Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

– Нет! – возразил он. – Ты изрезал себе лицо. Никакая девочка так не сделает. Я вообще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь такое учинил.

– Порезы были неглубокие, – сказал я. – Вид ужасный, но на самом деле не то чтобы катастрофа.

– Но кто сам себе такого пожелает?

Я пожал плечами:

– Просто все сошлось в одну точку. Смерть отца, шумиха вокруг книги, жизнь с Тоньей. Ну и Линда, само собой.

– Но сегодня ты к ней ничего не почувствовал?

– Никакого сильного чувства, во всяком случае.

– А еще с ней встречаться думаешь?

– Возможно. Наверно. Просто чтобы у меня здесь был хоть один друг.

– Еще один друг.

– Именно, – ответил я и поднял палец, привлекая внимание официанта.

На следующий день позвонила хозяйка квартиры, где я жил. Ее подруга искала квартиранта, чтобы разделить коммунальные расходы.

– Что значит «квартирант»? – спросил я.

– У тебя будет своя комната, а остальное общее.

– Боюсь, вряд ли это мой вариант.

– Пойми, это не квартира, а сказка. У нее адрес – Бастугатан, круче в Стокгольме уже не бывает.

– Хорошо, – сказал я, – сходить поговорить с хозяйкой я точно могу.

– Она очень следит за норвежской литературой, – сказала моя хозяйка.

Я получил телефон и имя, позвонил, трубку тут же взяли: пожалуйста, приходите хоть сейчас.

Квартира и впрямь тянула на сказку. Хозяйка оказалась молодой женщиной, моложе меня, все стены она завесила фотографиями мужчины. Это мой муж, сказала она, он умер.

– Сочувствую, – сказал я.

Она развернулась и пошла вглубь квартиры.

– Вот твоя комната, если понравится, конечно. Отдельная ванная, отдельная кухня и спальня, как видишь.

– Здорово, – сказал я.

– И вход у тебя тоже свой. А захочешь уединиться, например, чтобы сидеть писать, просто закрой вон ту дверь.

– Я готов снять комнату, – сказал я. – Когда можно будет переехать?

– А когда хочешь?

– Вот как? Тогда я к вечеру заявлюсь с вещами.

Гейр только заржал, когда я все ему рассказал.

– Понимаешь, это просто невозможно – приехать в Стокгольм, никого тут не зная, и найти жилье на Бастугатан. Так не бывает. Понимаешь? – сказал он. – Одно объяснение, что боги тебя любят.

– Но не Цезарь, – ответил я.

– И он тоже, но еще и завидует.

Три дня спустя я позвонил Линде, сказал, что переехал, и спросил, не хочет ли она выпить вместе кофе. Да, ничего против не имеет, и через час мы уже сидели в кафе на «горбу» – повисшей над отвесным обрывом улице Хурнсгатан. Линда показалась мне более радостной – это первое, на что я обратил внимание, когда она села за столик. Она спросила, плавал ли я сегодня в бассейне, я улыбнулся и сказал нет, а она плавала, рано утром, это было волшебно.

Мы сидели, водили ложкой по капучино, я закурил, не зная, о чем говорить, и сказал себе, что сегодняшний раз – последний.

– Ты театр любишь? – спросила она.

Я покачал головой и сказал, что не видел ничего, кроме спектаклей Бергенского нацтеатра, но им по завлекательности рыбы в аквариуме фору дадут; да пару постановок на Бергенском международном театральном фестивале, в том числе «Фауста», где актеры с приделанными длинными черными носами весь спектакль бродили по сцене, что-то бормоча. В ответ она сказала, что тогда нам надо сходить на «Привидения» в постановке Бергмана, и я ответил, давай, дам театру еще один шанс.

– Тогда уговор? – сказала она.

– Да, – кивнул я, – звучит хорошо.

– И захвати с собой твоего норвежского друга, познакомимся, – сказала она.

– Он наверняка рад будет, – сказал я.

Мы посидели еще четверть часа, пауза затягивалась, Линде наверняка хотелось уже уйти, как и мне. Наконец я положил сигареты в карман и встал.

– Может быть, вместе сходим и купим билеты? – сказала она.

– Хорошая идея.

– Давай завтра?

– Давай.

– Полдвенадцатого здесь же?

– Хорошо.

