Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

– Нет, – ответил я. – Немножко прогулялись, и все. Погода мерзкая.

– Да уж, – ответил он, обуваясь в высокие коричневые резиновые сапоги. – Пойду, надо кое-что сделать.

Он протиснулся мимо меня и пошел наверх в мастерскую. На кухне, начинавшейся в полуметре от места, где я стоял и снимал с себя куртку, Ингрид уже посадила Ванью в высокий стульчик и приставила его к рабочему столу, где сама чистила картошку. Я положил шапку и варежки на шляпную полку, скинул ботинки, используя порог вместо «рогача»; Ингрид поставила перед Ваньей миску с водой и пластиковые мерные ложки; моя дочь могла плескаться с ними часами, я знал. Повесил куртку на плечики, втиснул среди других пальто и курток и вошел на кухню. Видно было, что Ингрид на взводе, но движения оставались спокойными и размеренными, а к Ванье она обращалась мягко и приветливо.

– Что за изыски будут на обед? – спросил я.

– Баранья нога, – ответила Ингрид. – С картофелем дольками. И соусом из красного вина.

– Ого! – сказал я. – Обожаю баранину.

– Я знаю, – сказала она. Ее глаза, такие огромные за стеклами очков, смотрели на меня с улыбкой.

Ванья стучала ложкой по воде.

– Ну что, Ванья, хорошо тебе здесь? – сказал я и потрепал ее по волосам. Потом взглянул на Ингрид: – А Линда пошла полежать?

Ингрид кивнула. И тут же из спальни, мне невидимой, хотя до нее было всего-то метра четыре, раздался голос Линды:

– Я здесь!

Я зашел к ней. Две кровати стояли буквой «г» и занимали собой почти всю комнату. Она лежала на дальней, натянув одеяло под самый подбородок. Хотя занавеска была отодвинута, в комнате было довольно темно. Грубые, темные деревянные стены съедали весь свет.

– Брр! Залезешь ко мне?

Я покачал головой:

– Я думал почитать. Но ты спи.

Сел на край кровати и провел рукой по волосам Линды. На одной стене были развешаны фотографии детей и внуков Видара. Другая была заполнена книгами. Будильник и фото младшей дочери Видара стояли на подоконнике. В чужих спальнях мне всегда очень неуютно, я вижу то, чего не хотел бы, – но в этой нет.

– Я тебя люблю, – сказала Линда.

Я наклонился и поцеловал ее.

– Спи, – сказал я, встал и пошел в общую комнату. Достал книги, которые привез с собой, выбрал не Достоевского, потому что вчитываться в него как раз сейчас сил не было, а биографию Рембо, я давно хотел ее почитать и теперь лег с ней в руке на лавку под окном. Меня интересовали его африканские дела. И само время, в которое он жил. Стихи его меня интересовали лишь постольку, поскольку они могли рассказать о его необыкновенной, выдающейся личности.

На кухне Ингрид готовила еду и разговаривала с Ваньей. С ней она отлично умела общаться, могла превратить самые занудные обязательные дела во что-то живое и зажигательное за счет, в частности, того, что совершенно отодвигала в сторону свои интересы, проводя время с Ваньей. Все строилось вокруг Ваньи и ее потребностей. Но это не выглядело как жертва, потому что радость, которую получала сама Ингрид, производила впечатление глубокой и искренней.

Я подумал, что нет женщины, менее похожей на мою маму, чем Ингрид. Мама тоже оставляла свои дела, но дистанция между ней и забавами с Ваньей была у нее гораздо больше, а радости от них она получала явно меньше. Однажды я был с ними на детской площадке, и отсутствующий мамин взгляд заставил меня спросить, не скучно ли ей; да, призналась она, и всегда было скучно, с вами маленькими тоже.

А Ингрид могла очаровать любого ребенка, стоило ей только захотеть, что-то такое в ней было, контакт возникал мгновенно. У нее очень сильная аура, ее появление в комнате невозможно не почувствовать. Она завладевает вниманием. С моей мамой все наоборот, она сама незаметность. Ингрид в свое время была актрисой, играла в самом прославленном театре страны, жила ярко и активно. Моя мама наблюдала, думала, читала, писала, рассуждала, жила созерцательной жизнью. Ингрид обожает готовить еду, моя мама делает это по необходимости.

