Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

– То есть как страхи?

– В чем это выражалось?

Андерс кивнул.

– Людей она не боится. Идет вперед, ничего не страшась. Ее пугает замкнутое пространство. Например, когда мы ехали на машине, у нее на коленях всегда лежала подушка. Как только мы въезжали в туннель, она наклонялась вперед и закрывала голову подушкой.

– Правда? – спросила Хелена.

– Да. Каждый раз. И мы должны были сказать ей потом, что выехали из туннеля. Но дальше больше; вдруг выяснилось, что она не может ездить по дорогам, где больше одной полосы, она боялась близко идущих машин. Потом стало невозможно ехать вдоль воды. Отдохнуть в каникулы стало почти нереально. Я помню, как отец стоит, склонившись над картой как генерал, и выискивает путь без шоссе, туннелей и не вдоль воды.

– А моя мама, наоборот, вообще ничего не боится, – сказала Линда. – Мне кажется, она самый непугливый человек, какого я только знаю. Я помню, как ездила с ней в театр на велосипеде. Она гнала прямо по тротуару, среди людей, выезжала на дорогу. Однажды ее даже полиция остановила. Ей и в голову не пришло извиниться, покивать, мол, простите, больше не повторится. Нет, она была в своем праве. Она сама решает, где ей ездить. Таким было все мое детство. Если учитель вдруг жаловался на меня, она переходила в наступление. Ничего плохого во мне не могло быть. Я всегда была права. Когда мне было шесть, она отправила меня одну в Грецию.

– Одну? Тебя одну? – спросила Кристина.

– Нет, я была с подружкой и ее семьей. Но лет мне было шесть, и две недели в чужой стране с чужими людьми все-таки перебор, нет?

– Это были семидесятые, – сказал Гейр. – Тогда все было можно.

– Я часто ее стеснялась. Ей вообще незнаком стыд, она вытворяет незнамо что, и, когда она так себя вела, чтобы меня защитить, я готова была сквозь землю провалиться.

– А твой отец? – спросил Гейр.

– Там другая история. Он был непредсказуем, мог сделать что угодно во время обострения. Но нам приходилось дожидаться, пока он это что-то сделает, а тогда уже приезжала полиция и забирала его. Часто нам приходилось уходить, маме, мне и брату. Сбегать из дому, проще говоря.

– А что он делал? – спросил я и посмотрел на Линду. Она раньше говорила мне об отце, но всегда в общем, почти без деталей.

– Да что угодно! Мог забраться наверх по водостоку или броситься в окно. Насилие случалось. Кровь и битое стекло, и насилие. Но тогда приезжала полиция. И снова все становилось хорошо. Если он был дома, я постоянно ждала катастрофу. Но когда она в конце концов случалась, я была спокойна. Для меня чуть ли не облегчением стало, что все уже произошло. Потому что с бедой знаешь, что делать. А вот ждать ее тяжелее всего.

Стало тихо.

– Я вдруг вспомнила одну историю, – сказала Линда. – Однажды нам пришлось сбежать от папы в Норланд к бабушке. Мне было, видимо, пять, а брату семь. Когда мы вернулись в Стокгольм, квартира была полна газа. Папа открыл газовый кран и оставил так на несколько дней. Дверь словно выдавило наружу, когда мама ее отперла. Она повернулась к нам и сказала Матиасу спуститься со мной на улицу и побыть там. Она дождалась, чтобы мы ушли, и только тогда вошла в квартиру и выключила газ. На улице Матиас сказал мне, и я это очень хорошо помню: ты знаешь, что мама может сейчас умереть? Я сказала, да, я знаю. А позже в тот же день я услышала, как мама разговаривает с ним по телефону. Ты хотел нас убить? Не как гипербола, а простая констатация факта. Ты хотел нас убить на самом деле? – Линда улыбнулась.

– Твою историю не переплюнешь, – сказал Андерс. И повернулся к Кристине: – Только ты осталась. Что у тебя за родители? Они ведь живы, да?

– Да, – сказала Кристина, – хотя им много лет. Они живут в Упсале, члены общины пятидесятников. Я в ней выросла с постоянным чувством вины из-за всего, по малейшему поводу. Но они хорошие люди, это их жизненный проект такой. Когда сходит снег и на асфальте остаются песок и щебень, которыми посыпали лед зимой, знаете, что они делают?