За двадцать минут, которые мы шли от «горба» до «Драматена», мы не сумели сказать друг другу ни слова. У меня было такое чувство, что ей я могу сказать все или ничего. Сейчас ничего, и так будет, видимо, всегда.

Я молчал, пока она заказывала билеты, потом мы пошли назад. Солнце залило город, первые почки набухли на деревьях, везде мельтешили люди, в основном по-весеннему радостные.

Мы шли через Кунгстрэдгорден, она смотрела на меня, щурясь от яркого света низкого солнца.

– Несколько недель назад я видела по телевизору странную вещь, – сказала она. – Они показали запись с камеры наблюдения в небольшом магазине. Там внезапно что-то загорелось на полке. Сначала – только несколько язычков. Продавец стоял так, что не замечал. А покупателю, он стоял на кассе и ждал, пока ему пробьют покупки, полку было видно. И он, видимо, что-то почувствовал, потому что обернулся. Не увидеть пламени он не мог. Но он отвернулся обратно, взял сдачу и ушел. Хотя за спиной у него начинается пожар!

Она снова взглянула на меня и улыбнулась.

– К кассе подошел следующий покупатель. Горело уже прилично. Он обернулся и посмотрел прямо на огонь. Развернулся обратно, рассчитался и ушел. При том что он смотрел прямо на огонь! Представляешь?!

– Да, – ответил я. – Думаешь, он не хотел ни во что вмешиваться?

– Нет, не в том дело. Скорее он глазами видел, но не мог поверить, разве бывает пламя в магазине? И поэтому доверял рассудку, а не тому, что видел реально.

– А что было потом?

– Пришел третий человек, сразу следом, и, едва оглянувшись, заголосил «Пожар!». Но стеллаж уже горел синим пламенем. Его просто невозможно было игнорировать. Странно, правда?

– Да, – кивнул я.

Мы дошли до моста на остров, на котором стоит Королевский дворец, и пошли дальше, лавируя между туристами и мигрантами, которые ловят здесь рыбу. История, рассказанная Линдой, то и дело приходила мне на ум в последующие дни и постепенно отклеилась от нее, зажила своей жизнью, стала отдельным феноменом. Я не знал Линду, мне почти ничего не было о ней известно, а поскольку она шведка, то ее манера говорить или одеваться тоже ничего не могла мне сказать. Образ из ее стихотворного сборника, которого я после Бископс-Арнё не открывал и только раз взял в руки, чтобы предъявить Ингве фотографию Линды, засел во мне: лирический герой вцепляется в человека, как маленький шимпанзе, и смотрится в зеркало. Почему именно этот образ запал мне в душу, сказать не могу. Придя после прогулки домой, я снова достал книгу. Киты, равнины, огромные звери, которые словно клубятся вокруг лирического героя, столь же умного, сколь и ранимого.

Это она про себя?

Через несколько дней мы пошли в театр. Линда, Гейр и я. Первое действие было плохим, совсем из рук вон, и в антракте, когда мы сидели на террасе с видом на море, Гейр и Линда увлеченно разбирали, насколько все было плохо и почему. Я оценивал увиденное с большей симпатией, поскольку, несмотря на общую мелкотравчатость и узость как исполнения, так и месседжа, который оно призвано было транслировать, сохранялось предчувствие, предвкушение чего-то еще, что пока ждало своего часа. Обнадеживала не игра, но само сочетание Бергман–Ибсен, должно же из него что-то произрасти или таки нет? Впрочем, возможно, это роскошь театрального зала внушила мне ожидание чего-то большего во втором действии. Но я не обманулся. Все рвануло выше, выше, нагнетая напряжение, и в заданных узких рамках, под конец вмещавших только мать и сына, возникла безграничность, дикость, безоглядность, в которых исчезли сюжет и пространство, осталось только ощущение, но очень сильное, что тебя пустили посмотреть на суть жизни и ты оказался в том месте, где событийный ряд не играет вообще никакой роли. Ничего, что называется словами «вкус» и «эстетика», больше не существовало. Полыхало ли гигантское красное солнце на заднике? Катался ли голый Освальд по сцене? За детали не поручусь, конкретика увиденного исчезла в возникшем ощущении абсолютного и полного присутствия, одновременно жгучем и ледяном. Но если бы не начало, если бы не весь путь от старта, то все происходящее могло бы показаться перебором, возможно, даже банальностью или китчем. Гениальным было первое действие, все было сделано там. И только мастеру, всю жизнь занятому творчеством, с огромным, длиной в пятьдесят с лишним лет, послужным списком, могло достать проницательности, хладнокровия, мужества, интуиции и ума сделать подобное. Такое невозможно выдумать из головы, нереально. Кажется, ничего из читанного или виденного мной близко не стояло рядом с таким умением препарировать сущностное. Пока мы выходили вместе с публикой из зала и дальше на улицу, никто из нас не проронил ни слова, но по отстраненности на лицах я понял, что оба они тоже позволили переместить себя в то чудовищное, но подлинное и тем прекрасное место, что Бергман увидел в Ибсене и воссоздал. Мы решили выпить пива в «КБ»[44]44
  «КБ» (швед. Konstnärsbaren) – Бар художников.