За окном спальни, слегка пригнувшись, прошел Видар в синем комбинезоне, он шел осторожно, чтобы не наступить мимо тропинки. Через секунду он показался за окном общей комнаты, теперь он шел в гараж. На кухне Ванья встала, держась за шкафчик, а Ингрид переставила подальше кастрюлю с кипящей картошкой.

Я встал и вышел в прихожую, надел куртку, шапку и ботинки, открыл дверь и сел на стул под стеной дома покурить. Из гаража вышел Видар с ведром в руке.

– Подмогнешь мне? – спросил он. – Минут через десять.

– Конечно, – ответил я.

Он кивнул, мол, заметано, и скрылся за углом. Я посмотрел вдаль. Свет под небом стал тускнеть. Подступавшая темнота сгущалась неравномерно, уже почерневшие части пейзажа жадно вбирали ее в себя, например деревья вдоль опушки – их стволы и ветки чернели углем. Бледный и слабый февральский свет сдавался без борьбы, без сопротивления, без яркого зарева, а угасал медленно и незаметно, пока все вокруг не превращалось во мрак и ночь.

Внезапное чувство радости наполнило меня.

Эта полоса света над землей, морозность воздуха, тишина между деревьями. Эта поджидающая темнота. В душе установилось настроение февральского вечера, дежавю всех прочих февральских вечеров, или их отзвуков, потому что сами воспоминания давно истерлись. Оно было таким насыщенным, таким богатым, что собрало в себе всю жизнь. Оно словно прорезало годы, этот неизменный свет погружался в память, и по ней шли от него круги.

Чувство радости перешло в столь же глубокое ощущение печали. Я затушил сигарету в снегу и бросил окурок в сторону бочки, стоявшей под водостоком, сказал себе, что надо не забыть до отъезда убрать его, и пошел наверх, там Видар стоял в шатре над продуктовым погребом и привинчивал дверцу к холодильнику.

– Надо перетащить его к нам в домик, – сказал Видар. – Сегодня скользко, но мы будем идти аккуратно и дотащим без проблем.

Я кивнул. Рядом каркнула ворона. Я обернулся на звук и вгляделся в ряд деревьев на другой стороне, но ничего не высмотрел. На снегу виднелись все сегодняшние перемещения. Следы шли по тропинкам от входной двери дома ко всем надворным постройкам. Остальное было белым и нетронутым. Видар взялся за третий винт. Пальцы у него были чуткие и ловкие. Он чинил все мелкие предметы, – чем мельче, тем, казалось, с большим удовольствием. Самому мне не хватало терпения на предметы, которые я не мог схватить всей ладонью. От сборки икейской мебели я приходил в бешенство. Вкручивая болт, Видар все больше приподнимал верхнюю губу. Обнажившиеся кривые зубы вместе с маленькими глазками и треугольной формой лица, которую подчеркивала шкиперская бородка, придавали его наружности что-то лисье. Ведро, с которым он шел, стояло тут же, полное песка, бледно-красное на сером бетонном полу.

– Ты хотел посыпать дорожку? – спросил я.

– Да, – кивнул он. – А ты не мог бы?

– Легко, – сказал я.

Взял ведро, зачерпнул горсть песка и пошел обратно по своим следам, сыпля песок перед собой. Из дома вышла Ингрид в зеленой распахнутой ветровке и быстрыми короткими шагами отправилась к погребу. Даже в такой обыденный миг ее окружало напряженное силовое поле. Значит, Линда встала. Если только Ванья не легла к ней поспать.

На двух яблонях в конце тропинки осталось несколько яблок. Кожура сморщилась и покрылась коричневыми пятнами, остатки первоначального цвета, приглушенного темно-красного и зеленого, словно въелись в них, что оттенялось соседством с чернотой оголенных ветвей. Если смотреть так, чтобы на заднем плане были лес и поле, начисто лишенные цвета, то яблоки светились. Но на фоне красных построек они казались тусклыми, едва заметными.

