Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

Я сел на стул у окна. Кастрюля мясного супа исходила паром посреди стола. Рядом – корзинка со свежеиспеченными булочками, бутылка минералки и три жестянки так называемого «народного пива». Линда усадила Ванью в детский стульчик, придвинула его к столу, разрезала булку, дала Ванье и пошла греть в микроволновке баночку детского питания. Ингрид забрала у нее банку, и Линда села за стол рядом со мной. Видар напротив нас мусолил бороду большим и указательным пальцами и смотрел на нас с полуулыбкой.

– Начинайте есть, пожалуйста! – крикнула Ингрид из кухни.

Линда погладила меня по руке. Видар кивнул ей, и Линда взялась разливать суп. Светло-зеленые кружочки порея и оранжевые моркови, желтовато-белые скобочки кольраби и большие серые куски мяса, то с красноватыми волокнами на срезе, то чуть ли не с голубоватым блестящим боком. Плоские белые кости, на которых держится мясо, гладкие, как отполированные камни, или шершавые и пористые. Все плавало в горячем бульоне с блестками жира, которые схватятся, едва бульон остынет, но сейчас сверкают мелкими, почти прозрачными бусинами в мутной жидкости.

– Изумительно, как всегда, – сказал я и взглянул на Ингрид, она сидела рядом с Ваньей и дула на ее еду.

– Вот и хорошо, – ответила Ингрид, едва отвлекшись на меня, и тут же погрузила пластмассовую ложку в пластмассовую плошку и понесла Ванье в рот, сейчас разнообразия ради разинутый, как клюв у птенца. Когда мы приезжали, Ингрид инстинктивно брала на себя все заботы о Ванье. Кормление, подгузники, одежда, сон, свежий воздух, она хотела делать все. Она купила детский стул, детские тарелки и детские приборы, бутылочки и игрушки и даже коляску, которая всегда стояла снаружи и ждала нас, как и штабеля бесчисленных склянок с детским питанием, кашами и пюре в шкафу. Если чего-то вдруг не хватало, например, Линда попросила яблоко или встревожилась, нет ли у Ваньи температурки, Ингрид тут же садилась на велосипед и ехала три километра до магазина или аптеки, и обратно те же три километра, везя в маленькой велосипедной корзинке яблоко, термометр или жаропонижающее. К нашему приезду она тщательно все планировала и заранее закупала продукты на все обеды, обычно из двух блюд, и ужины – из трех. Она вставала в шесть утра вместе с Ваньей, пекла булочки, иногда шла с ней на прогулку, потихоньку готовила обед. В девять утра мы просыпались к накрытому роскошному завтраку, со свежими булочками, вареными яйцами или, например, омлетом, если она замечала, что я полюбил омлеты, соком и кофе, и, когда я садился за стол, она всегда клала на мое место свежую газету, за которой потрудилась сходить. Она была необыкновенно позитивно настроена, ко всему относилась с пониманием, словом «нет» не пользовалась, и не было такой проблемы, которую она не хотела бы помочь нам решить. Морозилка у нас дома была забита ванночками из-под мороженого и лотками из-под селедки с самыми разными блюдами, которые она нам наготовила. На всех было написано ее рукой: болоньезе, картофельная запеканка, жаркое по-флотски, фрикадельки, фаршированные перцы, блинчики с начинкой, гороховый суп, баранина с картошкой по-деревенски, мясо по-бургундски, котлеты из лосося, киш с пореем… Если они гуляли с Ваньей и вдруг холодало, она могла зайти с ней в обувной магазин и купить ей новые ботинки.

– Как поживает твоя мама? – спросила она меня сейчас. – Все в порядке?

– Да, вроде да, – ответил я. – Дописывает диплом, насколько я понимаю.

Я салфеткой стер с подбородка каплю супа.

– Но мне, сказала, почитать не даст, – улыбнулся я.

– Снимаю перед ней шляпу, – сказал Видар. – Мало у кого в шестьдесят лет достанет любознательности учиться в университете, что ни говори.