[Закрыть] и, пока шли туда, наше похожее на транс состояние развеялось, сменившись радостной эйфорией. Смущение, которое я по своему обыкновению должен был чувствовать рядом с такой привлекательной девушкой, как Линда, вдобавок усугубленное неловкими воспоминаниями трехлетней давности, вдруг полностью прошло. Она рассказывала, как однажды налетела на штатив софита во время репетиции и в какую ярость пришел Бергман. Мы говорили о разнице между «Привидениями» и «Пер Гюнтом», двумя краями спектра, один оперирует лишь внешней стороной, другой – внутренней, оба – исключительной подлинности. Линда пародировала Макса фон Сюдова в шахматной партии со Смертью[45]45
  Намек на знаменитую сцену из фильма Бергмана «Седьмая печать».


[Закрыть] и обсуждала разные фильмы Бергмана с Гейром, который несколько лет в одиночку ходил на все показы в Синематеку и, соответственно, пересмотрел чуть ли не все стоящее из мировой классики, а я просто сидел и слушал их, счастливый из-за всего сразу. Счастье, что я посмотрел спектакль, счастье, что переехал в Стокгольм, счастье сидеть вот так с Гейром и Линдой.

Когда мы распрощались и я уже брел к себе вверх по Мариабергет, до меня вдруг дошли две вещи.

Во-первых, я хочу увидеть ее снова как можно скорее.

Во-вторых, мне нужно двигаться в сторону того, что я сегодня увидел, все прочее недостаточно хорошо, все прочее не тянет. Только сама соль, сама сущность человеческого бытия. Если на то, чтобы дойти до сути, требуется сорок лет, пусть будет сорок лет. Мое дело не терять цель из виду, никогда не забывать, что я двигаюсь туда.

Туда, туда, туда.

* * *

Два дня спустя позвонила Линда и позвала меня на Вальборг[46]46
  Вальборг – День святой Вальпургии, популярный шведский праздник, особенно у студентов, отмечается 30 апреля.


[Закрыть]: они с двумя подружками затеяли вечеринку, а я пусть позову своего друга Гейра. Я так и сделал. В пятницу в мае две тысячи второго года мы с Гейром догуляли по Сёдеру до квартиры, назначенной под праздник, и вскоре уже поместились в глубине дивана, каждый со стаканчиком пунша в руке, в окружении молодых стокгольмцев, каждый из которых был каким-то образом причастен к искусству. Джазовые музыканты, театральный народ, литераторы, писатели, актеры.

Линда, Микаэла и Эллегор, хозяйки праздника, познакомились в свое время в стокгольмском «Стадстеатрн». Среди гостей, помимо актеров, было множество жонглеров, пожирателей огня и воздушных гимнастов, поскольку в мае того года в «Драматене» ставили «Ромео и Джульетту» в сотрудничестве с цирком «Циркёр». Шансов провести весь вечер, избежав разговоров, не просматривалось, поэтому я перемещал свою тушу от одной кучки к другой, сначала обмениваясь исключительно салонными любезностями, а по мере употребления джина с тоником – добавляя по нескольку фраз сверх минимального лимита. Особенно меня тянуло поговорить с театральными людьми. Я никогда не думал, что спектакль так заденет меня за живое, поэтому мой энтузиазм в отношении театра достиг тем вечером неимоверных высот. И вот я стою с двумя актерами и рассказываю им, какой Бергман фантастический. А один фыркает в ответ и говорит: Говно старомодное! Традиционнее некуда, блевать тянет.