Ингрид вернулась из погреба с двумя полуторалитровыми бутылями воды в руках и упаковкой из трех банок пива под мышкой, поставила, чтобы накинуть крючок на щеколду, одну бутылку в снег, – этикетка и крышка казались желтыми, – снова подхватила ее и зашагала к дому. Я почти дошел обратно до шатра, второй раз посыпая песком ту же дорожку, когда вдруг вспомнил, на кого походил тот мужчина вчера в кафе. На Тарье Весоса! Они были похожи как две капли. Те же пухлые щеки, те же добрые глаза, та же лысина. Только кожа другая, ярко-розовая и младенчески нежная. Как будто череп Весоса материализовался снова или природа сыграла очередную шутку, и генетический код использовали повторно, только обтянули череп другой кожей.

– Ну вот, – сказал Видар и положил отвертку на верстак у себя за спиной. – Можем нести. Я возьмусь за этот край, а ты там. Идет?

– Да, – кивнул я.

Я поднял холодильник со своей стороны и почувствовал, что Видару вес слишком велик. Я бы с радостью взял на себя больше, потому что мне совсем не было тяжело, но как? Мы короткими шагами спустились на большую тропинку, развернулись и пошли вверх по взгорку к маленькому дому, в котором сперва поставили холодильник посреди комнаты, а потом сдвинули на место, в угол.

– Спасибо, – сказал Видар, – хорошо, что мы это сделали.

Поскольку с такими делами дома ему никто помочь не мог, он часто откладывал что-то подобное на мой приезд.

– Не за что, – ответил я.

Видар вставил вилку в розетку, и холодильник тут же заурчал. Рядом уже стояли два таких же холодильника и два больших морозильника в придачу. Все – полные еды. Лососина и оленина, телятина и баранина. Щуки, окуни и лососи. Всевозможные блюда домашнего приготовления. Особое отношение к еде и деньгам, нам совершенно чуждое. Ингрид не только старалась кормиться всем своим, насколько возможно, но и закупала в больших количествах еду, если она доставалась ей дешево, выгадывала каждую крону и тем гордилась. Для нее это означало практическое бережное отношение к ресурсам. Например, Ингрид договорилась с супермаркетом и бесплатно забирала у них фрукты, предназначенные на выброс, из них она делала сок, или варенье, или пекла пирог, или еще как-то перерабатывала. Иногда за столом она могла сказать, во что обошлось ей мясо, из которого приготовлено сегодняшнее блюдо, но исключительно чтобы подчеркнуть разницу между стоимостью сырья и его ценностью после того, как она поколдовала над ним у себя на кухне. Чем дешевле она его купила, тем лучше. При этом она нисколько не была прижимистым человеком. Наоборот, задаривала нас всем подряд и независимо от своей финансовой ситуации. Нет, тут дело касалось гордости и чести хозяйки дома, Ингрид в свое время окончила школу домоводства и по завершении артистической карьеры вернулась к прежней жизни. Поэтому здесь урчали и гудели морозильные лари и камеры, погреб ломился от овощей, фруктов, банок с вареньем и домашними консервами, а нас за каждой едой потчевали потрясающими блюдами, не только местными, которые тут в деревне готовили поколение за поколением, но итальянскими, французскими и азиатскими, тоже, по сути, деревенскими.