– У нее самой наверняка двойственные чувства на этот счет, – сказал я. – Она всю жизнь мечтала продолжить учебу, это правда, но происходит это теперь, когда ее карьера уже на излете.

– И все равно, – сказала Ингрид. – Это сильно. Твоя мама железная женщина.

Я снова улыбнулся. Разница между норвежским и шведским менталитетом была гораздо больше, чем они полагали, и сейчас я на секунду взглянул на Ингрид шведскими глазами.

– Да, может, и так, – сказал я.

– Передавай маме привет, – сказал Видар. – И всему семейству тоже. Я их часто вспоминаю.

– С тех пор как мы съездили на крестины, Видар постоянно о них говорит, – сказала Ингрид.

– Но это правда яркие люди! – сказал Видар. – Хьяртан, поэт. Очень интересный и необычный человек. А как звали ту пару из Олесунна, детских психологов?

– Ингунн и Морд?

– Точно! Очень приятные люди. И Магне, да? Отец твоего кузена Юна Улава? Директор по развитию?

– Да, – кивнул я.

– Солидный мужчина.

– Да.

– И брат твоего отца. Учитель из Тронхейма. Тоже очень приятный человек. Он похож на отца?

– О нет. Совсем не похож. Он всегда держался особняком, что, на мой взгляд, умно.

Повисла пауза. Мы хлебали суп, Ванья колотила по столику чашкой и смеялась булькающим смехом.

– Они тоже постоянно вас вспоминают, – сказал я, глядя на Ингрид. – И твою готовку!

– В Норвегии все иначе, – сказала Линда. – Нет, правда, совсем по-другому. Особенно семнадцатого мая. Все ходят в бюнадах и с медалями на груди.

Она засмеялась.

– Сперва я подумала, что это стеб такой. Но нет, все совершенно искренне. И медали носят с большим достоинством. Ни один швед так никогда не сделает. Это сто процентов.

– Они же гордились? – сказал я.

– Именно! – ответила Линда. – А ни один швед никогда бы в этом не признался даже самому себе.

Я наклонил тарелку, чтобы вычерпать остатки супа, и покосился за окно: длинное заснеженное поле под серым небом, ряд черных голых лиственных деревьев вдоль опушки леса, там и сям разреженный сочной зеленью елей. Черная, с обломками веток земля под деревьями.

– Генрик Ибсен был помешан на медалях, – сказал я. – Не было такого ордена, ради которого он не унизился. Он писал письма королям и регентам, чтобы раздобыть награду. И он ходил с наградами на груди у себя в гостиной. Выставив вперед тощую грудь, всю увешанную медалями. Ха-ха. Еще он приделал себе зеркальце изнутри шляпы. Сидел в кафе и тайком смотрелся в него.

– Правда? – удивилась Ингрид.

– Да, он был чудовищно тщеславен. И согласитесь, в умении впадать в крайности он даже Стриндберга обставил! У того алхимия, безумие, абсент, мизогиния – все, как положено художнику. А у Ибсена буржуазное мещанское тщеславие, доведенное до предела. По части безумия он мог бы дать Стриндбергу фору.

– Кстати, – вступил Видар. – Вы в курсе последних событий с книгой Арне? Издательство в конце концов отозвало ее из продажи.

– Видимо, правильное решение. Уж слишком много ошибок.

– Видимо, правильное, но издательство должно было помочь ему. Он же болел. И видимо, путал, где реальные события, где его фантазии, а где он принял желаемое за действительное.

– Ты думаешь, он вправду верил, что описал все как было?

– Да, в этом сомнений нет. Он хороший человек. Но завиральный. Он постепенно начинает верить в собственные выдумки.

– Как он воспринял такой поворот?

– Не знаю. Это не та тема, которую ты первым делом берешься обсуждать с Арне.

– Понимаю, – сказал я и улыбнулся. Я допил «народное пиво», это такое шведское малоградусное на каждый день, доел булку и откинулся на стуле. О том, чтобы я помог убрать со стола или помыть посуду, тут и речи не было, так что я и пытаться не стал.