– Нет, – ответил я, поскольку смотрела она на меня.

– Собирают его и сдают дорожным службам.

– Правда? – переспросил Андерс и захохотал.

– Естественно, они не пьют алкоголя. Но отец не пьет еще ни чая, ни кофе. Если утром он хочет себя побаловать, то пьет теплую воду.

– В это я не верю! – сказал Андерс.

– Все так и есть, чистая правда, – сказал Гейр. – Он пьет теплую воду, и они сдают песок назад в дорожную службу. Они до того правильные, что находиться там невозможно. На то, что им достался такой зять, они смотрят как на искушение от дьявола, я в этом уверен.

– И каково было там расти? – спросила Хелена.

– Я долгое время думала, что весь мир такой и у всех так же. Все мои друзья и все родители моих друзей были из той же общины. А жизни за ее пределами не было. Когда я позже порвала с общиной, я порвала и со всеми друзьями.

– Сколько тебе тогда было?

– Двенадцать, – сказала Кристина.

– Двенадцать?! – сказала Хелена. – И тебе хватило сил? И зрелости?

– Не знаю. Я просто сделала так, и все. Было очень трудно. Я ведь потеряла всех своих друзей.

– В двенадцать лет? – переспросила Линда.

Кристина кивнула и улыбнулась.

– Но теперь ты пьешь кофе по утрам? – уточнил Андерс.

– Да, – сказала Кристина. – Но когда я у них, то нет.

Мы рассмеялись. Я встал и начал собирать тарелки. Гейр поднялся, держа свою в руках, и пошел за мной на кухню.

– Переметнулся на другую сторону, Гейр? – крикнул Андерс ему в спину.

Я вывалил пустые ракушки в помойное ведро, ополоснул тарелки и поставил их в посудомойку. Гейр протянул мне свою, попятился на несколько шагов и встал у холодильника.

– Впечатляет, – сказал он.

– Ты о чем? – спросил я.

– О чем мы говорим. Или – что мы об этом говорим. У Петера Хандке есть слово для таких случаев. Разговорчивые ночи, мне кажется, или как-то так. Когда кто-то разоткровенничается, и все рассказывают в ответ свои истории.

– Да, – сказал я и обернулся. – Спустишься со мной? Я хочу выйти покурить.

– Ага.

Когда мы оделись, в коридор вышел Андерс:

– Вы курить? Я с вами.

И две минуты спустя мы уже стояли посреди двора – я с зажженной сигаретой в руке, эти двое с руками в карманах. Было холодно и ветрено. Всюду гремели фейерверки и петарды.

– Я хотел рассказать еще одну историю, – заговорил Андерс. Он запустил пальцы в волосы. – Но подумал, что лучше здесь, а не наверху. История о том, как теряешь, что имеешь. Она случилась в Испании. У нас с другом был там ресторан. Не жизнь, а блаженство. Всю ночь не спишь, на спиртном и кокаине. На следующий день нежишься на солнце и часов в семь-восемь начинаешь снова. Мне кажется, это было лучшее время в моей жизни. Абсолютная свобода. Делай что хочешь.

– И? – спросил Гейр.

– Я чуть перебрал с «делаю что хочу». У нас был типа офис над баром, там я трахался с женой моего компаньона, не удержался, ну и, конечно, нас застукали на месте преступления, такая история. Совместный бизнес на том и закончился. Но мне хочется когда-нибудь вернуться в Испанию. Надо только Хелену уговорить поехать.

– Возможно, это не та жизнь, о которой она мечтает? – сказал я.

Андерс пожал плечами:

– Но хоть домик когда-нибудь снять! На месяц или на шесть. В Гранаде или еще где. Что скажете?

– Звучит хорошо, – сказал я.

– У меня отпуска нет, – сказал Гейр.

– В каком смысле? – удивился Андерс. – В этом году?

– Вообще никогда нет. Я работаю все недели в году, без выходных, кроме, может, рождественских праздников.

– Почему? – спросил Андерс.

Гейр рассмеялся.

Я бросил окурок на землю и затоптал его.

– Идем? – спросил я.