Когда мы крестили Ванью, Ингрид предложила помочь с готовкой. Крестины должны были пройти у моей мамы в Йолстере, и, поскольку ни кухня с плитой, ни магазин не были Ингрид знакомы, она сказала, что приготовит все дома и привезет с собой. Мне идея везти еду для небольшого застолья за тысячу километров показалась просто абсурдной, но Ингрид настаивала, и на том и порешили. И год назад, в конце мая, Ингрид с Видаром прибыли в аэропорт Фёрде, Брингеланн, с тремя полными сумками-холодильниками в дополнение к обычному багажу. Праздников планировалась два, сперва в пятницу – шестидесятилетие моей мамы, потом в воскресенье – крестины Ваньи. Мы с Линдой приехали несколькими днями ранее, и не все было гладко, потому что мама по случаю празднеств отремонтировала гостиную, но не успела привести ее в порядок, комната выглядела как стройплощадка, из-за чего Линда расстроилась и пришла в ярость. Увидев, как обстоят дела, она поняла, что мне здесь работы минимум на три дня. Я понимал, почему она злится, но не понимал, почему настолько, и этого принять не мог. Мы вместе пошли прогуляться с Ваньей, и Линда костерила мою маму почем зря, шипела, что нас звали совсем на другое, если бы она заранее знала, то ни за что бы сюда не поперлась, а крестила Ванью дома в Стокгольме.

– Сиссель прижимистый, негостеприимный, холодный и закрытый человек! – кричала мне Линда посреди зеленой, залитой солнцем долины. – Вот настоящая правда о ней! Ты заявляешь, что я не вижу свою маму объективно, говоришь, что подарок всегда больше просто подарка, что она делает меня зависимой от себя, и ты, возможно, прав, но свою маму ты тоже ни хрена не видишь!

У меня скрутило живот от отчаяния, я всегда так реагировал на ее приступы злости, которая казалась мне совершенно иррациональной, почти безумной в части аргументов и обоснованности.

Мы едва не бежали по дороге, толкая перед собой коляску со спящей Ваньей.

– Крестить будут нашу дочь, – сказал я. – Естественно, что мы и должны приготовить дом. Мама, видишь ли, работает, в отличие от твоей мамы, поэтому она и не успела все закончить. Она не может тратить всю свою жизнь на нас и наши дела. У нее своя жизнь.

– Ты слепой, – сказала Линда. – Тебя здесь всегда ждет какая-то работа, она тебя использует. И у нас не бывает времени побыть вдвоем.

– Да мы все время вдвоем! У нас не бывает времени не вдвоем. Достало, блин!

– Она не оставляет нас в покое.

– Она? Ты чего? Если и есть человек, который не нависает над нами, так это она. Вот твоя мама нам действительно вздохнуть не дает, сантиметра дистанции не оставляет. Ты помнишь историю, когда Ванья родилась? Ты сказала, что не хочешь принимать никого в первые дни, чтобы мы были с Ваньей только вдвоем?

Линда не отвечала, враждебно глядя перед собой.

– Мама, конечно, хотела приехать. И Ингве тоже. Но я позвонил им и сказал, чтобы они не приезжали первые две недели, но что мы ждем их потом. И что же? Кто тут же явился к нам по твоему приглашению? Твоя мама. И что ты сказала? «Это же просто мама»! В этом «просто» все и дело. Черт побери, да ты просто этого уже не замечаешь, тебе настолько удобно, что она приезжает и во всем тебе помогает, что ты отключаешь мозги. Твоей маме можно было приехать, а моей нет.

– Твоя мама вообще не приехала посмотреть на Ванью. Появилась только через несколько месяцев.

– А ты как думала? Я же ее отверг.

– Любовь, Карл Уве, выше отвержения.

– Господи, – сказал я.

Мы замолчали.

– Вчера, например, – сказала Линда. – Она сидела с нами, пока мы не собрались ложиться спать.

– И?

– Разве моя мама так бы сделала?

– Нет, она бы и в восемь легла, если б ты захотела. И да, она все делает для нас, когда мы там. Но это не означает, что таков порядок вещей. Я всегда помогал маме, когда приезжал домой, с тех самых пор, как съехал от нее. Красил дом, подстригал траву, убирался. Что в этом ненормального? Что не так в том, чтобы помочь? Тем более мы помогаем не ей, а себе. Это наши крестины! Это ты в состоянии понять или нет?

– Ты не видишь сути, – сказала Линда. – Мы приехали сюда не для того, чтобы ты работал, а я одна гуляла с Ваньей. От такого распорядка мы как раз уехали. И мама твоя не настолько простодушна, как ты думаешь, она все это заранее рассчитала.