– Пойдем погуляем? – предложила Линда. – Ванья, может, уснет.

– Давай.

– Ванью можете оставить мне, – предложила Ингрид. – Если хотите погулять вдвоем.

– Нет, мы ее возьмем. Иди-ка сюда, тролльчонок, – сказала Линда, вытащила Ванью из стула и понесла отмывать ей лицо и руки, а я тем временем оделся и выкатил коляску.

* * *

Мы пошли к воде. На открытых участках было ветрено. Вороны или сороки вприпрыжку ходили по полю с одной стороны дороги. Вдали среди деревьев стояли большие коровы и неподвижно смотрели перед собой. Некоторые из деревьев были дубы, древние, может девятнадцатого века или старше даже, я не знал. Еще дальше шла железная дорога, оттуда гул каждого проходящего поезда разносился по округе во все стороны. Ведущая в ту сторону дорога заканчивалась у небольшого красивого кирпичного дома. В нем жил старый пастор, отец лидера шведских левых Ларса Оли. Про пастора поговаривали, что он был нацистом, не знаю, насколько это правда, такие слухи часто возникают вокруг известных персон. Но иной раз мы видели, как он ковыляет рядом с домом, сгорбленный и понурив голову.

Однажды в Венеции я видел старика, у которого не поднималась голова, он держал ее горизонтально. Шея была согнута под прямым углом к плечам. Видеть он мог максимум полоску земли прямо под ногами. Еле-еле переставляя ноги, он тащился через площадь, у Арсенала; в церкви рядом репетировал хор, я сидел в кафе с сигаретой, тянул кофе и не мог оторвать от него глаз. Начало декабря, вечер. Кроме нас двоих и трех официантов, стоявших у входа, скрестив на груди руки, на площади ни души. Выше крыш – туман. Брусчатка и стены старинных каменных домов покрылись влагой и блестели в свете фонарей. Старик остановился у двери, достал ключ и, держа его в руке, качнулся на каблуках всем телом назад, чтобы приблизительно увидеть, где замок. Потом пальцами нащупал личинку замка. Из-за деформированности тела все движения как будто были не его, точнее говоря, все внимание окружающих забирала неподвижная, обращенная к земле голова, и по этой причине она воспринималась как узловая станция, вроде бы часть тела, но от него независимая, где принимаются все решения и продумываются все движения. Он отпер дверь и зашел внутрь. Со спины казалось, что головы у него нет. И вдруг невероятно резким движением, которого я никак от него не ожидал, старик захлопнул за собой дверь.

Неприятная, неприятная картина.

В нескольких сотнях метров перед нами показался джип. Волны снега вздымались вокруг колес. Мы отошли на обочину. Он промчался мимо: задние сиденья оказались сняты, и внутри метались и гавкали две белые псины.

– Видела? – спросил я. – Похожи на хаски. Но они же не могут быть хаски?

Линда пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она. – Мне кажется, это те самые, которые живут за поворотом. И всегда лают на прохожих.

– Я ни разу не видел там собак, – ответил я. – Но я помню, что ты и раньше о них рассказывала. Ты, что ли, боишься их?

– Не знаю. Наверное. Немного. Во всяком случае, было неприятно. Они на длинной привязи и несутся на тебя…

Она подолгу жила здесь, пока была в депрессии и не могла о себе заботиться. В основном целыми днями валялась в кровати в маленьком доме и смотрела телевизор. Почти не разговаривала с Видаром и матерью, ничего не хотела, ничего не могла, все в ней буксовало. Сколько времени так продолжалось, не знаю. Она почти не рассказывала о том времени. Но я постоянно замечал его отголоски, например, в том, как заботливо соседи смотрели на нее и разговаривали с ней.

Мы миновали котловину, в которой лежала усадьба местного патриарха, уже сгорбленного, ссохшегося патриарха. Дворовые постройки явно требовали ремонта, жилой дом казался не очень большим, в окнах горел свет, но никого видно не было. Во дворе между домом и сеновалом стояли засыпанные снегом три машины, одна – на кирпичах.

