Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

Много ли во мне осталось от того двадцатилетнего парня?

Не очень, думал я, глядя на мерцающие над городом звезды. Ощущение от себя было у меня прежнее. То, с чем я каждое утро просыпался и с чем засыпал вечером. Но вот это вибрирующее, почти паническое, оно пропало. И страшная зацикленность на другом человеке тоже. А противоположная ей мегаломаническая значимость, которую я придавал собственной персоне, стала поменьше. Может, не сильно, но поменьше. В двадцать лет детство казалось по-прежнему совсем рядом, десять лет мне было всего десять лет назад. И я по-прежнему соотносил себя с детством, толковал события, исходя из него. Теперь так уже не было. Я встал и пошел в квартиру. Линда и Юнн спали, прижавшись друг к дружке. Юнн маленький, как мячик. Я лег рядом и некоторое время смотрел на них, а потом заснул.

* * *

Спустя десять дней я приземлился утром в аэропорту Хьевик рядом с Кристиансанном. Хотя я с тринадцати до восемнадцати лет жил в каких-нибудь десяти километрах отсюда, никакие или почти никакие воспоминания во мне в этот раз не всколыхнулись, то ли оттого, что еще и двух лет не прошло, как я сюда приезжал, то ли потому, что я был далек от этих мест, как никогда. Я спустился по трапу – слева искрился на февральском солнце Топдалсфьорд, справа Рюенслетта, по которой мы с Яном Видаром пробирались сквозь снежную бурю в новогоднюю ночь.

Я вошел в здание аэропорта, направился мимо ленты выдачи багажа прямиком к киоску, купил стакан кофе и уже с ним двинул на улицу. Закурил, глядя на людей, спешивших к автобусу и такси; звучавший со всех сторон сёрланнский диалект вызывал двойственное чувство. Он – часть этих мест, более того, маркер культурной и географической принадлежности к ним, а самодовольство, которое мне всегда в нем слышалось, полагаю, из-за моей предвзятости, я слышал и теперь, вероятно, потому, возможно, что сам был неместным и никогда местным не был.

Жизнь легко понять, ее определяет не так много факторов. В моем случае – всего два. Мой отец и моя неприкаянность. Только и всего.

Я включил телефон и посмотрел на часы. Десять с минутами. Первое выступление в час в Университете Агдер, так что времени вагон. А второе – в Сёгне, это километров двадцать от Кристиансанна – в половине восьмого вечера. Я решил говорить без бумажки. Раньше я так никогда не делал, поэтому страх и тревога захлестывали меня примерно каждые десять минут. Ноги ватные, а рука, держащая стаканчик кофе, как будто подрагивает? Нет, констатировал я, рука не дрожит, засим я затушил сигарету о черную от табачного пепла решетку над урной, прошел раздвижные двери и вернулся в киоск, на сей раз я купил газеты и сел почитать их на один из высоких, похожих на барные стульев. Десять лет назад я описал это место: Хенрик Вангел, главный герой романа «Вне мира», в финальной сцене приезжает сюда встречать Мириам. Я писал это, сидя в Волде, на западном побережье, и вид – фьорд, паромы, ходившие туда-сюда, фонари вдоль пристани и стены гор на другой стороне – был лишь тенью тех ландшафтов и пространств, о которых я писал, Кристиансанна, по которому когда-то ходил наяву, а потом – мысленно. Пусть я не помнил, что мне говорили, не помнил, что происходило, зато я детально помнил, как что выглядело и окружавшую атмосферу. Я помнил все помещения, в которых я бывал, и все ландшафты. Стоило мне закрыть глаза, как я мог вспомнить во всех деталях дом, где провел детство, и соседский дом, и все окрестности километра на два. Школы, бассейны, стадионы, досуговые центры, заправки, магазины, дома родственников. Это же касается и книг, которые я читал. Сюжет выветривался из головы через несколько недель, но места, где разыгрывался сюжет, врезались в память на долгие годы, возможно на всю жизнь, пока не знаю.