Ну вот почему я такой идиот?! Конечно, они брезгают Бергманом. Во-первых, он почитался великим, сколько они себя помнят, и всю жизнь их родителей тоже. Во-вторых, они делают совершенно новый театр, великий, Шекспир как цирк, публика ахнет, факелы и трапеции, ходули и клоуны, очень свежо. Они в лепешку расшиблись, чтобы отойти от Бергмана как можно дальше. И тут является какой-то жирный норвег, явно в депрессняке и давай задвигать им Бергмана как новатора…

Отметив, что Гейр и Линда все время сидят вместе на диване и увлеченно болтают, улыбаясь, я со щемящим сердцем – а не собирается ли она снова предпочесть мне моего друга – бродил среди гостей и натолкнулся на каких-то джазменов; они спросили, знаю ли я норвежский джаз, я вяло кивнул, они, естественно, тут же стали выспрашивать имена. Норвежский джаз? А что, есть кто-то еще, кроме Яна Гарбарека? К счастью, до меня дошло, что они ничего плохого не имели в виду, и я выцепил из памяти Бугге Вессельтофта, о нем как-то рассказывал Эспен и пригласил его сыграть на вечере «Ваганта», где я участвовал в чтениях. Они закивали, да, он хорош; я выдохнул с облегчением, отыскал стул и сел посидеть в одиночестве. Тут ко мне подошла темноволосая женщина в цветастом платье, с широким лицом, большим ртом и карими, яркими глазами и спросила, правда ли я норвежский писатель? Да. А что я думаю о Яне Кьярстаде, Юне Эрике Райли и Уле Роберте Сунде?

Я сказал, что думаю.

– Ты правда так думаешь? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Посиди здесь минутку, – попросила она, – я схожу за мужем. Он пишет о литературе. Очень интересуется Райли. Подожди. Я сейчас вернусь.

Я проследил глазами, как она пробирается через толпу в кухню. Как, она сказала, ее зовут? Хильда? Нет. Вильда? Нет. Вот черт. Гильда. Можно было бы и запомнить.

Она снова показалась в людском круговороте, теперь она тянула за собой мужчину. О, этот тип я узнаю сразу. От него за километр разило университетом.

– Скажи еще раз все, что ты сказал! – начала разговор Гильда.

Я сказал. Но поскольку ее пыл распределялся между ним и мной, то, когда беседа иссякла, на что времени ушло немного, я извинился и пошел на кухню взять еды, потому что очередь страждущих подуменьшилась. Гейр болтал с кем-то у окна, Линда с кем-то у книжного шкафа. Я сел на диван и принялся было за куриное бедро, но встретился взглядом с чернявой девушкой, она расценила это как приглашение и в следующую секунду уже стояла надо мной.

– Ты кто? – спросила она.

Я сглотнул, отложил курицу на бумажную тарелку и поднял на девушку глаза. Попробовал усесться еще повыше на мягком диване, но только завалился на бок. И щеки у меня наверняка лоснились от куриного жира.

– Карл Уве, – сказал я. – Я из Норвегии, только что сюда переехал. Несколько недель назад. А ты?

– Мелинда.

– Чем занимаешься?

– Я актриса.

– О, – сказал я, добавив в голос остатки моей бергмановской эйфории. – Тоже играешь в «Ромео и Джульетте»?

Она кивнула.

– А кого?

– Джульетту.

– Вот как!

– А вон Ромео, – сказала она.

Красивый мускулистый юноша двигался в ее сторону. Он чмокнул ее в щеку и взглянул на меня.

Блин, вот диван дурацкий. Я провалился в него и чувствовал себя карликом.

Я кивнул и улыбнулся. Он кивнул в ответ.

– Ты чего-нибудь ела? – спросил он ее.

– Не-а, – сказала она, и оба удалились. Я снова поднес курицу ко рту. На такой вечеринке проще только пить, а про закуску даже не думать.

