Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

Из прихожей донеслись звуки, сопровождающие прощание, и я понял, что Микаэла собралась домой. Вышел в коридор, сказал ей «пока», потом сел за компьютер, открыл интернет, проверил почту, писем не было, заглянул в пару газет и нагуглил себя. Порядка двадцати девяти тысяч упоминаний. Цифра колебалась вверх-вниз, как биржевой индекс. Я полистал и покликал наугад. Избегая интервью и газетных рецензий, заглянул в блоги. Один блогер писал, что мои книги не годны даже жопу подтереть. Забрел на страницу не то маленького издательства, не то журнала. Встретил свое имя в подписи к портрету Уле Роберта Сунде, сообщавшей, что писатель рассказывает всем, кто готов его слушать, как ужасна последняя книга Кнаусгора. Наткнулся на документ тяжбы о границах участка, в которой, очевидно, участвовал кто-то из Кнаусгоров – речь шла о стене гаража, то ли длиннее, то ли короче нормы на несколько метров.

– Чем занимаешься? – спросила Линда у меня за спиной.

– Гуглю себя. Тот еще ящик Пандоры. Ты себе не представляешь, что пишут эти неленивые люди.

– Брось, иди лучше со мной посиди.

– Сейчас иду, только два маленьких дела закончу.

* * *

На следующее утро, отдав Ванью Ингрид в районе восьми утра, я пошел в кабинет. До трех писал доклад и в половине четвертого вернулся домой. Линда принимала ванну, она собиралась вечером на ужин с Кристиной. Я пошел на кухню и проверил бутылки. Из двух было отпито.

Я зашел к Линде и сел на крышку унитаза.

– Привет, – сказала она и улыбнулась. – Купила вот себе бомбу для ванны сегодня.

Над ванной стоял сугроб пены. Линда приподняла руку, усаживаясь повыше, тоже облепленная пеной.

– Слушай, нам надо поговорить, – начал я.

– Да?

– О твоей маме. Помнишь, я недавно говорил, что странным образом исчезает спиртное?

Она кивнула.

– Я вчера пометил уровень на бутылках. Чтобы проверить. И сегодня из бутылок пили. Если это не ты, значит, твоя мама.

– Мама?

– Да. Она пьет, когда остается здесь с Ваньей. Она делала так всю неделю, и нет оснований думать, что это не началось раньше.

– Ты уверен?

– Да. Настолько, насколько можно быть уверенным.

– Что будем делать?

– Скажем, что мы знаем. И что для нас это неприемлемо.

Она молчала.

– Когда они придут? – спросил я через некоторое время.

Она взглянула на меня.

– Около пяти.

– Что ты предлагаешь? – спросил я.

– Мы скажем ей. Поставим ультиматум: если такое повторится, мы не будем оставлять ее с Ваньей одну.

– Да, – сказал я.

– Это наверняка происходит много лет, – сказала она в задумчивости. – И многое объясняет. Она все время на взводе, с ней почти нельзя было толком общаться.

Я встал.

– Не факт, – сказал я. – Возможно, у них с Видаром нелады, она видит, что попала в западню. Чувствует себя несчастной.

– Человек не начнет пить в шестьдесят с гаком потому, что не чувствует себя счастливым, – сказала Линда. – Это должна быть старая песня. Долгая.

– Они вернутся через полчаса, – сказал я. – Мы хотим это отложить и сегодня не трогать? Или сразу покончим с этим?

– Да зачем ждать, – сказала она. – Но вот как мы будем говорить? Одна я не хочу. Она будет все отрицать и как-нибудь все вывернет, что я еще и окажусь виновата. Давай вместе?

– Типа семейный совет?

Линда пожала плечами и руками развела пену на воде в стороны.

– Я не знаю.

– Это как-то неудобно. И нас двое против одного. Получается трибунал. Нет, давай я позову ее пройтись и поговорю.

– Тебе этого хочется?

– Хочется? Это последняя вещь, которую я хотел бы. Черт! Она вообще-то моя теща. А хочу я мира, покоя и чтобы все было пристойно и по-человечески.

– Спасибо, что ты решил сам поговорить, – сказала она.

– Должен сказать, ты держишься стоически, – заметил я.

– Внезапный кризис – это моя стихия. Я всегда начинаю спокойно действовать. Так с детства повелось. Тогда это случалось сплошь и рядом. И я притерпелась. Но я тоже злюсь, не думай. Она сейчас нам очень нужна. Она нужна нашим детям. У них и так родственников почти нет. Я не позволю ей выкинуть такой финт. Этого не будет, я сама позабочусь.

– Детям? Я чего-то не знаю?

Она улыбнулась и помотала головой:

– Ничего такого. Может быть, я что-то чувствую.