Я пролистал «Дагбладет», потом «Афтенпостен» и «Фэдреланнсвеннен», потом стал смотреть на ходящих вокруг людей. Мне бы надо было подготовиться к выступлению, потому что пока вся подготовка свелась к тому, что накануне вечером я просмотрел старые записи и распечатал тексты, которые собирался читать. В самолете я набросал десять пунктов, о которых думал говорить. Дальше я не продвинулся, уж больно сильным и соблазнительным было ощущение, что это просто трёп, бла-бла, легче легкого. Говорить мне надлежало о двух моих книгах. Этого я сделать не мог, значит, буду рассказывать, как я их писал, как много лет ничего не получалось, пока форма не стала складываться, подчинять себе все и оно наконец сдалось на ее милость. Прав Лоренс Даррелл, роман пишут так: ставишь цель и бредешь к ней во сне. Мы имеем доступ не только к нашим собственным жизням, но почти ко всем жизням в нашем культурном кругу, не только к нашим личным воспоминаниям, но ко всем гребаным общекультурным воспоминаниям, потому что я – это ты, а ты – это все; из одного мы вышли и в одно же уйдем, а по пути из первого во второе мы слушаем одно радио, смотрим один телевизор, читаем одни статьи в газетах, и фауна внутри нас одинаковая, то бишь лица и улыбки знаменитостей. Если ты запрешься в крошечной комнатке в маленьком городке в тысячах километров от столицы, где нет ни единого человека, все равно их ад будет твоим адом, их небо – твоим небом, остается только вспороть воздушный шарик, он же мир, и пусть все его содержимое рассыплется по страницам.

Примерно это я и собирался сказать.

Язык у нас общий, мы делим его со всеми, мы растем с ним и в нем, и формы его использования тоже общие, поэтому, сколько бы идиосинкразии ни было в тебе и твоих представлениях, в литературе ты никак не можешь отделаться от других людей. Наоборот, она нас всех сближает. С помощью языка, который никому из нас не принадлежит и на который мы едва ли в состоянии повлиять, и формы, которую никто не может нарушить в одиночку, поскольку нарушение обретает смысл, только если его тут же подхватывают другие. Форма извлекает тебя из тебя, создает дистанцию между тобой и твоим «я», и вот эта дистанция и есть предпосылка сближения с другими.

Доклад я собирался начать парадоксом Хауге, ворчливого старика, запертого и бурчащего внутри самого себя, много лет проведшего почти в полной изоляции и тем не менее подступившего к центру культуры и цивилизации едва ли не ближе всех современников. Какие беседы он вел? В каких местах обретался?

Я сполз со стула и пошел к прилавку за добавкой кофе. Разменял бумажку в пятьдесят крон на мелочь, мне надо было позвонить Линде, прежде чем двигаться дальше, а с мобильного звонить за границу слишком дорого.

Все будет хорошо, подумал я, просматривая листки с тезисами. Неважно, что это старые мысли, что теперь я думаю иначе, важно что-нибудь говорить.

В последние годы я все больше и больше терял веру в литературу. Я читал и думал, вот и этот все выдумал. Возможно, дело в том, что все наводнила беллетристика и сюжеты. Но сами они потеряли в цене. Куда ни повернись, везде придуманные истории. Миллионы книжек в мягкой обложке и в твердой, DVD, сериалы, и все рассказывают о выдуманном человеке в выдуманном, но достоверном мире. Так же устроены газетные, телевизионные и радионовости, и у документальных программ та же форма – сюжет из жизни, и уже не имеет значения, было на самом деле то, о чем они рассказывают, или не было. Это катастрофа, я ощущал ее каждой клеткой тела, что-то жирное, сальное забивало сознание потому еще, что вся эта беллетристика, что правда, что неправда, стрижена под одну гребенку, и от действительности она неизменно отстоит на то же самое расстояние. То есть всегда говорит одно и то же. И это одно и то же, то есть наш мир, производится серийно. Таким образом, уникальное, о котором столько разговоров, перечеркивается, его не было, это все ложь. Жить в таком мире, зная, что с тем же успехом все могло быть иначе, мучительно. В нем трудно жить и невозможно писать; у меня не получалось, каждая фраза упиралась в эту мысль: но это же ты просто выдумал? Значит, оно ничего не стоит. Выдуманное ничего не стоит, но и документальное тоже. Единственное, в чем я видел смысл, за чем признавал ценность, – были дневники и эссе, те разделы литературы, которые не завязаны на сюжет, на рассказ, а состоят из голоса, твоего собственного голоса, жизни, лица, встречного взгляда. Что есть произведение искусства, если не взгляд другого человека? Не выше нас и не ниже нас, но вровень с нашим взглядом. Искусство не переживается коллективно, да и ничто не переживается, и человек остается с произведением один на один. И встречает этот взгляд в одиночку.