Напоследок я еще успел полистать фотоальбом на пару с лошадиной ветеринаршей-гомеопатом в глубоком декольте. Алкоголь не поднял мне настроение, как бывало обычно, до градуса, где все ништяк и нет мне никаких преград, наоборот, я провалился в какой-то душевный колодец, а там не было ничего годного, чтобы выбраться обратно. Зато все вокруг стало расплываться и покрываться туманом. Поддавшись непонятному порыву души, я отправился домой, а не завис до шапочного разбора в надежде на что-нибудь интересненькое, и на другой день благодарно этот порыв оценил. Линду я списал со счетов: мы едва словом обменялись на празднике, который я в основном провел, сгорбившись на стуле, постепенно ставшем «моим», а та малость, что я успел за вечер сказать (фраз набралось максимум на открытку), не впечатлила бы ни одну девушку. Тем не менее я учтиво позвонил Линде следующим вечером поблагодарить за приглашение. И вот, пока я стоял, прижав к уху мобильник и глядя в окно на раскинувшийся подо мной, залитый красным жирным закатным солнцем Стокгольм, случился судьбоносный миг. Я сказал, привет, спасибо за вчерашний вечер, было хорошо, она поблагодарила меня, сказала, что и ей праздник понравился, и добавила, что она так и надеялась, что мне будет trevligt[47]47
  Приятно (швед.).


[Закрыть]. Да, так и получилось. Мы замолчали. Она ничего не говорила, я ничего не говорил. Как быть? Закончить разговор? Это был мой первый порыв, я уже усвоил, что в таких непонятных ситуациях лучше говорить как можно меньше. Хоть глупостей не говоришь. Или продолжать разговор? Секунды шли. Если бы я сказал: да-да, я звонил просто поблагодарить, ну, пока, – и положил трубку, скорее всего, тут бы все и закончилось. Накануне вечером мне так примерно все и виделось, похоронить, и привет. Но тут я подумал: какого черта, что я теряю?

– Чем занимаешься? – спросил я.

– Смотрю хоккей по телевизору.

– Хоккей?

И мы проговорили еще четверть часа. И решили встретиться еще.

* * *

Мы встретились, но ничего не произошло, слишком низкое напряжение или, наоборот, слишком высокое, парализующее, мы как будто завязли в том, что хотели друг другу сказать, но не могли.

Светские заходы. Небольшие окошки в ее жизнь: мама живет здесь же в городе, и один из братьев, и все ее друзья. Она в Стокгольме родилась и никуда не уезжала, только во Флоренцию на полгода. А я где жил?

Арендал, Кристиансанн, Берген. Полгода в Исландии, четыре месяца в Норвиче.

Есть ли у меня братья-сестры?

Да, брат и сводная сестра.

Ты был женат?

Был. И, в общем, все еще остаюсь.

У-у.

* * *

Ранним вечером в середине апреля она позвонила спросить, не хочу ли я с ней увидеться. Да, конечно. Мы с Гейром и Кристиной ужинаем в «Гюльдапан», приезжай.

Через полчаса она появилась.

Сияя.

– Я сегодня поступила в театральный, – сказала она. – Я так счастлива! Это просто фантастика! И поэтому мне захотелось увидеться с тобой, – сказала она и посмотрела на меня.

Я улыбнулся ей.

Мы прекрасно тусили весь вечер, напились, вместе добрели до моего дома, я чмокнул ее на прощание и пошел к себе в квартиру.

На следующий день позвонил Гейр.

– Парень, она в тебя втюрилась. За километр видать. Первое, что Кристина сказала, когда мы расстались: она светится изнутри, она по уши влюблена в Карла Уве.

– Вряд ли, – сказал я. – Она просто радовалась, что поступила.

– А зачем она тогда тебе позвонила, если она просто радовалась?

– Не знаю. Ты не хочешь у нее спросить?

– А как же твои чувства?

– Хорошо.

* * *

Мы с Линдой пошли в кино, по какой-то идиотской причине на новые «Звездные войны», но поскольку кино – детское, то мы с Линдой, констатировав это, ушли в бар «Фолькоперы» и сидели почти молча.

Я возвращался оттуда в подавленном настроении, я безмерно устал, что все варится внутри меня, что мне не удается поделиться ни с кем даже простейшими вещами.