Какой гребаный кошмар, думал я, пока мы шли по дороге в молчании после этих слов. Что за звездец такой. Как случилось, что я по уши в таком дерьме?

Над нами на чистом голубом небе светило солнце. Отвесные склоны тянулись по обеим сторонам бурной, переполненной талыми водами реки, она несла их в озеро Йолстраватн, тихо и неподвижно блестевшее как стекло среди гор, на одной из которых сиял рукав Йостедалского ледника. Воздух был чистый и свежий, на зеленых пастбищах выше и ниже дороги звенели колокольчиками овцы, белесые вершины гор кое-где покрывал снег. Красиво до боли. А мы идем тут со спящей в коляске Ваньей и ругаемся из-за того, что я потрачу несколько дней на помощь маме в уборке дома.

Безумные претензии Линды не знали границ. Ее ничто не останавливало, не заставляло сказать себе: стоп, я зашла слишком далеко.

Что было у нее в голове?

О, я знал. Она целые дни, с моего ухода в кабинет до возвращения, проводила с Ваньей одна, чувствовала себя одиноко и жадно предвкушала эти две недели. Рисовала себе радостные картины, как она соберет вместе свою маленькую семью. В то время как я радостно предвкушал только одно – когда за мной захлопнется дверь и я смогу в одиночестве отдаться работе. Особенно сейчас, когда после шести лет неудач я чего-то добился и увидел, что это не конец пути, я могу зайти и дальше. К этому я стремился, это занимало мои мысли, а вовсе не Линда с Ваньей и крещение в Йолстере. Я не придавал ему значения. Отлично, если все пройдет хорошо, будет замечательно. Но даже если пройдет так себе – ну, значит, так себе. Какая, в сущности, разница? Мне бы следовало и к ссоре отнестись так же философски, но не получалось, эмоции слишком разогрелись и захлестывали меня.

Наступила пятница, я ночь не спал, писал речь в честь мамы, поэтому всю дорогу, пока мы ехали среди потрясающей красоты фьордов, гор, рек и хуторов в поселок Лоен в Норфьорде, где для своего торжества мама сняла у Союза медсестер принадлежавший им старый, похожий на усадьбу дом, я чувствовал себя уставшим. Остальные уехали смотреть ледник Бриксдалсбреен, а мы с Линдой остались, рассчитывая уложить Ванью спать. Виды вокруг были чересчур тревожно красивы. Все это синее, все это зеленое, все это белое, глубина и простор. Я не всегда реагировал так остро; раньше, я помню, ландшафт казался будничным, почти приевшимся, набором привычных вех, мимо которых едешь из одного места в другое.

Пела река. Где-то неподалеку трактор пахал поле. Звуки были то громче, то тише. Время от времени у входа в здание раздавались голоса. Линда спала, с Ваньей у груди. Для Линды ссора давно прошла. Это только я приходил в себя неделями, хмурился, отстранялся и носил в себе обиду годами. Правда, все это касалось только отношений с Линдой. Ругался я только с ней, и на нее одну имел зуб. Если же мама, или Ингве, или кто-то из друзей говорил что-то несуразное, я все пропускал мимо ушей, никакие их слова не задевали меня и, честно говоря, не играли особой роли.

Мне казалось, что я, человек изначально взрывной, повзрослел и научился сглаживать в себе верхние и нижние частоты и поэтому проживу остаток жизни в покое, решая конфликты в совместной жизни с помощью иронии, насмешек и ранящего молчания, в чем я успел поднатореть за время трех своих длительных связей. Но с Линдой меня как будто отбросило назад, в то время, когда меня швыряло то в величайшую радость, то в сильнейшую злость, то в бездонную депрессию и отчаянье, когда я ощущал жизнь как серию судьбоносных моментов и она была напряженной, временами до нестерпимости, и ничто не давало мне успокоения, кроме книг с их иными местами, временами и людьми, где я был никем и никто не был мной.

Так это ощущалось в детстве, когда выбора для меня не предполагалось.

Теперь мне все-таки тридцать пять, и если я хочу иметь в жизни минимум раздражителей и треволнений, то неужели я не в силах так и жить или добиться этого?