Невозможно было поверить, что теплым темным августовским вечером мы сидели тут за накрытым рядом с бассейном столом и обжирались раками. Но так было. Свет бумажных фонариков, радостные голоса, горы красных блестящих раков на концах стола. Банки пива, бутылки аквавита, смех и песни. Стрекот кузнечиков, звуки машин вдали. Линда поразила меня в тот вечер, вспомнил я, внезапно она встала, постучала по стакану и спела застольную песню. Она проделала это дважды. И сказала, что здесь от нее этого ждут, она всегда выступает с каким-нибудь номером. Она с детства была тем ребенком, который выступает перед взрослыми. В младшей школе она больше года играла в «Звуках музыки» в театре в Стокгольме. Но и на домашних праздниках, конечно, тоже, понял я. Она была такой же эксгибиционист, как и я, и так же всегда готова спрятаться чуть что.

Ингрид тоже блистала. Все внимание перекинулось на нее, когда она пошла болтать с соседями, показывать, что приготовила к столу, смеяться, обниматься; каждому хотелось перемолвиться с ней словечком. Когда в деревне устраивали общие сборища, она всегда участвовала, что-нибудь пекла или готовила к столу, а если кто-то в округе болел или вообще нуждался в заботе, она садилась на велосипед, ехала к нему и делала что могла.

Праздник начался, все сидели, согнувшись над своими тарелками с раками, выловленными тут же, и то и дело запрокидывали голову, чтобы влить в глотку рюмку шнапса, который шведы называют «нуббе».

Настроение царило великолепное, и вдруг со стороны сеновала раздались голоса, мужчина устроил выволочку женщине, разговоры за столом стихли, кто-то покосился в ту сторону, кто-то избегал смотреть, но все понимали, что происходит. Усадьбой владел сын старика, человек буйного нрава, теперь он разбирался с дочерью-подростком, пойманной им на курении. И тут Ингрид встала и быстрым решительным шагом пошла к ним, хотя ее всю трясло от ярости. Ингрид встала перед мужчиной, здоровым мужиком лет тридцати пяти с тяжелым взглядом, и принялась учить его приличиям с таким напором, что он сжался. Когда она закончила, он сел в машину и уехал, а Ингрид обняла рыдавшую девочку, привела ее за стол и с места в карьер засмеялась, принялась болтать и увлекла за собой всех.

Сегодня было здесь бело и тихо.

За хутором дорога уходила к дачным домикам. Сейчас они пустовали, и дорогу не чистили.

Когда я писал роман «Всему свое время», я представлял себе Ингрид в роли Анны, сестры Ноя. Она, эта женщина, была сильнее всех: когда начался потоп, увела всю свою семью наверх, в горы, а когда вода добралась и туда, повела их выше, и так покуда подниматься выше стало некуда и надежда сгинула. Женщина, которая никогда не сдавалась и могла сделать все для своих детей и внуков.

Ингрид такой человек, которого нельзя обойти молчанием. Появляясь, она занимала все пространство, при том что держалась скромно. Могла показаться человеком поверхностным, но глубина взгляда опровергала такое впечатление. В отношениях с нами она старалась соблюдать дистанцию, всегда отступала, всегда старалась не перейти дорогу, но в результате была к нам ближе всех.

– Как тебе показалось, Карин и Фредрику у нас вчера понравилось? – спросила Линда и посмотрела на меня.

– Да. Думаю, да, – ответил я. – Хороший, приятный вечер.

Где-то вдалеке нарастал шум.

– Гамсуном он мог бы называть меня пореже, пара раз точно были лишними, но вечер удался.

– Да он просто прикалывался!

– Я догадался.

– Они оба очень хорошо к тебе относятся.

– А вот этого я не понимаю. Когда мы вместе, я почти не открываю рта.

– Во-первых, открываешь. Во-вторых, ты так внимательно слушаешь, что твое молчание не бросается в глаза.

– Ого!