* * *

С Андерсом я познакомился, когда он встретил нас с Линдой на станции в Сальтшёбадене, где они снимали небольшую квартирку, и всю дорогу дальше он презрительно язвил насчет местных обитателей, что они гонятся только за престижем и статусом, а ведь по-настоящему в жизни важны совсем другие вещи; и хотя мне сразу показалось, что он поет с чужого голоса и говорит то, что мы, люди от культуры, по его мнению, любим слышать, но только через несколько месяцев я понял, что на самом деле он имел в виду прямо противоположное: единственное, что всерьез интересовало его, – это деньги и богатая жизнь. Он был одержим идеей снова разбогатеть, все, что он делал, было направлено в эту сторону, но поскольку налоговая служба не спускала с него глаз, он переместился в тень. Когда они встретились с Хеленой, все его аферы были мутные, и она, долго сопротивлявшаяся влюбленности, но сдавшаяся ей с потрохами, выставила, как только у них вскоре родился ребенок, некоторые требования, которым Андерс вроде бы следовал: деньги, которые он зарабатывал, по-прежнему были грязные, но некоторым образом выглядели как чистые. Чем именно он занимался, мне неизвестно, знаю только, что он использовал старые связи из блистательного прошлого, чтобы финансировать все новые и новые проекты, которые по каким-то причинам продолжались несколько месяцев, а потом все. Звонить ему было бесполезно, он все время менял номер телефона, это же касается и машин, свои так называемые «служебные автомобили» он менял беспрерывно. Когда мы приходили в гости, то в комнате мог стоять огромный плазменный телевизор, а на столике в прихожей – ноутбук, а на следующий вечер их уже не было. Граница между тем, чем он владел и чем пользовался, явно была подвижной, а также не прослеживалось очевидной связи между тем, что он делает и какими суммами распоряжается. На все вырученные деньги, а это часто бывали не то чтобы скромные суммы, он играл. Он играл на всем, на чем можно. Обладая даром убеждения, Андерс без труда занимал деньги и постепенно увяз в долгах. Сам он ничего не рассказывал, но время от времени что-то всплывало; например, Хелене позвонили и сказали, что он обчистил кассу в фирме, куда пришел на переговоры, речь о семистах тысячах крон, и они обратятся в полицию. Когда Хелена потребовала объяснений, Андерс и бровью не повел: у фирмы непрозрачная сомнительная бухгалтерия ведется не пойми как, а теперь они хотят обвинить его, чтобы закрыть свои дыры. Даже если бы он прикарманил деньги и проиграл их, то они настолько левые, что в полицию фирма обращаться не станет, с этой стороны ему ничего не угрожает. Видимо, он хорошо просчитывал, кого можно надуть, а кого не стоит, но это не отменяло рисков. Однажды, рассказала Линде Хелена, кто-то забрался в квартиру, когда их не было дома, очевидно, просто припугнуть и показать силу. Потом Андерс стал совладельцем большой сети ресторанов, но для него этот бизнес закончился через несколько месяцев, и Андерс внезапно занялся стройками, затем подыскивал салонам красоты эксклюзивные помещения, наконец, взялся спасать от банкротства беконовую фабрику. Проблема, если это можно так назвать, состояла в том, что его невозможно было не любить. Он мог найти общий язык с любым человеком – редкий дар! – был щедрым, широкой души, ты замечал это с первой встречи. И всегда в хорошем настроении. Во всех компаниях он был тем гостем, который в нужный момент встает и произносит тост за хозяев, благодарит за угощение, желает им хорошего дня или что требуется по обстоятельствам; у него находилось свое слово для каждого, как бы много или мало ни было у них общего, и он почти всегда умел сделать так, чтобы человек чувствовал себя хорошо. Причем безо всякой нарочитости и манерности, видимо, как раз по этой причине я, невзирая на его хроническую лживость (одно из немногих человеческих качеств, которые мне по-настоящему трудно принять), тем не менее очень тепло к нему относился. Ему, естественно, было на меня плевать, но, когда мы встречались, он не притворялся, что я ему интересен, как иногда бывает, если человек, с которым ты разговариваешь, делает это из вежливости, и зазор между тем, что он говорит и что на самом деле думает, вдруг проявляется в мелких разоблачительных деталях – их контролировать умеют единицы, – вроде короткого взгляда в другой конец комнаты, самого по себе безобидного, но, возможно, сопровождаемого расщеплением внимания, так что, когда оно снова фокусируется на тебе, ты понимаешь, насколько все это на самом деле формально. Возникающее при этом чувство, что перед тобой ломают комедию, естественно, крайне невыгдно для того, чья задача – завоевать доверие. Андерс не притворялся, в этом была его фишка. Но он и не был «искренним» в смысле непременного совпадения всего, что он говорил, с тем, что он думал, а того, что делал, – с тем, чего добивался. Но кто тут искренний? Есть тип людей, которые независимо от ситуации обязательно выскажут все, что на уме, но это редкий тип, сам я встречал лишь пару таких, и практика показывает, что любая ситуация с их появлением неимоверно электризуется. Не потому, что остальные с ними не согласны и ввязываются в спор, просто их цель в беседе вытесняет любые иные, и этот диктат автоматически обращается против самих правдорубов, делая их в общих глазах мелочными и упертыми, независимо от того, каковы они в действительности; оба моих знакомых, например, были на самом деле вполне добрыми и щедрыми людьми. Социальный дискомфорт, который зачастую порождаю я сам, – прямая этому противоположность. Я все отдаю на откуп ситуации: или вообще молчу, или повторяю все за другими. Но говорить то, что окружающим, как тебе кажется, хочется услышать, – это некоторым образом означает просто врать. По сути наши с Андерсом способы общения различались лишь нюансами; он злоупотреблял доверием, я – мимикрией, но результат по большому счету был один: медленное выхолащивание души.