Дойдя до этого места, мысль упиралась в стену. Если беллетристика не имеет ценности, то и мир тоже, потому что видим мы его сквозь беллетристику.

Можно было, конечно, добавить релятивизма. Сказать, что речь в основном о моем душевном состоянии, моей личной психологии, а не о фактическом состоянии мира. Если бы я представил такие идеи Эспену и Туре, моим самым старинным друзьям, которых я знал задолго до их дебюта в качестве писателей, они бы их отвергли. По разным причинам. Эспен – человек критического склада, но пылкого любопытства, в том, что он пишет, вся энергия направлена во внешний мир, его интересует политика, спорт, музыка, философия, медицина, биология, живопись, заметные события современности или прошлого, войны и поля сражений, но также собственные дочери, собственные поездки и путешествия, сценки, когда-то увиденные, – он все собирал, во всем хотел разобраться, но писал в своей легкой манере, избегая взгляда внутрь, интроспекции, когда критичность мышления, столь результативная в другом, легко могла все порушить. Включенность в жизнь, вот что Эспен любил и к чему стремился. Когда я только познакомился с ним, он был замкнутым, погруженным в себя, стеснительным и не особо счастливым. На моих глазах он прошел длинный путь до нынешней своей жизни, которую он таки сумел наладить, из которой вычистил все, что его угнетало. Теперь он твердо стоял на ногах, был счастлив и не презирал того, к чему относился в жизни критически. Легкость Туре была иного свойства: он обожал современность, преклонялся перед ней, что, возможно, проистекало из его одержимости поп-музыкой, анатомией топ-листов хит-парадов, тем, как страшно значимая на прошлой неделе песня вымывается следующей, самой эстетикой поп-музыки, где важно хорошо продаваться, светиться в медиа, совершать турне, – и перенес все это в литературу, за что его, естественно, крепко били, но он упрямо не сдавался и снова делал так же. Если он что и ненавидел, то модернизм – за его некоммуникативность, непонятность, заумь и безмерное тщеславие, которого не желает признавать. Но разве можно поколебать позиции человека, который в свое время восторгался Spice Girls? И написал восхищенное эссе о сериале «Друзья»? Мне нравилось, что он обратил свой взгляд на домодерновский роман – Бальзака, Флобера, Золя, Диккенса, – но, в отличие от него, я не верил, что форма даст себя перенять. Кстати, в моих писаниях он по-настоящему критиковал только одно – форму, обвинял ее в слабости. Мне нравилось направление, куда свернул Эспен, – в сторону ученого, всеобъемлющего, расползающегося в стороны, с богатыми отступлениями эссе, в них было что-то барочное, – но мне не нравилась его позиция, например, рационализм он превозносил, а романтизм высмеивал. Короче, Эспен и Туре вполне присутствовали в мире и не видели в том ничего плохого, наоборот. Это следовало делать и мне – научиться, по Ницше, говорить жизни «да», потому что другой нет. Есть только эта, и она все, что у нас есть, стоит ли говорить ей «нет»?

Я вытащил мобильный и открыл его. На меня смотрела фотография Хейди с Ваньей. Хейди чуть не носом уткнулась в камеру, Ванья настороженно застыла позади нее.

Времени было без четверти одиннадцать.

Я пошел к телефонному автомату, опустил в него сорок крон и набрал номер Линдиного мобильного.

– Как прошло утро? – спросил я.

– Ужасно, – ответила Линда. – Полный хаос. У меня ни на что не хватает внимания. Хейди опять поцарапала Юнна. Ванья подралась с Хейди. И у Ваньи случился на улице приступ злости, когда мы шли в сад.