Я вышел, закрыл за собой дверь и встал у окна в спальне. Услышал, что в ванной сливается вода, увидел, как трепещет на ветру у входа в кафе на той стороне уличная свеча и темные силуэты идут мимо с белыми как маски лицами. Верхний сосед заиграл на гитаре. Линда прошла по коридору в накрученном на голову тюрбане из красного полотенца и скрылась за распахнутой дверцей шкафа. Я пошел проверить почту. Одно письмо от Туре, одно от Гины Винье. Я начал отвечать ей, но стер. Пошел на кухню, включил кофеварку, выпил стакан воды. Линда красилась в коридоре перед зеркалом.

– Кристина когда придет? – спросил я.

– В шесть. Но я могу одеться сразу, пока мы одни. Как сегодня прошел день? Поработать успел?

– Немного. Доделаю завтра вечером и в пятницу.

– Ты уезжаешь в субботу? – спросила она, запрокинув лицо и подводя щеточкой ресницы на глазу.

– Да.

За стеной поехал лифт. В подъезде жило не очень много людей, так что шанс, что это наши, был велик. И точно. Лифт остановился, дверь открылась, послышался звук, как будто кто-то пятится задом вместе с коляской.

Ингрид открыла дверь и вошла в коридор, он немедленно наполнился ее энергично-перевозбужденным присутствием.

– Ванья заснула по дороге, – сказала она. – Совсем она сегодня устала, золотце. Еще бы, мы столько всего за день успели! Сначала пошли в Юнибаккен… Я купила годовой абонемент, так что вы сможете бесплатно ходить целый год.

Она поставила на пол пакеты, которыми была увешана, вынула из кармана кошелек, достала из него золотую карточку и протянула Линде.

– И купили новый комбинезончик взамен старого, такой же точно, а то старый тесноват стал… Вы ведь не будете сердиться?

Она взглянула на меня, я помотал головой.

– А заодно и варежки.

Она пошарила в пакетах и вытащила из одного из них пару красных варежек.

– Они пристегиваются к рукаву. И вообще большие, хорошие и теплые.

Она посмотрела на Линду:

– Ты куда-то собираешься? А, да, вы же сегодня идете с Кристиной в загул! – Она посмотрела на меня: – Осталось только тебе с Гейром что-нибудь придумать. Но не буду вам мешать. Я пошла.

Она обернулась к Ванье, та в сползшей на глаза шапке спала в коляске позади нее.

– Она наверняка проспит еще час. Утром почти не спала. Завезти ее в квартиру?

– Я сделаю, – сказал я. – А ты поедешь сразу в Гнесту?

Она посмотрела на меня вопросительно:

– Я? Нет, я собиралась в театр с Барбру. И думала заночевать у тебя в кабинете. Я думала… Я говорила Линде… А он что, нужен тебе самому сегодня?

– Нет-нет, я просто спросил. Можем мы, кстати, пойти поговорить? Я как раз хотел тебе кое-что сказать.

Большие глаза смотрели на меня из-за толстых стекол очков пристально и немного встревоженно.

– Можем пойти пройтись?

– Да, конечно.

– Тогда пойдем сразу. Мы быстро.

Я скрутил шайбы с болтов, фиксировавших другую створку двери, отвернул шпингалет, державший ее снизу, и вкатил коляску внутрь. Ингрид тем временем ушла на кухню глотнуть воды. Я оделся, обулся и увидел, что она уже ждет, стоя рядом и думая о своем. Линда ушла в гостиную.

– Вы что, решили разводиться? – спросила она, как только я закрыл за нами дверь. – Пожалуйста, не говори, что вы разводитесь.

Лицо у нее побелело как мел.

– Нет. При чем тут, нет, мы не разводимся. Я хотел поговорить о другом.

– Фуф, от сердца отлегло.

Мы вышли через черный ход, пересекли двор и двинулись по улице Давида Багаре в сторону Мальмшильнадсгатан. Я молчал, не зная, с какого бока зайти, как сказать. Она тоже помалкивала, но пару раз взглянула на меня, не то с удивлением, не то подбадривая.

– Не знаю, как сказать, – начал я, когда мы дошли до перекрестка и побрели к церкви Иоанна.

Пауза.

– Дело в том, что… Нет, скажу напрямик. Я знаю, что ты пьешь спиртное, когда остаешься с Ваньей. И ты это делала вчера. И… Я этого не потерплю. Это ни в какие ворота. Ты не должна так делать.

Мы шли, она все время внимательно смотрела на меня.

– Не то чтобы я хочу тебя контролировать. Живи как знаешь, меня не касается. Но с Ваньей другое дело. Тут у меня есть правила, и это недопустимо, нельзя. Понимаешь меня?

– Нет, – сказала она удивленно. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я никогда не пила, оставаясь с Ваньей. Никогда. Мне бы это и в голову не пришло. С чего ты это взял?

В душе все схлопнулось. И как обычно в значимых для меня ситуациях, когда я заходил, точнее, оказывался вынужден зайти дальше, чем хотел, я видел происходящую сцену, включая и себя в ней, с удивительной, почти нереальной ясностью. Зеленая металлическая крыша церкви перед нами, черные безлистные деревья на кладбище, вдоль которого мы шли, блестящая голубая машина едет в горку по противоположной полосе. Моя чуть сутулая поступь, энергичная походка Ингрид. Как она смотрит на меня. Удивленно и с легкой тенью едва заметного осуждения.