Подавленность прошла. Я научился наслаждаться одиночеством, город еще казался новым, наступила весна, в полдень я надевал кроссовки и обегал Сёдер, десять километров, а на другой день проплывал тысячу метров в бассейне. Я сбросил десять килограммов и снова начал писать. Вставал в семь утра, выкуривал сигарету и выпивал чашку кофе на террасе, откуда видно весь Стокгольм, потом работал до двенадцати, затем бегал или плавал, потом шел в кафе и устраивался там читать или шел гулять, если у меня не было встречи с Гейром. В половине девятого я ложился в постель с книгой, солнце как раз заходило и окрашивало стену над кроватью в кроваво-красный цвет. Я начал читать «Охотников в Каринхалле» Карла-Хеннинга Викмарка, мне Гейр посоветовал; лежал, читал, полыхало заходящее солнце, и вдруг, внезапно, на ровном месте я ощущал дикое, головокружительное счастье. Я свободен, абсолютно свободен, и жизнь прекрасна.

Такое чувство иногда накатывало на меня, примерно раз в полгода, оно было очень сильное, длилось несколько минут и проходило. Странность была в том, что в этот раз оно не проходило. Я просыпался счастливым, а такого со мной с детства не случалось. Теперь я сидел на террасе в блеклом солнечном свете и пел, писа́л и не переживал, что написано плохо, – подумаешь, в жизни есть вещи поважнее и получше, чем сочинять романы; а когда я бегал, тело казалось легче перышка, и сознание, обычно занятое на пробежках одной мыслью – вытерпеть до конца, – теперь наслаждалось красотой вокруг: зеленой плотной листвой, синевой воды в многочисленных каналах, людской толчеей, прекрасными и менее прекрасными зданиями.

Дома я принимал душ, ел суп с хлебцами и шел в парк, где читал дальше дебютный роман Викмарка о норвежском марафонце, во время берлинской Олимпиады тридцать шестого года очутившемся в охотничьем поместье Геринга, или звонил Эспену, Туре, Эйрику или маме, Ингве, Тонье, с которой мы оставались вместе, ничего другого между нами сказано не было, рано укладывался спать, ночью вставал и, не просыпаясь, съедал яблоко или сливу, а обнаруживал это только утром, наступив на косточку на полу. В начале мая я поехал в Бископс-Арнё, я полгода назад пообещал прочитать там доклад, но, переехав в Стокгольм, позвонил Лемхагену и сказал, что вынужден отказаться, мне не о чем говорить, а он ответил, что пусть я все равно приезжаю, послушаю выступления других, приму участие в дискуссиях и, быть может, прочту один или два текста на вечерних чтениях, если у меня есть что-то новое.

Он встретил меня перед входом в главное здание и первым делом сказал, что на его памяти никогда не было такого семинара дебютантов, как тот, когда приезжал я, ничего даже отдаленно похожего. Я понял, о чем он говорит, в тот раз ощущения были особенными не только у меня.

Лекции были скучные, доклады неинтересные, ну, или мне не давал ими заинтересоваться избыток радости во мне самом. Два пожилых исландца были единственными, кто говорил что-то оригинальное, против них в ход пошли самые жесткие аргументы. Вечером мы выпивали, и Хенрик Ховланн веселил нас историями о палаточной жизни, в частности, что через несколько дней в полевых условиях запах говна делается настолько сильным и индивидуальным, что в темноте люди могут найти друг друга, вынюхивая, как звери, – во что никто не поверил, но все долго хохотали, а я пересказал прекрасную сцену из книги Арильда Рейна, где главный герой высрал такую огромную какашку, что она не смывается в унитаз, и тогда он сует ее в карман пиджака и так ходит.

На другой день приехали двое датчан, Йеппе и Ларс; Йеппе сделал хороший доклад, и они оказались отличными собутыльниками. Мы вместе вернулись в Стокгольм, пошли по барам, я послал Линде эсэмэску, она догнала нас в «Кварнене», обняла меня, здороваясь, мы болтали и хохотали, но вдруг я сдулся, потому что Йеппе обладал харизмой и интеллектом гораздо выше среднего, он распространял вокруг себя облако мужского обаяния, воздействия которого Линда, как мне показалось, не избежала, – видимо, из-за этого я ввязался с ней в спор. И из всех возможных тем выбрал аборт. Она отнеслась к этому как будто спокойно, однако вскоре ушла домой, а мы продолжили и в конце концов догуляли до ночного клуба, куда Йеппе не пустили, потому что у него в руках был пластиковый пакет, сам он имел потрепанный вид и пьян был в хлам. Вместо клуба мы пошли ко мне, Ларс заснул, мы с Йеппе продолжили, взошло солнце, он рассказывал мне об отце, по всем статьям хорошем человеке, а когда сказал, что отец умер, по его щеке скатилась слеза. Этот момент я буду, наверно, помнить всегда, – как Йеппе открылся мне так глубоко и так неожиданно. Его голову, упертую в стену, робко озаренную первым рассветным лучом, и как по щеке катится слеза.