– Ой-ой, – сказал я. – Сочувствую.

– А когда мы пришли в сад, то Ванья сказала: «Вы с папой всегда такие сердитые. Очень всегда сердитые». Я ужасно огорчилась, ужасно.

– Я понимаю. Это ужасно. Мы должны исправить это, Линда. Обязаны. Обязаны как-то изменить. Как сейчас – никуда не годится. Я постараюсь. Тут большая доля моей вины.

– Да, должны, – сказала Линда. – Вот вернешься, и поговорим. Я впадаю в отчаяние, потому что все время хочу только одного – чтобы им было хорошо. Только этого. И у меня не выходит. Я плохая мать. Я даже не могу остаться одна с собственными детьми!

– Ничего подобного, ты прекрасная мать. Дело не в этом. Но мы постараемся все наладить. Мы сумеем.

– Ну да… Как ты долетел?

– Хорошо. Я сейчас в Кристиансанне. Скоро поеду в университет. Психую вообще-то. Ненавижу выступать. Хуже ничего нет. А я соглашаюсь на них раз за разом.

– Но ведь все всегда получается хорошо?

– Да, правда, хотя возможны варианты. Но бывает, что хорошо. Слушай, но я звонил не жаловаться. Все хорошо, у меня все в порядке. Я позвоню вечером, ладно? Если что-то срочное, просто звони на мобильный. Входящие я могу принимать нормально.

– Хорошо.

– А что ты сейчас делаешь?

– Гуляю с Юнном в Пильдаммспарке. Он спит, и здесь в парке хорошо. Мне бы радоваться, а я… Утро меня доконало.

– Все пройдет. Наверняка у вас будет хороший вечер. Знаешь, мне пора бежать. Пока!

– Пока! И удачи тебе!

Я положил трубку, взял сумку и вышел наружу выкурить последнюю сигарету.

Етить-колодрить, вот же ЖОПА!

Я прислонился к стене и уставился на лес напротив, серые вершины гор посреди зеленого и желтого. Я ужасно расстроился из-за детей. Дома я вечно сердился и раздражался на них. Мне ничего не стоило отругать Хейди, да даже наорать на нее. А уж Ванья… когда у нее случался припадок упрямства и она не только говорила «нет» на все, но вопила, орала и дралась, я тоже переходил на крик, хватал ее и швырял на кровать, совершенно теряя контроль над собой. За этим следовало раскаяние, я старался быть терпеливым, милым, приятным, дружелюбным, хорошим. Хорошим. Я хотел этого. Единственное, чего я хотел, быть хорошим отцом для этой троицы. Но был ли я им?

ЧЕРТ. ЧЕРТ. ЧЕРТ.

Я бросил окурок, схватил сумку и пошел. Поскольку я не знал, где находится университет, в мое время его еще не было, то я взял такси, для простоты. И оно, со мной на заднем сиденье, вывернуло с парковки на дорогу и повезло меня вдоль взлетной полосы, через реку, мимо бывшей моей школы, на которую мне было глубочайшим образом плевать, вверх и вниз по холмам мимо Хамрестранна, кемпинга, пляжа, холмов, застроенных домами, где жили почти все мои одноклассники. Через лес до перекрестка у Тименеса, а оттуда на шоссе Е18 и в сторону Кристиансанна.

* * *

Университет располагался на другой стороне туннеля, недалеко от гимназии, в которой я учился, но полностью от нее отделенный, буквально маленький остров в лесу. Большие, красивые, новые здания. Сразу видно, что за годы, прошедшие со времени моей здешней жизни, в Норвегии денег прибыло. Люди лучше одеты, машины дороже, везде что-то строится.

Бородатый, профессорского вида мужчина встретил меня на входе. Мы поздоровались, он показал мне аудиторию, где я буду выступать, и ушел к себе. Я нашел столовую, сумел запихнуть в себя багет, потом сел на солнышке на улице, пил кофе и курил. Вокруг кучковались студенты, младше возрастом, чем я рассчитывал, – выглядели они как гимназисты. Вдруг я увидел себя со стороны: староватый мужик с запавшими глазами, сидит со своей сумкой сам по себе. Сорок, мне скоро сорок. Не я ли чуть не сверзился со стула, когда Улли, приятель Ханса, сказал как-то, что ему сорок? Я бы так никогда не подумал, это во-первых, а во-вторых, жизнь его сразу предстала совсем в другом свете: что делает этот старикан среди нас? И вот я сам стал таким.