В том, что Хелена, озабоченная духовной стороной жизни и неустанно копающаяся в себе, сошлась с мужчиной, который с милой улыбкой кладет на все ценности, кроме денег, была своя ирония, но не загадка, оба отличались легким и жизнерадостным отношением к жизни. И они были красивой парой. Темные волосы, большие ласковые глаза, выразительные черты делали Хелену необыкновенно привлекательной, к тому же она обладала неотразимым, физически ощутимым очарованием. Она была талантливая актриса. Я видел два телесериала с участием Хелены, в одном из них, детективной драме, она играла вдову, и от нее веяло таким мраком, что она казалась мне чужим человеком, незнакомой женщиной с лицом Хелены. В другом, комедийном, она перевоплотилась в сущую мегеру, но чувство было то же: это кто-то еще с лицом Хелены.

Андерс тоже был хорош собой, выглядел как мальчишка; что именно в нем привлекало – обаятельные манеры, огонь в глазах, ладная поджарая фигура или, быть может, волосы, которые в пятидесятые назвали бы «гривой», – трудно сказать, с Андерсом вообще ничего не понятно. Однажды я натолкнулся на него в центре, на Пятачке, он стоял прислонившись к стенке, сгорбленный и очень, очень измученный, я едва узнал его, но, завидев меня, он выпрямился, расправился, точно его надули воздухом, и в одно мгновение превратился в энергичного, веселого, такого, к которому я привык.

* * *

К тому времени, когда мы вернулись, Хелена, Кристина и Линда уже убрали со стола, устроились на диване и болтали. Я пошел на кухню и поставил кофе. Пока он варился, я вышел в соседнюю комнату, здесь было пусто и тихо, только сопел ребенок Хелены и Андерса, – он спал на нашей кровати, одетый и укрытый маленьким одеялом. В темноте пустая колыбель, пустая складная кроватка, пеленальный столик и придвинутый к нему комод с одеждой для новорожденного производили почти жутковатое впечатление. Все было готово к появлению нашего ребенка. Даже памперсы и те мы купили, упаковка их лежала на полке под пеленальником рядом со стопкой полотенец и пеленок, а над ним висел мобиль с самолетами и качался от сквозняка. Жутковато, потому что никакого ребенка не было, а в таких вещах граница между тем, что могло бы быть, и тем, что должно произойти, очень зыбкая.