Утром мы позавтракали в кафе, они уехали в аэропорт, а я вернулся домой и лег спать, забыв закрыть окно; пошел дождь и залил мой комп, «бэкапы» у меня, конечно же, не стояли.

Назавтра я его включил, и он отлично заработал. Значит, поперла мне удача. Позвонил Гейр, сказал, сегодня 17 Мая[48]48
  17 Мая – День Конституции, главный национальный праздник Норвегии.


[Закрыть] и не пойти ли нам куда-нибудь попраздновать? Он с Кристиной, я и Линда? Я рассказал ему о нашей дискуссии; ну ты даешь, ответил он, есть несколько тем, которые ни за что не надо обсуждать с женщинами. Аборт – одна из них. Ты чего, Карл Уве, почти каждая его делала раз, а то и два. Зачем ты полез в эти дебри? Но позвони ей сейчас, не факт, что все плохо. Наверняка она и думать об этом забыла.

– Я не могу позвонить ей после такого.

– Что может случиться самого страшного? Если она злится на тебя, скажет «нет». Если не злится, скажет «да». Вопрос так и так надо прояснить. Ты же не можешь перестать встречаться с ней только потому, что думаешь, что она, возможно, не хочет тебя видеть.

Я позвонил.

Да, она придет.

Мы сидели во французской «Крепери» и по большей части сравнивали Норвегию со Швецией, это магистральная тема Гейра.

Линда то и дело посматривала в мою сторону, вроде без обиды, но уверился я в этом, только когда мы остались вдвоем. Я стал извиняться, а она сказала, что не за что. Ты просто так думаешь, сказала она. Ничего страшного. А как же Йеппе, подумал я, но, естественно, промолчал. Мы сидели в «Фолькопере». Линда ее обожала. Каждый вечер перед закрытием они исполняли российский гимн, а она любила все русское, особенно Чехова.

– Ты читал Чехова? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

– Нет? Тебе надо почитать.

Когда она увлекалась, то губы раздвигались раньше, чем говорилось слово, и, пока она говорила, я за ними наблюдал. У нее были красивые губы. А глаза ее, серо-зеленые, были такие красивые, что в них больно было смотреть.

– Мой любимый фильм тоже русский. «Утомленные солнцем». Смотрел?

– Нет, к сожалению.

– Надо нам его как-нибудь посмотреть. Там девчонка играет фантастически. Она пионерка, это такая безумная политическая организация для детей.

Линда засмеялась.

– Мне, похоже, надо много всего тебе показать! Кстати, в «Кварнене» Ярмарка текстов через… пять дней. Я буду читать. Придешь?

– Конечно! А что ты будешь читать?

– Стига Сетербаккена.

– А почему его?

– Я переводила его с норвежского на шведский.

– Правда? А почему мне не сказала?

– Ты не спрашивал, – ответила она и улыбнулась. – Он тоже приедет, я из-за этого нервничаю. Мой норвежский оказался не таким безупречным, как я думала. Но Стиг прочитал книгу и никаких замечаний по переводу не сделал, уже хорошо. Ты с ним знаком?

– «Сиамцы» мне очень понравились.

– Вот их я и переводила. На пару с Гильдой. Помнишь ее?

Я кивнул.

– Но мы можем встретиться и до того. Ты завтра занят?

– Нет, не занят. Хорошо.

Заиграли первые такты российского гимна, Линда встала, набросила куртку и посмотрела на меня:

– Тогда здесь? В восемь?

– Отлично, – сказал я.

На улице у входа мы остановились, к ней домой надо было идти дальше вверх по Хурнсгатан, а кратчайший путь ко мне шел в другую сторону.

– Я тебя провожу, – сказала она. – Можно?

– Конечно, – сказал я.

Мы шли и молчали.

– Странное дело, – сказал я, когда мы свернули на какую-то улочку в сторону Мариабергет. – Мне так нравиться быть с тобой, но я ни слова не могу сказать. Как будто ты на меня немоту наводишь.