– Карл Уве?

Я поднял глаза. Передо мной стояла Нора Симонхьелль.

– Привет, Нора. Что ты здесь делаешь? Работаешь?

– Да. Я знала, что ты приедешь. И так и думала, что найду тебя здесь. Рада встрече!

Я встал и обнялся с ней.

– Садись, – сказал я.

– Отлично выглядишь! – сказала она. – Расскажи, как жизнь.

Я изложил краткую версию. Женат, трое детей, четыре года в Стокгольме, два в Мальмё. Все хорошо.

Впервые мы встретились с ней в Университете Бергена на выпускном вечере, она с другими свежеиспеченными бакалаврами отмечала окончание учебы, а потом мы столкнулись с ней уже в Волде, она преподавала там, а я писал свой первый роман, она прочитала его первая, прокомментировала.

Какое-то время она пожила в Осло, работала в книжном магазине и газете «Моргенбладет», издала второй сборник стихов и получила работу тут. Я сказал, что в моей памяти Кристиансанн остался кошмаром. Но за двадцать лет многое явно поменялось. И одно дело было учиться здесь в гимназии, а другое – сейчас работать в университете. Ей нравится, сказала она. И вид у нее тоже был довольный. Писать она сейчас не пишет, а там кто знает. Подошла ее подруга, американка, мы немного поговорили о разнице между ее старым и новым отечеством, а потом пошли в аудиторию.

До начала оставалось десять минут. У меня болел живот, и как-то тянуло в теле тоже. Руки, которые весь день дрожали в моих кошмарах, теперь дрожали наяву. Я сел за стол, пролистнул книги, посмотрел на дверь. В зале сидели два человека. Плюс я и профессор. Неужели опять?

Впервые я выступал на публике через несколько недель после выхода первой книги. Дело было как раз в Кристиансанне, пришли четыре зрителя. В одном из них я с глубоким удовлетворением узнал своего бывшего учителя истории Росенволла, теперь директора гимназии, и по окончании подошел к нему поздороваться. Оказалось, что меня он едва помнит, а пришел ради другого из трех выступавших дебютантов, Бьярте Брейтейга.

Нехилая история про возвращение домой. Нехилая история про отмщение прошлому.

– Что ж, начинаем, – сказал профессор.

Я оглядел ряды стульев. На них расположилось семь человек.

* * *

Мне очень понравилось, сказала Нора по окончании, час спустя. Я улыбнулся и поблагодарил за добрые слова, но сам себя я ненавидел и улизнул оттуда как можно быстрее. К счастью, Гейр приехал на двадцать минут раньше условленного и стоял посреди большого фойе, когда я спустился по лестнице. Мы не виделись больше года.

– Я думал, тебе некуда дальше лысеть, а смотри-ка, ошибся, – сказал я. И мы пожали друг другу руки.

– Слушай, у тебя такие желтые зубы, что дворняги в городе прохода не дадут, подумают, ты их вожак, – ответил он. – Как прошло?

– Пришло семь человек.

– Ха-ха!

– Да какая разница. А так нормально. Пойдем? Ты ведь на машине?

– Да, – сказал он.

Для человека, накануне похоронившего мать, он был на удивление бодр.

– Последний раз я был здесь на сборах Сил территориальной самообороны, – сказал он, пока мы шли к машине. – Нам тут рядом выдавали амуницию. Но этого всего тогда, конечно, не было.

Он нажал на брелок, и мигнул красный «сааб» в двадцати метрах перед нами. Сзади стояло детское кресло Ньола, сына Гейра, он родился на день позже Хейди, и я его крестный.

– Хочешь за руль? – спросил Гейр и улыбнулся. Я не нашелся что ответить и только улыбнулся в ответ. Открыл дверь, сел, отодвинул сиденье назад, пристегнулся и взглянул на Гейра:

– Поедем?