Похоже, нет.

Я сидел на камне около дома, курил и проглядывал свою речь. Я долго надеялся, что как-нибудь обойдется и чаша сия меня минует, но потом мы с Ингве решили, что это все-таки невозможно, маме причитается по речи от каждого из гостей.

Я весь извелся, что твой щенок. Иногда, когда мне предстояло читать перед публикой, участвовать в дискуссии или давать прилюдное интервью со сцены, я так нервничал, что ноги отнимались.

Пожалуй, «нервничал» не точное слово, нервозность – это что-то происходящее в нервной системе, легкое беспокойство, дрожь сознания. А мне было тяжело и больно. Но и такое состояние тоже проходит.

Я встал и поплелся к дороге, откуда открывался вид на весь поселок. Изобильные влажно-зеленые луга между стенами гор, венок лиственных деревьев у реки, ниже на равнине – центр поселка с магазинчиками и горсткой домов. Фьорд, к которому он прилепился, зелено-синий и неподвижный, торчащие горы на другой стороне, а на них, довольно высоко, – несколько хуторов, белые домики под красными крышами и зеленые и желтые поля, искрящиеся под ярким солнцем, спускавшимся все ниже, чтобы вскоре опуститься в море далеко на горизонте. Голые ребра гор, темно-синие, в некоторых местах почти черные, белые вершины, ясное небо над ними, скоро на нем появятся первые звезды, сперва незаметные, едва видимые просветы фона, затем все отчетливее и отчетливее, и наконец засияют во тьме всему миру.

Против этого мы бессильны. Мы сколько угодно можем думать, что нашим внутренним миром все охвачено, и заниматься своими делами на этом вот пляже, разъезжать на своих машинах, болтать по телефону, ездить в гости, есть, пить, сидеть дома перед телеящиком и забивать себе голову чужими мыслями, лицами и судьбами людей, жить в этом странном искусственном симбиозе и убаюкивать себя год за годом, что это и есть вся полнота бытия, больше ничего нет; но стоит вдруг поднять глаза и увидеть вот это все, и единственная твоя мысль – о немощи и бессилии с ним совладать, какой бы мелкой ерундой мы себя ни баюкали. Конечно, драмы, которые мы видели, были грандиозны, фотографии, сделанные нами, возвышенны и иногда тоже апокалиптичны, но положа руку на сердце, рабы, при чем тут мы?

Ни при чем.

Но звезды сияют у нас над головой, солнце жарит, трава растет, а земля, да, земля поглощает все и уничтожает все следы, завязывает новую жизнь, каскад глаз и сочленений, листьев и ногтей, травинок и хвостов, щек, меха, коры, кишок и опять поглощает и ее тоже. И чего мы никогда по-настоящему не поймем, не захотим понять, так это что все происходит помимо нас, мы ни при чем, мы – лишь то, что растет и умирает, слепо, как слепы волны в океане.

Показались четыре машины. Это съезжались мамины гости, точнее говоря, ее сестры с мужьями и детьми, а также Ингрид и Видар. Я пошел к дому, увидел, что они вылезают из машин, довольные и воодушевленные, – видимо, ледник был зрелищем фантастическим. Теперь все должны были разойтись на час по своим комнатам и привести себя в порядок, а затем собраться в гостиной, есть оленину, пить красное вино, кофе и коньяк, слушать речи, разбиться на небольшие компании, болтать и приятно проводить время, а вечер меж тем перетечет в светлую ночь.

Первым встал Ингве. Он вручил маме наш подарок, зеркальную камеру, и произнес речь. Я так нервничал, что не запомнил из нее ничего. Закончил он словами, что мама всегда верила в свои способности к фотографии, но эта вера ни на чем не основывалась, потому что своего фотоаппарата у нее не было. Поэтому вот наш подарок.

Настала моя очередь. К еде я так пока и не притронулся. Хотя я знал всех, сидевших за столом, всю свою жизнь, и они смотрели на меня исключительно с симпатией. Но речь требовала произнесения. Я никогда не говорил маме, что она для меня значит. Не говорил, что люблю ее, радуюсь ей. От одной мысли о том, чтобы сказать такое, у меня все кишки переворачивались. Я бы и в тот день ничего подобного говорить не стал. Но маме исполнялось шестьдесят лет, и я как сын должен был воздать ей положенную честь.