Иногда мне становилось стыдно, что я так молчалив и безынициативен в общении с друзьями Линды, не сближаюсь с ними, а ограничиваюсь тем, что присутствую, когда они приходят, исполняю долг. Но это для меня было долгом, а для Линды жизнью, в которой я тогда не принимал участия. Она не жаловалась, но я чувствовал, что ей мечталось о другом.

Шум усилился. На переезде включился сигнал. «Динг, динг, динг, динг!» Потом я сквозь деревья заметил движение. И в следующий миг из-за леса выкатился поезд в облаке снега. Он проехал несколько сот метров вдоль воды, длинный товарный состав, контейнеры разного цвета, ярко сиявшие на фоне всего белого и серого, и снова исчез за деревьями с другой стороны.

– Жалко, Ванья не видела! – сказал я.

Но Ванья спала и ничего не заметила. Лицо почти полностью скрывали похожий на маску палача шлем, спускавшийся на шею, и красная полиэстеровая шапка с искусственным мехом и плотными ушами, натянутая поверх него. А еще шарф, комбинезон – красный, толстый и теплый, а под ним – шерстяные штаны и шерстяной свитер.

– Фредрик вел себя молодцом, пока я болела, – сказала Линда. – Приходил в клинику и забирал меня. И вел в кино. Мы мало разговаривали. Но для меня возможность выйти была огромной поддержкой. И что он так обо мне заботится.

– Наверно, все твои друзья тебя поддерживали?

– Да, каждый по-своему. Тут ведь такое дело… Я-то раньше всегда находилась в другом лагере, сама отдавала, понимала, помогала. Не всегда бескорыстно, конечно, но по большей части. С детства – по отношению к брату, к отцу, отчасти к маме. И вдруг все поменялось: я заболела и теперь стала принимающей стороной. Пришлось начать принимать. Странно, но да, мои мгновения свободы, моменты, когда я следовала своим желаниям, были у меня только в маниакале. Только свобода эта была такая огромная, что я не могла с ней совладать. Мучительное состояние. Но это было здорово – стать наконец свободной. Но не вышло. Так это не работает.

– Нет, – согласился я.

– О чем ты думаешь?

– О двух вещах. Одна касается не тебя. Но я подумал, когда ты сказала, что пришлось принимать помощь, что на твоем месте я не смог бы принять ничего, и мысль меня поразила. Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь меня вообще видел. И уже тем более помогал мне. Принятие имеет для меня нулевую ценность. И так оно и будет всегда. Это была моя первая мысль. А вторая – чем ты занималась в маниакале? Я имею в виду, раз ты так сильно связываешь его со свободой действий. Что ты делала, будучи свободной?

– Если ты не принимаешь, как тогда до тебя достучаться?

– Почему ты решила, что я хочу, чтобы до меня достукивались?

– Но так же нельзя.

– У-у. А расскажи про то, о чем я спросил.

По левую руку показалась площадка для праздников. Небольшая лужайка со скамейками и длинным столом между ними, в основном им пользовались раз в году, в Мидсоммар, когда вся деревня собиралась водить хоровод вокруг огромного, увитого зеленью столба, есть торт, пить кофе и участвовать в викторине, награждением победителей которой вечер и завершался. Я участвовал в празднике первый раз этим летом и непроизвольно все время ждал, когда столб наконец запалят, – какой же Иванов день без костра? Линда еще рассмеялась, когда я ей это сказал. Нет-нет, никакого костра, никакой магии, но дети будут пить газировку и танцевать вокруг этого огромного фаллоса под песню маленьких лягушат, как и во всех деревнях Швеции в этот вечер.

Столб стоял на прежнем месте. Листва пожухла и засохла, частично ее присыпало снегом.

– Я не столько что-то делала, сколько жила с ощущением, будто мне все по плечу, – сказала Линда. – Я однажды сказала маме, что могу быть президентом Америки, и самое ужасное, я так именно и думала. Когда я выходила из дому, у меня не было проблем с социализацией, наоборот, я видела перед собой арену, на которой мне удастся сделать что хочу, просто будучи самой собой. Всякий порыв казался осуществимым, критика не работала вообще, все представлялось возможным, а значит, в каком-то смысле таким и было. Понимаешь? Все оказывалось и правда возможным. Я, естественно, не знала удержу, что бы ни происходило, мне было мало, подавай больше, и это не кончалось, не должно было кончиться, потому что я каким-то образом догадывалась, что мой полет когда-нибудь окончится падением. Падением в полную неподвижность. Вот такой адский ад.