– А куда?

– В город, наверно. Что тут еще делать?

Он повернул ключ, сдал задом и выехал на дорогу.

– Ты какой-то пришибленный, – сказал он. – Плохо выступил или что?

– Да с этим все в порядке. А тем, что не в порядке, я тебя мучить не намерен.

– Почему?

– Ну сам понимаешь… Бывают проблемы и проблемки.

– Проблема, что я вчера похоронил маму? – сказал он. – Что случилось, то случилось. Выкладывай. Что тебя мучает?

Мы проехали короткий туннель и выехали у Конгсгора; залитый резким зимним солнцем, он казался почти красивым.

– Я, когда прилетел, поговорил с Линдой. У нее было трудное утро, ну, ты знаешь. Припадок ярости и хаос. А потом Ванья сказала в детском саду, что мы всегда сердитые. И тут она права. Стоит мне уехать, я сразу вижу, что это пипец какой-то. И сейчас мне хочется только одного: вернуться домой и все уладить. Все это меня слегка пришибло.

– То есть все как обычно.

– Ну да.

Мы выехали на Е18, остановились у пункта оплаты, где Гейр опустил окно и кинул монеты в серый металлический цилиндр, и поехали дальше мимо Оддернесской церкви, в часовне позади нее отпевали папу и там же, на задах церкви, стоит Кафедральная школа Кристиансанна, я отучился в ней три года.

– Тут все сплошь памятные для меня места, – сказал я. – Здесь похоронены дед с бабушкой. А папа…

– Хранится где-то здесь на складе?

– Именно. А мы все никак все это не уладим. Ха-ха.

– Вот так оно с ближними. Ха-ха.

– Ха-ха, конечно, но я серьезно, я с этим наконец разберусь. Предам его земле. Я должен.

– Десять лет на складе еще никому не повредили, – сказал Гейр.

– Почему, вредили. Но не тем, кто кремирован.

– Ха-ха!

Мы замолчали. Проехали мимо пожарной части и ушли в туннель.

– Как прошли похороны? – спросил я.

– Хорошо. Пришло очень много народу. Полная церковь. Родственники и друзья семьи, я их не видел много лет, с детства. Было красиво. Папа и Одд Стейнар плакали. Они совершенно убиты.

– А ты? – спросил я.

Он быстро взглянул на меня.

– Я не плакал. Папа и Одд Стейнар сидели обнявшись. А я рядом один.

– Тебя это мучает?

– Нет. Почему? Я чувствую так, они иначе.

– Здесь налево, – сказал я.

– Налево? Там впереди?

– Да.

Мы въехали в Квадратуру и стали спускаться по Фестнингсгатан.

– Справа будет парковка. Встанем там? – спросил я.

– Давай.

– А отец твой что об этом думает? – спросил я.

– Что я не скорблю? Он об этом не думает. «Гейр – он такой» – вот что он думает. Так всегда было. Он всегда меня безусловно принимал. Я тебе рассказывал, как он однажды забирал меня с вечеринки. Мне было шестнадцать, по дороге меня развезло, он остановил машину, дождался, пока я проблююсь, и мы поехали дальше, он никогда слова мне не сказал. Полное доверие. Поэтому, если я не плакал на маминых похоронах, не обнял его, для него это ничего не значит. У него свои чувства, у других другие.

– Судя по твоим словам, хороший человек.

Гейр посмотрел на меня:

– Да, он хороший человек. И хороший отец. Но мы с ним с разных планет. Ты эту парковку имел в виду?

– Да.