Из гостиной донесся смех. Я закрыл за собой дверь спальни, на кухне поставил на поднос бутылку коньяка, коньячные бокалы, чашки, перелил кофе в термопот и понес все в гостиную. Кристина сидела на диване в обнимку с медведем, счастливая и довольная, лицо расслабленное и более спокойное, чем обычно, зато у Линды, сидевшей рядом с ней, слипались глаза. В последнее время она привыкла ложиться спать часов в девять, а сейчас дело шло к двенадцати. Хелена стояла у полки и перебирала диски с музыкой, а Гейр и Андерс сидели за столом и продолжали беседу об общих знакомых в криминальной среде. Судя по осведомленности Гейра, в его годы через боксерский клуб потоком шли бандиты. Я накрыл все для кофе и тоже сел за стол.

– Ты ведь знаком с Османом, Карл Уве? – спросил Гейр.

Я кивнул.

Как-то раз Гейр взял меня с собой, собираясь встретиться на Мосебаккен с двумя его знакомыми боксерами. Один из них, Паоло Роберто, боролся за титул чемпиона мира, не сходил в Швеции с экрана телевизора и как раз готовился к реваншу, к новому циклу боев за высокий титул. Второй, Осман, не уступал ему по уровню, но сильно проигрывал в известности. С ними был английский тренер, которому Гейра представили как «doctor in boxing»[58]58
  Доктор бокса (англ.).


[Закрыть]. «He’s a doctor in boxing!»[59]59
  Он доктор бокса! (англ.)


[Закрыть] Я пожал им руки и в основном сидел помалкивал, но наблюдал внимательно, поскольку все здесь отличалось от привычного мне. Они держались расслабленно, в воздухе не чувствовалось ни малейшего напряжения, а я, внезапно дошло до меня, привык, что оно всегда есть. Они если блины и пили кофе, глазели на людей в толпе, щурились на низкое, но еще теплое осеннее солнце, разговаривали с Гейром о прошлом. Хоть он и казался на вид таким же спокойным, как и они, но тело его было наполнено другой, более легкой и возбудимой, почти нервозной энергией, что читалась по его глазам, непрестанно высматривавшим окно в разговоре, а также в самой его манере: бурная речь, нестандартные трактовки, – но все это были хорошо просчитанные ходы, потому что он подстраивался под их жаргон, а они говорили просто, как дышали. Этот Осман был в майке, и, хотя его бицепсы были раз в пять больше моих, они казались не гипертрофированными, как у качков, а изящными. То же можно было сказать обо всей верхней половине его тела. Передо мной сидел ладно скроенный, расслабленный парень; наталкиваясь на него взглядом, я каждый раз думал, что он может сделать из меня отбивную за две секунды, а мне нечем ему ответить. Из-за этого возникало ощущение собственной женскости. Оно было унизительным, хотя унижение обитало только внутри меня. Его нельзя было ни увидеть, ни заметить, но оно, зараза, мучило меня все равно.

– Шапочно, – сказал я. – Виделись в прошлом году на Мосебаккен. Ты представил их, как будто они две мартышки.

– Скорее мы тянули на мартышек, – сказал Гейр раздумчиво. – Да, так вот… Осман. Они с приятелем в Фарсте напали на фуру с ценным грузом. Место, которое они выбрали для атаки, находится в пятидесяти метрах от полицейского участка. Поэтому, когда они вначале чуть замешкались и охрана сумела нажать на тревожную кнопку, полиция явилась через несколько секунд. Осман со вторым парнем прыгнули в машину и рванули с места с пустыми руками. И тут у них кончается бензин! Ха-ха-ха!

– Ты серьезно? Похоже на историю про братьев Гавс.

– Вот именно! Ха-ха-ха!

– И что сталось с Османом? Вооруженный грабеж не шутка, на такое тут сквозь пальцы не смотрят.

– Он отделался парой лет, с ним все не так плохо. А вот на напарнике его уже было столько всего, что он присел надолго.

– Это свежая история?

– Нет-нет. Это было много лет назад, задолго до начала его боксерской карьеры.

– Понятно, – сказал я. – Коньяк будете?

Оба, и Гейр, и Андерс, кивнули. Я открыл бутылку и налил в три бокала.

– Коньяка никто не хочет? – спросил я, повернувшись к дивану. Там помотали головами.