Я встал. Все посмотрели на меня. Я сосредоточился на том, чтобы унять дрожь в руке, в которой подрагивала шпаргалка.

– Дорогая моя мама, – сказал я и повернулся к ней.

Она ободряюще улыбнулась.

– Я начну с благодарности, – продолжал я. – Я хочу сказать тебе спасибо за то, что ты была такой невероятно хорошей мамой. Это я просто знаю, и все. Но дело в том, что вещи, которые просто знаешь, и все, очень трудно объяснить словами. И в данном случае особенно сложно, потому что не всем видно, какая ты на самом деле.

Я сглотнул, посмотрел на стакан с водой, решил его не трогать, поднял голову и встретился с уставленными на меня взглядами.

– У Фрэнка Капры есть про это фильм. «Эта замечательная жизнь» сорок шестого года. В нем рассказывается о хорошем человеке из маленького американского городка, в начале фильма он пребывает в глубоком кризисе и уже готов сдаться, но вмешивается ангел и показывает ему, каким был бы мир без него. Тогда только герой впервые осознает, что он значит для других людей. Не думаю, что тебе нужна помощь ангела, чтобы увидеть, насколько ты для нас важна, но иногда она требуется нам. Ты даешь возможность каждому быть самим собой, оставляешь ему место. Это звучит как что-то самоочевидное, но в действительности является чрезвычайно редким качеством. И его непросто разглядеть. Увидеть того, кто самоутверждается, легко. Как заметен и тот, кто устанавливает границы. Но ты никогда не самоутверждаешься и никогда не строишь границ: ты принимаешь человека таким, какой он есть, и строишь отношения, исходя из этого. Думаю, каждый за нашим столом прочувствовал это на себе.

Публика начала перешептываться.

– В мои шестнадцать-семнадцать лет именно это оказалось для меня бесценным. Мы жили одни в Твейте, у меня было тяжелое, как мне кажется сейчас, время, но я постоянно чувствовал, что ты мне доверяешь, полагаешься на меня и, что не менее важно, веришь в меня. Ты позволила мне самому набраться опыта, делая ошибки. Тогда я, естественно, не понимал, что у тебя такая стратегия, мне кажется, я вообще не видел ни тебя, ни себя. Но теперь я понимаю и хочу сказать тебе спасибо.

На этих словах я посмотрел маме в глаза и голос мой дрогнул. Я схватил стакан с водой, сделал глоток, попробовал улыбнуться, что оказалось нелегко, – за столом воцарилась сочувственная, так я ее ощутил, атмосфера, едва для меня выносимая. От меня требовалось всего лишь произнести речь, а не заглядывать в воронку собственной сентиментальности.

– И вот, – сказал я, – сегодня тебе шестьдесят. Сам факт, что ты не строишь планы отдыха на пенсии и только что получила высшее образование, немало о тебе говорит: во-первых, в тебе много жизни, витальности, любопытства и тяги к знаниям, во-вторых, ты никогда не сдаешься. Это касается и твоей собственной жизни, и твоего взаимодействия с другими: на все нужно время. На все его нужно столько, сколько нужно. Когда мне было семь и я шел в первый класс, я не ценил такую установку. В первый день в школу меня повезла ты, я отлично помню, что ты не знала, как туда ехать, но верила, что все будет хорошо. Вместо школы мы приехали в район дорогих вилл. Потом в другой такой же. Я в своем голубом костюме, с ранцем, аккуратно причесанный колесил по Трумёйе, а мои будущие одноклассники тем временем слушали на школьном дворе приличествующие случаю речи. Когда мы наконец доехали до школы, церемония уже закончилась. Я мог бы рассказать тысячу подобных историй. Ты проехала десятки километров в прямом смысле по кривым дорожкам, ехала милю[66]66
  Норвежская миля – десять километров.