Мы заехали в подземный гараж и запарковали машину. Прогулялись по городу, Гейр захотел зайти в музыкальный магазин, посмотреть диски с блюзами, это была его новая страсть, потом мы прочесали два книжных, а уж потом стали думать, где бы поесть. Дело кончилось «Пиццей Пеппе» рядом с библиотекой. Глядя на Гейра, никто бы не заподозрил, что произошло в его жизни в последнюю неделю, и, пока мы ели и болтали, я раздумывал, правда ли он не переживает, и в таком случае – почему, или для него важно сохранить лицо и ничего не показать. Когда я только обосновался в Стокгольме, Гейр писал рассказы, а я их читал; рассказы отличала в первую очередь отстраненность от описываемых событий, и помню, я сказал Гейру, что такое ощущение, будто ему предстоит поднять со дна огромный затонувший корабль. Он лежит где-то глубоко на дне сознания. Гейр отмахнулся, для него это было неважно, хотя имело значение, что не одно и то же. Он никакой затонувшей глыбы не признавал и так и жил. Но каков был тогда ее статус? Вытесненное неосознанно? Сознательно вынесенное за скобки? Или взять его собственную формулировку «это все вчерашние новости»? Свое слово здесь сказала и его дистанцированность от родительской семьи: собственное прошлое он держал на расстоянии вытянутой руки и ближе не подпускал. Их жизнь, состоявшая, по его словам, из ежедневной простой рутины, самым значительным событием в которой был воскресный выезд в местный торговый центр за городом и обед в какой-нибудь забегаловке по дороге, и разговоры, редко касавшиеся чего-то значительнее еды и погоды, доводила его до отчаяния и безумия еще и потому, как мне кажется, что в ней совсем не находилось места его работе и замыслам. Родители с братом вообще не интересовались, чем он занят, но и его не интересовало, чем заняты они. Чтобы контакт заработал, Гейру следовало пойти им навстречу, но как раз этого он не хотел. В то время он охотно превозносил теплоту тамошних отношений, заботливое внимание к мелочам, поцелуи и объятия, но это всегда следовало как отступное после разговоров, как он ненавидит в тамошней жизни то и это, и часто это бывал камень в мой огород, потому что хотя в моих отношениях с родней присутствовало и интеллектуальное любопытство, и постоянные беседы на отвлеченные темы, что Гейр называл ценностями среднего класса, зато не было того тепла и близости, которые он считал типичными для рабочего класса, из которого вышел сам. Стремление обставиться поуютнее, столь презираемое в университетских кругах за тот вкус, который при этом проявлялся, считалось простоватым, вернее, примитивным. Гейр терпеть не мог средний класс и ценности среднего класса, но отдавал себе отчет в том, что сам служит их проводником, строя университетскую карьеру со всеми ее обязательными условностями, и застревал в этом месте, как муха в паутине.

Он был рад меня видеть, это я заметил, возможно, даже испытывал облегчение, не за себя, а за маму, что для нее все уже кончено. Чуть ли не первое, что он сказал, – это какую роль играет теперь ее тревога. Никакой роли… И это точно, мы так же в плену у других, как у самих себя, оттуда нам не выйти, освободиться нельзя, человеку достается та жизнь, которая досталась.

Мы поговорили о Кристиансанне. Для него он был просто городом, а меня в нем немедленно заполняли былые чувства. В основном ненависть, но и ощущение собственного несовершенства, что я не могу соответствовать требованиям, которые, я чувствовал, здесь ко мне предъявляются. Гейр говорил, что это просто реакция на место, где ты вырос, что его окрашивает само то время, но я не соглашался, подчеркивал, что есть большая разница между Арендалом и Кристиансанном, у них даже менталитет разный. У города тоже есть характер, психология, дух, душа, называйте как хотите, но вы чувствуете это, как только там оказываетесь, и он присущ и жителям города. Кристиансанн – город торговый, у него мелочная душа торговца. У Бергена тоже душа торгаша, но в ней вдобавок есть место удали и самоиронии, иными словами, город вобрал в себя остальной мир и хорошо знает, что он не один такой.

– Кстати говоря, я летом перечитал «Новые всходы», – сказал я. – Ты читал?

– Давно.

– Гамсун там превозносит дельца. Он молодой, энергичный, восприимчивый, великий герой и будущее мира. Людей культуры он презирает. Писаки, мазилы, все они пустое место. То ли дело торговец, не больше и не меньше! Смешно! Представляешь, какой в Гамсуне сидел бес противоречия?

– Хм, – сказал Гейр. – В биографии есть кусок, как он приударял за служанками. Коллоен[75]75
  Имеется в виду Ингар Слеттен Коллоен, биограф Гамсуна.