– Звучит ужасно.

– Так оно и было. Но не только. Еще и чудесно – чувствовать себя такой сильной. Такой уверенной. С какой-то стороны и это тоже правда. Что это во мне есть. Но ты сам понимаешь, о чем я.

– Вообще-то нет. У меня до такого не доходило, – сказал я. – Но сходное, по-моему, чувство мне знакомо, я испытал его однажды, когда сидел писал как проклятый, просто тихо сидел за столом. Но это было что-то другое.

– Я думаю, нет, не другое. Ты, я думаю, был в маниакале. Ты не спал, не ел и был так счастлив, что не знал, что с этим делать. Но у тебя все же есть какие-то границы, опора внутри себя, а тут во многом в ней все дело – в том, чтобы не заступить за грань того, что тебе реально, в глубинном смысле по силам. Если долго жить сверх сил, последствия не заставят себя ждать. За все придется платить. Бесплатно не получится.

* * *

Мы вышли на дорогу, ведущую вдоль воды к лесу. Ветер оголил большие участки льда. В некоторых местах он был гладкий, как стекло, и в нем отражалось темное небо, а в других – серый, почти в празелень, шероховатый, зернистый, похожий на смерзшуюся грязь. Теперь, когда смолкло гудение поезда и стук колес, среди деревьев стало почти совсем тихо. Изредка треснет или скрипнет ветка, стукнувшись или проскользив по другой. Скрип колес коляски, наши сухие шаги.

– Из того, что мне говорили в клинике, одно было важно для меня. Очень простая вещь. Мне говорили: постарайся вспомнить, как ты не нравилась себе в маниакале. Что на самом деле ты была в депрессии. И эта простая мысль – о том, как было на самом деле, – она помогала. Потому что, в сущности, проблема как раз тут: что теряешь представление о себе. Я думаю, здесь и кроется главная причина, почему в моем случае все зашло так далеко. Я на самом деле никогда не жила. В смысле не повиновалась внутреннему порыву. Подчинялась чему-то внешнему. И долгое время все шло нормально, я загоняла его глубже и глубже, но потом заело. Застопорилось.

Она взглянула на меня.

– Мне кажется, я была в то время довольно безжалостной. Или что во мне была какая-то безжалостная отчаянность. Как бы отъединенность, понимаешь?

– Думаю, ты права. Когда я встретил тебя впервые, от тебя исходила совершенно другая энергетика. Отчаянность – подходящее слово, да. Нечто привлекательное и опасное, как мне показалось. Сейчас я о тебе так не думаю.

– Я тогда как раз была на грани срыва. В те недели все и началось, я стала съезжать с рельсов. Я очень рада, что мы тогда не сошлись. Мы бы не остались вместе. Из этого ничего бы не вышло. Не могло выйти.

– Наверняка. Но я был слегка обескуражен, когда выяснил, насколько ты именно романтична. И в какой мере ты хочешь приблизить к себе тех, кто рядом. Насколько для тебя это важно.

Некоторое время мы шли молча.

– Ты бы хотел, чтобы с тобой была я тогдашняя?

– Нет.