– Спасибо, я бы выпила немножко, – сказала Хелена. Она двинулась ко мне, и за спиной у нее из смехотворно маленьких колонок раздалась музыка. Деймон Албарн, альбом Mali Music, мы уже ставили его этим вечером, и Хелена влюбилась в него.

– Пожалуйста, – сказал я и протянул ей бокал, дно которого было едва закрыто золотисто-коричневым напитком. В свете люстры над столом он сиял.

– Но одно меня все же радует, – сказала Кристина с дивана. – Что я уже взрослая. Несравненно лучше, когда тебе тридцать два года, а не двадцать два.

– Кристина, – спросил я, – ты в курсе, что сидишь в обнимку с плюшевым мишкой? И что это несколько лишает твое утверждение убедительности?

Она засмеялась. Так приятно было смотреть на нее смеющуюся. В ней всегда чувствовалась зажатость, не угрюмость, но как будто бы она напрягала все силы, чтобы все, включая ее саму, не рассыпалось. Худая и высокая, всегда хорошо, не без некоторого вызова, одетая, она была красива, при всей бледности и веснушках, но когда первое впечатление отступало, то в памяти оставалась только эта зажатость. Во всяком случае, в моей. Но было в Кристине и что-то детское, особенно когда она смеялась или чем-то увлекалась, и зажатость сдавала позиции. Детское не в смысле незрелости, а самозабвенное, как у заигравшегося ребенка. Нечто подобное я замечал и за своей мамой в те редчайшие разы, когда она ослабляла самоконтроль, забывала о рамках или поддавалась порыву, потому что и в ней тоже невозможно было отличить опрометчивость от уязвимости. Однажды у них были гости, Кристина, как обычно, целиком погрузилась в готовку, отдала ей все силы и все свое внимание, но в какую-то минуту вдруг вышла в гостиную, где я стоял в одиночестве и полумраке перед книжным шкафом. Она не подозревала, что я здесь. У нее за спиной гудели на кухне голоса и вытяжка, она улыбалась сама себе. Глаза мерцали. О, как я обрадовался при виде ее, но и огорчился тоже: гости столько для нее значили, но она никому не собиралась этого показывать.

Как-то утром, пока я еще жил у них, Кристина мыла посуду, а я сидел за столом и пил кофе, и вдруг она показала на стопки новых тарелок, блюд и салатников в шкафу и сказала:

– Когда мы съехались, я купила всей посуды по восемнадцать штук. Я думала, у нас будут приемы. Куча друзей и парадные обеды. Но мы ни разу ими не пользовались. Ни единого раза!

Гейр заржал в спальне, Кристина улыбнулась.

Очень на них похоже. Они такие.

– Согласен, – сказал я теперь, – двадцатник – это кромешный ад. Хуже только подросткам до двадцати. А в тридцать уже норм.

– А что именно изменилось? – спросила Хелена.

– В двадцать лет во мне было так мало, в смысле меня самой. Тогда я этого не понимала, сравнить было не с чем. Но к тридцати пяти годам стало побольше. То есть все, что имелось в двадцать, осталось, но добавилось много другого. Ну, мне кажется, что добавилось.

– Потрясающе оптимистичный взгляд на вещи. С возрастом все становится лучше.

– Разве? – спросил Гейр. – Вроде чем меньше имеешь, тем проще живется?

– Мне точно нет, – сказал я. – Это теперь вещи ничего не значат. А раньше значили о-го-го. Вся жизнь могла зависеть от какой-нибудь ерунды, от мелочовки.

– Подмечено верно, – сказал Гейр, – но я бы не назвал это оптимизмом. Фатализмом – да.

– Все, что случается, – случается, – сказал я. – Но сейчас мы все собрались за этим столом. Выпьем за это! Скол!

– Скол!

– Семь минут до новогодних курантов, – сказала Линда. – Включим телевизор? Послушаем Яна Мальмшё?

– Это кто такой? – спросил я, подошел к ней и протянул руку. Она ухватилась за нее и встала на ноги.

– Актер. Он декламирует стихотворение, а потом считает удары курантов[60]60
  В новогоднюю ночь шведское телевидение ведет прямую трансляцию из парка Скансен. Актер (с 2001 по 2013 год это был Ян Мальмшё) читает со сцены стихотворение Альфреда Теннисона «Рождественские колокола», затем отсчитывает удары часов и объявляет, что новый год наступил.