[Закрыть] ставит ему и это лыко в строку, изображает, что по-человечески не понимает его. Но Гамсун-то вышел с самого низа. Об этом все время забывают. Он из беднейших бедняков. И для него горничная – это шаг вверх по социальной лестнице! Гамсуна не понять, если не помнить об этом обстоятельстве.

– Он назад не оглядывался, – сказал я. – Его психология как будто бы никаким боком с родителями не связана, если ты понимаешь, о чем я. Мне так и видятся какие-то седые старики у стены в комнате в далеком Северном Нурланне, такие старые и седые, что едва отличимы от мебели. И настолько чуждые всей дальнейшей жизни Гамсуна, что вообще не имеют к ней отношения. Но такого не может быть.

– Не может?

– Нет, ну ты понимаешь. Гамсун никогда не описывал детства, только один раз – это «Круг замкнулся». И родительство он почти не изображает. У него в книгах люди берутся из ниоткуда. Прошлого у них нет, потому что оно не имеет значения или они на это значение забили. Кстати, таким образом его герой становится первым массовым человеком, человеком толпы, не имеющим собственного, отпечатанного в нем прошлого. Он сформирован настоящим.

Я взял кусок пиццы, отрезал длинные потянувшиеся нити сыра и откусил кусок.

– Соус попробуй, – сказал Гейр, – хороший.

– Соус тебе.

– Во сколько тебе там надо быть?

– В семь. Начало в половине восьмого.

– Тогда у нас, мягко говоря, довольно много времени. Не прокатиться ли нам по окрестностям? Посмотрим твои места. У меня в Кристиансанне тоже пара есть. Мамин дядя с семьей жил в Люнне. Я бы хотел наведаться туда.

– Для начала выпьем нормального кофе где-нибудь. А потом двинем. Окей?

– Здесь неподалеку было кафе, куда мы ходили в детстве. Давай посмотрим, живо ли оно?

Мы расплатились и вышли. Спустились к отелю «Каледония», я рассказал ему о пожаре, как я стоял за оцеплением и во все глаза смотрел на черный фасад отеля, с которым все было кончено. Пройдя контейнеры в гавани, мы дошли до автобусной станции, у биржи свернули наверх, пересекли Маркенс гате и сели в каком-то артистическом кафе, причем на улице, несмотря на холод, чтобы я мог курить. Потом вернулись в машину и сперва поехали на Эльвегатен, к дому, где я жил первую зиму после развода родителей. Дом был уже перепродан и отремонтирован. Потом мы поехали к дому бабушки с дедом, где умер папа. Развернулись на площадке у яхтенного причала, остановились в маленьком проулке и смотрели на дом. Теперь он был покрашен в белый цвет. Гнилые доски заменены. Сад в полном порядке.

– Это он? – удивился Гейр. – Чудесный дом! Красивый, буржуазный, дорогой. Никогда бы не подумал. Я представлял себе все иначе.

– Да, он такой. Но меня это не трогает. Дом и дом. Он больше ничего для меня не значит. Теперь я это вижу.

* * *

Через два часа мы остановились перед Народным университетом, где мне предстояло выступать. Он располагался в лесу недалеко от Сёгне. Небо было совершенно черное, сплошь усыпанное звездами, они горели и сияли, шумела близкая река и недальний лес. Звук от захлопнутой дверцы машины заметался между домами. Потом вокруг нас сомкнулась тишина.

– Ты уверен, что это здесь? – спросил Гейр. – В лесу? Кто потащится сюда пятничным вечером слушать тебя?

– Не знаю. Но это тут. Красиво, правда?

– Да, атмосферно.

Наши шаги гремели по мерзлому гравию. В большом доме, белом, деревянном, трехэтажном, видимо рубежа веков, свет не горел нигде. В другом, стоявшем метрах в двадцати перпендикулярно к большому, три окна светились. В одном были видны два силуэта. Они играли на фоно и скрипке. Справа был огромный бывший сеновал, тоже темный, где и планировались чтения. Мы несколько минут походили вокруг, заглянули в темные окна, увидели библиотеку и что-то похожее на гостиную. Пошли дальше и оказались на мосту через то ли узкую речку, то ли ручей. Черная вода и черный лес стеной на другой стороне.