– Я заметила, – сказала она, бросив на меня быстрый взгляд. – Ничего страшного. Для меня это роли не играет.

Почему не играет, подумал я. Зачем тебе парень, который ничего не говорит?

Мы снова замолчали. Каменные стены слева и справа усиливали звук шагов по брусчатке.

– Но вечер был хороший, – сказала она.

– Хотя немного странный, – сказал я. – Семнадцатое мая, видимо, у меня в крови, поэтому мне чего-то не хватает. Почему вокруг никто не празднует?

Она легонько провела ладонью по моему предплечью.

В том смысле, что я сказал глупость, но это не страшно?

Мы остановились на улице перед моим домом. Посмотрели друг на друга.

Я сделал шаг вперед и чмокнул ее.

– Тогда до завтра, – сказал я.

– Да. Спокойной ночи, – сказала она.

В дверях я остановился и тут же вышел обратно, я хотел последний раз посмотреть на нее.

Она шла вниз по улице одна.

Я любил ее.

Откуда тогда эта гребаная боль?

* * *

На другой день я поработал как обычно, побегал как обычно, устроился на воздухе почитать как обычно, на этот раз в «Лассе в парке», у Лонгхольмена. Но я не мог сконцентрироваться, я думал о Линде. Радовался, что увижу ее, мне ничего другого на свете не хотелось так сильно, но на мыслях о ней словно лежала тень, в отличие от всех прочих моих размышлений.

Почему?

Из-за того, что случилось прежде?

Конечно. Но из-за чего именно, я не знал, я это чувствовал, но поймать чувство и превратить в ясную мысль не получалось.

Разговор не клеился и в этот вечер, но теперь и она скисла, вчерашняя наигранная радость почти развеялась.

Через час мы встали и собрались уходить. На улице она спросила, не хочу ли я зайти к ней на чашку чая.

– С удовольствием, – сказал я.

Когда мы шли по лестнице, я вспомнил интермеццо с польскими близняшками. Хорошая история, но не рассказать, – она выдаст сложность моего чувства к Линде.

– Вот здесь я и живу, – сказала Линда. – Садись, а я пойду чай сделаю.

Квартира была однокомнатная, в одном углу кровать, в другом обеденный стол. Я разулся, но куртку не снял и сел на краешек стула. Напевая под нос, Линда быстро сделала чай. Ставя его передо мной, она сказала:

– Кажется, я начинаю тобой интересоваться, Карл Уве.

«Интересоваться»? И только-то? Да еще сама мне это говорит?

– И ты мне тоже нравишься, – ответил я.

– Правда? – сказала она.

Пауза.

– Думаешь, мы можем стать не только друзьями? – сказала она наконец.

– Я хочу, чтобы мы были друзьями, – сказал я.

Она посмотрела на меня. Потом опустила глаза, заметила, видимо, чашку и поднесла ее к губам.

Я встал.

– У тебя есть друзья-девушки? – спросила она. – Я имею в виду, просто чисто друзья.

Я помотал головой.

– Хотя… В гимназии была. Но это дело давнее.

Она опять посмотрела на меня.

– Ну, мне пора идти, – сказал я. – Спасибо за чай!

Она встала и пошла проводить меня. Я вышел на площадку и там только обернулся, чтобы у нее точно не было возможности меня поцеловать.

– Счастливо, – сказал я.

– Счастливо, – сказала она.

* * *

На следующий день я пошел в «Лассе в парке». Положил на стол блокнот и стал писать Линде письмо. Я писал ей, что она для меня значит. Как я увидел ее в первый раз, кем она стала для меня тогда и кем теперь. Писал, что ее губы скользят по зубам, когда она увлечена беседой, писал, что ее глаза иногда искрятся, а иногда они как темнота и втягивают в себя свет. Описывал, как она ходит, чуть качая бедрами, почти как модель. Описывал тонкие, японистые черты ее лица. И ее смех, иногда он охватывал ее всю целиком, и я особенно любил ее в эти минуты. Писал о ее излюбленных словечках, как мне нравится ее манера выговаривать «звезды» и пересыпать речь «фантастикой». Я писал, что все это я вижу, но совершенно не знаю ее, не имею представления, о чем она думает, и крайне мало – о том, как она смотрит на мир и на людей в нем, но мне достаточно того, что я просто вижу, чтобы понимать: я ее люблю и буду любить всегда.