[Закрыть]. В Швеции такая традиция.

– Тогда включай, – сказал я.

Пока она занималась этим, я подошел к окну и открыл его. Шум и грохот петард становился все оглушительней с каждой минутой, теперь трещало и взрывалось непрестанно, шумовая стена поднялась выше крыш. И толпа на улице стала гуще. Шампанское и бенгальские огни, тяжелые пальто поверх праздничной упаковки тел. Никаких детей, одни веселые пьяные взрослые.

Линда принесла последнюю бутылку шампанского, открыла пробку и налила доверху пузырящиеся бокалы. С ними в руках мы столпились у окна. Я оглядел нас – радостные, возбужденные, болтают, тычут пальцами, чокаются. На улице завыли сирены.

– Или война началась, или 2004-й наступил, – сказал Гейр.

Я обнял Линду и притянул к себе. Мы посмотрели друг другу в глаза.

– С Новым годом! – сказал я и поцеловал ее.

– С Новым годом, возлюбленный мой принц, – сказала она. – Это наш год!

– Да! – кивнул я. – Этот год наш!

Когда все вдоволь нацеловались и напоздравляли друг друга и потихоньку стали расходиться с улицы по домам, Андерс и Хелена вспомнили о своем китайском шаре. Мы оделись и вышли во внутренний двор. Андерс поджег фитиль, теплый воздух медленно стал поднимать шар, и, когда Андерс наконец выпустил шар из рук, он заскользил вверх вдоль стены дома, беззвучный и светящийся. Мы провожали его взглядом, пока он окончательно не скрылся за крышами Эстермальма. Вернувшись в квартиру, мы снова сели за стол. Разговор стал растекаться и рассеиваться, но временами все же собирался воедино; например, когда Линда взялась живописать, как гимназисткой попала на светскую вечеринку – на виллу с огромным бассейном, огороженным гигантского размера стеклянной стеной, сказала Линда и призналась, что в какой-то момент, когда все полезли купаться в бассейн, она, ныряя, ударила ногой по стеклянной стене, а та возьми да и разлетись с грохотом на миллион звенящих осколков.

– Тот звук я не забуду никогда, – сказала Линда.

Вступил Андерс с рассказом о поездке в Альпы, он катался офпист[61]61
  Катание по неподготовленным немаркированным склонам, экстремальный спорт.


[Закрыть], и вдруг земля ушла из-под ног. С лыжами на ногах он упал в расщелину, глубиной метров шесть, вероятно, и потерял сознание. Его вывезли вертолетом. Он сломал позвоночник, и была опасность, что его парализует; немедленная операция, незнамо сколько недель в больнице; время от времени, рассказывал он, у кровати возникал, как во сне, сидящий на стуле отец, и от него разило спиртным.

На этом месте Андерс встал, вышел на середину комнаты и задрал рубашку на спине, чтобы показать нам длинный шрам.

Когда мне было семнадцать, заговорил я, у нас лопнуло колесо на скорости сто километров, мы проскребли боком о фонарь, перелетели через дорогу и приземлились в канаве, чудесным образом не покалечась, при том что машина разбилась в хлам. Но самым ужасным была не авария, а холод, минус двадцать как минимум, а мы в футболках, кроссовках и пиджаках, мы же возвращались с концерта Imperiet, и в таком виде торчали несколько часов на шоссе, ночью, посреди Телемарка, пока сумели поймать попутку.

Я налил коньяку Андерсу, Гейру и себе, Линда зевнула, Хелена начала историю, произошедшую с ней в Лос-Анджелесе, но вдруг где-то в доме заорала сигнализация.

– Что за черт? – удивился Андерс. – Противопожарная?

– Сегодня Новый год, – напомнил Гейр.

– Надо выходить из квартиры? – спросила Линда и устроилась поудобнее на диване.

– Пойду посмотрю для начала, – сказал я.

– И я с тобой, – вызвался Гейр.