Я улыбнулся. Она улыбнулась. Вокруг была полная тишина, только шелестел иногда лес под порывом ветра. Я шел с удовольствием. Впервые за долгое время на душе было мирно. Хотя все покрывал снег, а белый цвет – легкий, но не эта легкость преобладала в пейзаже вокруг: из снега, который так мягко отражает свет неба и всегда сияет, как бы темно ни было, торчали стволы деревьев, черные, шишковатые, над ними нависали ветки, тоже черные, переплетаясь в бесконечных вариациях. Чернели скальные породы, чернели пни, чернел валежник, чернел подлесок под огромным еловым пологом. Мягкая белизна и зияющая чернота, обе застыли неподвижно, и невозможно было не думать, как много вокруг нас мертвого, насколько малая часть всего – живая и какое огромное место оно занимает в нас, это живое. Поэтому мне так хотелось бы рисовать, иметь талант к рисованию, поскольку выразить это можно только в живописи. Стендаль писал, что музыка является высочайшей формой искусства, остальные лишь хотят стать ею. Это, в сущности, идея Платона, что все формы искусства отражают что-то, и только музыка самодостаточна и абсолютно неповторима. Но меня тянуло ближе к реальности, к вещной конкретной действительности, и для меня первично было визуальное, также и когда я писал и читал, меня интересовало, что там, за буквами. Когда я, гуляя, смотрел на что-то, оно ничего мне не давало. Снег был снегом, деревья деревьями. Только увидев изображение снега или деревьев, я понимал смысл. Моне исключительно хорошо видел свечение снега, как и Таулов, в смысле техники самый, наверное, талантливый норвежский живописец, смотреть на их картины – праздник какой-то, эффект присутствия настолько силен, что ценность первоисточника резко возрастает, и старая рассохшаяся избушка у воды, мостки рядом с дачей внезапно делаются бесценными, заряженными ощущением, что вот они тут, рядом с нами, в интенсивном настоящем, но скоро мы умрем и уйдем от них; но когда дело доходило до снега, то как будто бесценное мгновение поворачивалось к нам другой стороной, здесь и сейчас, потому что одухотворение снега и его света явственно игнорировало другое, тоскливое, – безжизненность, пустоту, все то не заряженное жизнью, равнодушное, что первым делом бросается в глаза, когда заходишь в зимний лес, и в этой картине постоянства и смерти мгновению не за что было уцепиться. Каспар Давид Фридрих об этом знал, но рисовал не его, а представления о нем. И тут встает проблема восприятия, что понятно, поскольку не бывает полностью не замыленного глаза, абсолютно объективного: ничто не видится таким, какое оно есть. Но дальше неизбежен вопрос о смысле искусства вообще. Хорошо, я вижу лес, я по нему иду и думаю о нем. Но его значение для меня мной же и привносится, я заряжаю видимое собой и своим. Того же значения для более широкой публики невозможно добиться только посредством запечатлевшего лес взгляда, для этого нужно взаимодействие с лесом, его использование. Деревья нужно рубить, на зверей – охотиться, дома – строить, костры – жечь, и не ради удовольствия, а потому что от этого зависит моя жизнь. Тогда лес становится осмысленным, настолько осмысленным, что глаза б мои на него не смотрели.

* * *

Из-за поворота метрах в двадцати впереди нас появился мужчина в красной куртке-аляске и с палками в руках. Арне.

– Привет! Это вы здесь гуляете? – сказал он, не дойдя до нас нескольких метров.

– Привет, Арне, – ответила Линда. – Давно не виделись.

Поравнявшись с нами, он остановился и заглянул в коляску. Он не выглядел как человек, раздавленный скандалом.

– Какая она уже большая стала, – сказал он. – Сколько ей уже?

– Две недели назад исполнился год.

– Вот как! Да, время летит, – ответил он и встретился со мной взглядом.

Один глаз у него стоял неподвижно, как вставной, и был полон слез. В последние годы Арне чего только не пережил. Сначала у него обнаружили опухоль в голове, когда ее вырезали, он никак не мог избавиться от привычки к морфину, выработанной во время лечения, и ему пришлось провести какое-то время в центре реабилитации для наркоманов и алкоголиков. Едва он справился с этим, как получил инсульт. А только что, кажется, переболел пневмонией?

Но хотя выглядел он с каждым разом все более порушенным и каким-то одичалым, ходил все с бо́льшим трудом, а движения делались медленнее, он не казался слабее, не терял задора, жизнь кипела в нем по-прежнему, со всеми своими болячками он шел и шел вперед, посрамляя тех, кто еще два года назад пророчил, что теперь он долго не протянет. Любовь к жизни, желание жить – вот что держало его в строю. Любой другой человек, выпади на его долю столько же, лежал бы уже в земле на глубине двух метров.

