог предположить. Весной её стали кормить через назальный зонд, и Май практически всё время стала проводить лёжа на диване в гостиной, положив свои худые ноги на подушку. Эрик с тех пор взял себе за правило есть, спрятавшись за кустами смородины в саду.

Это было ради Май – он не мог есть в её присутствии, зная, что сама она не в силах проглотить и кусочка.

С приходом осени она так ослабела, что уже не могла подняться с кровати без посторонней помощи. Эрик сидел у её постели, приходя вечером с работы. Он брал с собой диктофон и просил её рассказать о своей жизни, и об Элси, и о Бритт-Мари. Май считала всё это немного странным, но делала, как он просил. Несмотря ни на что, у Эрика было право знать правду.

К тому же приятнее было проводить время в обществе.

Так они сидели часами и разговаривали. Эрик принёс из подвала старый фотоальбом, и Май своими исхудавшими пальцами указывала ему на лица на выцветших фотографиях и рассказывала. Там, конечно, были и фотографии Эрика с родителями. Там были фото маленькой квартирки, в которой они жили, и детской площадки в парке Берлинпаркен, рядом со статуей кормящей матери. Деревья выглядели такими маленькими, что Бьёрн догадался – тогда они были только что высажены, а вот дома совершенно не изменились. От Элси осталась только одна фотокарточка. Это фото было сделано незнакомцем в тот летний день 1933 года, когда она сошла с корабля, который привёз её на шведскую землю.

Да, Май на самом деле старалась рассказать Эрику его историю – историю, которой его лишили. Но под конец она уже не могла даже говорить, и пару недель спустя мирно заснула дома, на своём диване.

После смерти Май дом унаследовал Эрик. Бьёрну и единокровной сестре Эрика достались сбережения Май.

Так она распорядилась.

Бьёрну хватило ровно пяти месяцев, чтобы прогулять материнские деньги: большую часть он проиграл на скачках, но значительная сумма была пропита, не вставая с чёрного кожаного дивана.

Эрик оставил в доме всё, как было при его бабке, и даже спать продолжал в маленькой подвальной комнатке. Он слушал музыку, читал книги и иногда поднимался в гостиную, чтобы посмотреть телевизор.

Однажды он зашёл в спальню Май, где на тумбочке всё ещё стоял пузырёк с таблетками морфина, и высыпал его содержимое себе на ладонь, размышляя, не проглотить ли разом все пилюли.

Потому что ради чего, собственно, было ему жить?

По утрам он пешком ходил на работу в садоводство, где таскал мешки с землей, поливал цветы, стоял на кассе и свозил мусор на компостную кучу. Зимой он продавал ели, амариллис и пуансеттию и расчищал снег на маленькой парковке, принадлежавшей садоводству, пока руки не начинали болеть от напряжения.

Жизнь продолжалась, потому что только это она и умеет.

В 2019 году со дня убийства Мерты Карлссон минуло семьдесят пять лет.

Мир оставался верен себе.

В Сирии гремела война, а в Йемене голодали дети. Президент США Дональд Трамп развязал торговую войну против Китая и вознамерился построить стену на границе с Мексикой. Никто больше не говорил об озоновых дырах, зато все – за исключением как раз Трампа – говорили теперь о климате. Движение «Metoo» распространялось по миру с быстротой молнии, и теперь многие женщины, попав в ситуацию, похожую на ту, в какой оказалась Ханне почти тридцать лет назад, имели мужество отказать, как поступила в своё время и она.

Болотный Убийца до сих пор таился в тени, а те женщины и мужчины, которые теперь на него охотились, в целом не преуспели в этом деле сильнее своих предшественников. Жертвы его пополнили сонм теней и были преданы забвению. Единственную память о них хранили родственники и друзья. Ноющая пустота постепенно заменила собой боль, с которой те через время научились жить.

Следователи, работавшие над делом, обзавелись детьми и внуками. Некоторые вышли на пенсию, а кто-то уже успел присоединиться к теням из прошлого.

В полиции задули ветра перемен: более сорока процентов абитуриентов в Высшей школе полиции теперь были женского пола, а благодаря новому методу ДНК-анализа в криминалистике произошёл революционный сдвиг.

В полицейском управлении на стокгольмском острове Кунгсхольмен большинство служащих уже и думать забыли о Болотном Убийце. Газеты давно не писали о деле, которое давным-давно «застыло, как вечная мерзлота в Сибири» – по меткому выражению одного полицейского, который как раз занимался подобными «висяками» и уж точно знал, о чём говорил. Коробки с материалами предварительного следствия собирали пыль в подземном архиве, а Роббан давно вышел на пенсию.

Эстертуна пережила настоящий ребрендинг – теперь это предместье сделалось популярным. Арендная плата выросла, и семьи, которые больше не могли себе позволить там жить, отправились искать счастья в других местах, гораздо дальше от Стокгольма. Женщины, с которыми Линда в своё время водила знакомство в Берлинпаркен – Ганифе, Заида и другие – все были вынуждены уехать из Эстертуны.

Кафе и рестораны, в которых подавали экологичную еду и домашнее пиво, оккупировали маленькую площадь, в Берлинпаркен вот уже несколько лет работал круглосуточный детский сад, а в подвале магазина Оленс заработал центр йоги.

В скором времени тайне суждено было раскрыться…