Мы вышли на площадку. Дыма не было. Но звук раздавался с первого этажа, и мы побежали вниз. Над лифтом горела лампочка. Я потянулся и заглянул в стеклянное окошко в двери. Кто-то лежал в лифте на полу. Я открыл дверь. Русская соседка. Она лежала на спине, задрав ноги на стену лифта. Одета празднично, на выход: черное платье с какими-то пайетками на груди, чулки телесного цвета и высоченные каблуки. Увидев нас, она рассмеялась. Я рефлекторно взглянул сначала на ее ляжки и черную перемычку трусов между ними, а уж потом перевел взгляд на лицо.

– Я не могу встать, – сказала она.

– Сейчас поможем, – ответил я. Потянул ее за руку, и она смогла сесть. Гейр взялся с другой стороны, и вдвоем мы сумели поднять ее на ноги. Она все время смеялась. Тяжелые пары парфюма и алкоголя заполняли крошечную кабину.

– Вот спасибочки, – сказала она. – Спасибочки-преспасибочки.

Она взяла мои руки в свои, нагнулась и поцеловала их – сначала одну, потом другую. Затем задрала голову и посмотрела на меня.

– Ты красавчик, – продолжала она.

– Теперь поехали наверх, – сказал я.

Нажал кнопку этажа и закрыл дверцу. Гейр улыбался во весь рот, поглядывая то на нее, то на меня. Когда лифт поехал, она тяжело привалилась ко мне.

– Ну вот, – сказал я. – Приехали. Ключ есть?

Она заглянула в маленькую сумочку, висевшую на одном плече, сунула внутрь руку и перебирала содержимое, качаясь взад-вперед, как дерево на ветру.

– Вот! – сказала она победно, вытягивая за кольцо связку ключей. Гейр выставил руку и придержал ее за плечо, когда она потянулась с ключом к замку и вся стала клониться вперед.

– Шаг вперед! – сказал он. – Ну, вот и все.

Она послушалась. Несколько секунд возни с ключом, и он вошел в замок.

– Вот спасибо, – снова поблагодарила она. – Вы прям как два ангела-спасителя сегодня.

– Не за что, – сказал Гейр. – Удачи!

Когда мы шли к нам наверх по лестнице, Гейр спросил:

– Это ваша сумасшедшая соседка?

Я кивнул.

– Так она проститутка, что ли?

Я помотал головой:

– Нет, насколько я знаю.

– Да наверняка. Сам подумай, откуда бы у нее деньги здесь жить? И видок тот еще. Но она ведь не дура, да?

– Прекрати, – сказал я. – Самая обычная тетка. Просто очень несчастная, пьющая и из России. Плюс расторможенность импульсов.

– Вот я и говорю, – засмеялся Гейр.

– Что это было? – спросила Хелена из гостиной.

– Наша русская соседка, – ответил я, входя в комнату. – Упала в лифте и не могла встать, потому что пьяная в дым. Мы помогли ей попасть в квартиру.

– Она целовала Карлу Уве руки и говорила, что он красавчик, – доложил Гейр.

Все посмеялись.

– И это после того, как она несколько раз являлась сюда и крыла меня последними словами, – сказал я. – Мы чуть рассудком не тронулись.

– Кошмарная тетка, – сказала Линда. – Она вообще себя не контролирует. Каждый раз, проходя мимо, я реально опасаюсь, не пырнет ли она меня ножом. Она смотрит на меня с ненавистью. Верите? С дикой ненавистью.

– Время начинает играть против нее, – сказал Гейр. – А тут являетесь вы, счастливые голубки и с пузом.

– Думаешь, дело в этом? – сказал я.

– Естественно, – сказала Линда. – Надо нам было с самого начала не показывать своих чувств. А мы вели себя слишком откровенно. И теперь она на нас зациклилась.

– Ну да, – сказал я. – Кто хочет десерт? Линда приготовила свое знаменитое тирамису.

– О! – сказала Хелена.

– Знаменито оно тем, что я умею готовить только его, – сказала Линда.

Я принес кофе и тирамису, и мы снова сели за стол. Но не успели расположиться, как внизу загремела музыка.

– Вот так и живем, – сказал я.

– А нельзя ее выпереть отсюда? – спросил Андерс. – Если хотите, могу устроить.

– Это каким же образом? – спросила Хелена.

– У меня свои методы, – ответил Андерс.

– Да ну? – сказала Хелена.

– Заявите в полицию, – предложил Гейр. – Тогда она поймет, что дело серьезное.