[Закрыть] за милей по незнакомым местам и обнаруживала, что это не шоссе на Осло, только оказавшись поздно вечером на тракторной дороге посреди неведомой долины. Этих историй такое множество, что я не удержусь и расскажу последнюю, когда ты неделю назад, собственно в день рождения, пригласила коллег на кофе, но забыла его купить, так что пришлось всем довольствоваться чаем.

Иногда я думаю, что эта рассеянность – продолжение твоей абсолютной вовлеченности в наше с тобой общение, да наверняка и в твое общение и с другими тоже.

Тут я снова сделал глупость и встретился с ней взглядом. Она улыбнулась мне, мои глаза блестели, и тут она – о нет – решила встать и поцеловать меня.

Гости захлопали, я сел. Я чувствовал глубокое презрение к себе: хотя то, что я расчувствовался, потерял контроль над собой, только добавляло пронзительности моим словам, я стыдился своей выставленной на всеобщее обозрение слабости.

Через несколько человек от меня встала старшая мамина сестра Хьеллауг и заговорила об осени жизни, на нее добродушно зашикали, но речь была красивая, теплая, да и как ни крути, шестьдесят лет – не сорок.

Во время ее речи пришла Линда и села рядом со мной, положила руку мне на плечо. «Хорошо сказал?» – прошептала она. Я кивнул. «Она спит?» – прошептал я, и Линда кивнула и улыбнулась. Хьеллауг села, встал следующий, и так продолжалось, пока не выступил каждый. За исключением Ингрид и Видара, естественно, поскольку они вообще не знали мою маму. Но чувствовали они себя в этой компании хорошо, Видар-то точно. Куда девалась свойственная старым людям узость кругозора, заезженность тем, которые иногда проявлялись дома? Нет, здесь он был уверен в себе, радовался, улыбался, у него раскраснелись щеки и блестели глаза, он живо интересовался всем, что говорилось, сам готов был с каждым перекинуться словом и оказался кладезем анекдотов, историй и прибауток на такой случай. Сказать, как чувствовала себя Ингрид, было сложнее. Выглядела она возбужденной, громко смеялась, сыпала превосходными степенями – все восхитительно и потрясающе, – но это было словно бы пределом ее включенности, она как будто бы замерла на пороге и не могла окончательно влиться в компанию – то ли оттого, что почти никого тут не знала, то ли от волнения, а может, просто потому, что попала в совершенно непривычную среду. Я много раз замечал это за пожилыми людьми: им трудно даются резкие перемены декораций, они не любят переезжать; правда, обычно это происходит не вдруг, задолго до в них появляется нечто застывшее, регрессивное, а как раз в Ингрид такого не чувствовалось, скорее она вела себя как раз противоположным образом, тем более что и старой ее было не назвать, во всяком случае по меркам нашего времени. Когда на следующий день мы поехали домой, готовить крестины, это в ней не исчезло, хотя уже меньше бросалось в глаза, она больше приоткрылась. Беспокоилась об угощении, старалась приготовить все заранее, а с началом дня крестин стала переживать, что дом запрут и она не успеет выставить угощение к приходу гостей, и как она вообще найдет на чужой кухне все ей нужное.

Пастор оказался молодой женщиной, мы стояли вокруг нее у купели, Линда держала Ванью, когда ей поливали голову водой. Едва церемония закончилась, Ингрид ушла, а мы остались. Началось причастие.

Юн Улаф и его семья преклонили колени перед алтарем. По какой-то причине я встал и пошел за ними. Преклонил колени перед алтарем, принял на язык облатку и вино из чаши, получил благословение и вернулся на свое место под разной степени недоуменности взглядами мамы, Хьяртана, Ингве и Гейра.

Зачем я это сделал?

Я что, уверовал?

Я, который с юности был страстным атеистом, материалистом в душе, за какие-то секунды, не думая, встал, прошел по проходу между рядами и встал перед алтарем на колени. Совершенно импульсивный поступок. И, встречая их взгляды, я ничего не мог сказать в свою защиту, не мог сказать, что уверовал, и шел, опустив глаза, слегка стыдясь.