– Видар сказал, твою книгу переведут на шведский? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Когда? Хотелось бы, видишь ли, успеть ее прочитать.

– Говорят, выйдет осенью. Но я думаю, что следующей осенью.

– Я подожду, – сказал он.

Сколько ему могло быть лет? Под семьдесят? Навскидку не сказать, ничего старческого в нем не чувствовалось; действующий глаз сиял молодецки, и хотя он в одиночку старался за все лицо, обрюзгшее, изможденное, с нездоровой краснотой, но молодой задор тем не менее прорывался – в оживленной речи, загнанной в медленный темп, так ей не подходивший, в общем ощущении целостности, в энергетической ауре, словно преодолевающей косность тела. Арне вырос в детском доме, но сумел выправить свой путь, в отличие от других. Он профессионально играл в футбол, по крайней мере, так сам говорил, и много лет работал журналистом в газете «Экспрессен». Кроме того, он написал несколько книг. Жена всегда встречала надменным взглядом любую его реплику, как многие женщины, вышедшие замуж за мальчишку. Она работала медсестрой, и терпение ее достигло своего предела: помимо больного мужа, требовавшего ухода, приходилось помогать семье их дочери, недавно родившей близнецов.

– Ну что ж, – сказал он теперь. – Рад был повидать тебя, Линда. И тебя, Карл Уве.

– И я, – сказал я.

Он отсалютовал нам и двинулся дальше, высоко поднимая палки при каждом шаге.

Его неподвижный, текущий глаз, который всю беседу смотрел прямо вперед, мог бы принадлежать троллю или другому мифологическому существу, и, хотя я не смотрел на него неотрывно, чувство, рожденное им, жило во мне до конца дня.

– Он не выглядит раздавленным, – сказал я, когда Арне скрылся за поворотом, и мы пошли дальше.

– Не выглядит, – сказала Линда. – Но вид часто обманчив.

Вдали снова стал нарастать шум, теперь с другой стороны. Я посадил Ванью, которая лежала с открытыми глазами, и повернул коляску так, чтобы она смогла увидеть поезд, он как раз показался за деревьями.

Его появление не прошло незамеченным, Ванья ткнула в его сторону пальцем и заверещала, когда он прошел так близко от нас, что тонкая пленка молотой снежной пудры осела мне на лицо, но тут же растаяла.

Еще где-то через километр, у железнодорожной насыпи, дорога обрывалась. Луг на той стороне путей, где в теплые полгода пасутся лошади, раскинулся между деревьев белый и нетронутый, как крахмальная скатерть. Слева, на востоке, прилепилась горстка домов, за ними шла дорога, и она приводила в роскошную усадьбу брата Улофа Пальме. Однажды вечером мы с Линдой поехали покататься на велосипедах, по ошибке забрались туда и должны были проехать по грунтовой дороге между домами мимо накрытого праздничного стола, за которым сидели люди в белом и ели, глядя на озеро и центр Гнесты на другом его берегу. Как ни старался я смотреть в другую сторону, все равно она отпечаталась у меня в мозгу, эта бергмановская сцена: торжественный обед, белая садовая мебель, выставленная между белым строгим господским домом и красными современными постройками посреди зеленого холмистого сёдерманландского ландшафта.

Наконец мы развернули коляску и пошли назад; Ванью я взял на руки.

Когда через полчаса мы подошли к взгорку, поднимавшемуся к дому, оттуда слышались громкие голоса. В окно я увидел, что Ингрид и Видар стоят по разные стороны стола и орут друг на друга. Мы пришли раньше, чем они рассчитывали, а снег приглушил звук шагов. Только когда я затопал на крыльце, голоса смолкли. Линда взяла Ванью, а я отвез коляску в гараж – Видар пристраивал его к дому всю весну и лето. Когда я вернулся в дом, он как раз стоял в прихожей и собирался надевать комбинезон.

– Ну? – спросил он и улыбнулся. – Далеко дошли?