– Я увидел, что содержимое бутылок убывает. Для верности я вчера сделал на них метки. Сегодня вечером оказалось, что из бутылок пили. Я этого точно не делал. Остаются только два человека, ты и Линда. Я убежден, что это не Линда. Значит, ты. Никакого другого объяснения нет.

– Оно должно быть, – сказала она, – потому что это не я. Карл Уве, мне очень жаль, но я не пила твое спиртное.

– Послушай, – сказал я, – ты моя теща. Я желаю тебе только добра, а не вот этого всего. Мне это совершенно не нравится. Последнее, чего мне хочется, – это тебя хоть в чем-то обвинять. Но что прикажешь мне делать, когда я знаю?

– Как же ты знаешь, когда ничего такого не было?

У меня тянуло живот. Ад какой-то.

– Пойми, Ингрид, – сказал я. – Что бы ты ни говорила, так дальше продолжаться не может. Ты потрясающая бабушка. Столько, сколько ты делаешь для Ваньи, не делает никто. Ты очень важный для нее человек. Она тебя очень любит. Я счастлив, что все так, и хочу, чтобы так и оставалось. Рядом с нами не так много людей, как тебе известно. Но если ты не признаешься, мы не сможем тебе доверять. Конечно, мы не запретим тебе видеться с Ваньей. Что бы ни произошло, встречаться вы будете. Но если ты не признаешься, не пообещаешь, что такого больше не будет, то ты не сможешь оставаться с Ваньей наедине. Никогда не будешь проводить с ней время одна. Ты меня поняла?

– Да. И мне очень жаль. Но так тому и быть. Я не могу признаться в том, чего не делала. Даже если бы хотела. Не могу.

– Хорошо, – сказал я. – Дальше разговор теряет смысл. Я предлагаю взять паузу, а позже вернуться к нему и посмотреть, что мы можем сделать.

– Давай, – сказала она. – Только, знаешь, это ничего не изменит.

– Хорошо.

Перед французской школой мы спустились по лестнице, по Дёбельнсгатан дошли до Юханнесплан и дальше по Мальмшильнадсгатан до улицы Давида Багаре, не сказав ни слова. Я – широким шагом, сутулясь, она – чуть не вприпрыжку позади меня. Все было не то и не так, она моя теща, и нет в мире причин, чтобы я взялся ее исправлять и наказывать, кроме этой. Я переживал ситуацию как недостойную. Тем более недостойную, что Ингрид не призналась.

Я отпер калитку и распахнул перед ней. Она улыбнулась и вошла во двор.

Откуда в ней такое спокойствие и уверенность?

Неужели все-таки Линда?

Да нет, конечно.

Может, я ошибся? Не так поставил метки?

Не может такого быть.

Тогда что?

Во дворе курила та же парикмахерша в белом. Я поздоровался, она мне улыбнулась. Ингрид остановилась перед дверью в подъезд, я отпер ее.

– Тогда я сейчас побегу, – сказала она, пока мы поднимались по лестнице, – а поговорим потом, как ты предложил. Возможно, ты тем временем выяснишь, что произошло.

Уходя, она взяла свою сумку и два пакета, улыбнулась своей обычной улыбкой и распрощалась, но меня не поцеловала.

Линда вышла в коридор после того, как Ингрид ушла.

– Как поговорили? Что она сказала?

– Сказала, что ни разу не выпивала, оставаясь с Ваньей. И сегодня ничего такого не было. И она понятия не имеет, почему спиртное исчезло.

– Если она алкоголичка, то все отрицать – обязательная часть сценария.

– Возможно. Но нам-то, блин, что делать? Она говорит: нет, я ни при чем. Я говорю, нет, при чем, а она мне на это – нет, ничего подобного. Доказать я не могу, у нас тут нет камер слежения.

– Мы с тобой знаем, и этого достаточно. Если ей хочется поиграть в эту игру, пусть потом не удивляется последствиям.

– Например, каким?

– Ну-у, мы не будем оставлять ее с Ваньей одну.

– Вот ведь хрень гребаная, ну что за дерьмище такое?! Почему я вынужден вызывать свою тещу на разговор, тыкать ее носом, доказывать ей, что она пьет? Какого черта!

– Хорошо, что ты с ней поговорил. Она наверняка признается в конце концов.

– Не думаю.

Как же быстро жизнь пускает новые корни. Только что место было тебе чужим, а вот ты уже им проникся. Три года тому назад я жил в Бергене и ничего не знал о Стокгольме, не знал в нем ни одного человека. Потом я приехал в Стокгольм, незнакомый, населенный чужими, и постепенно, день за днем, но совершенно незаметно моя жизнь стала сплетаться с их жизнями, и теперь ее не отделить. Если б я поехал в Лондон, что легко мог бы сделать, то произошло бы то же самое, только речь бы шла уже о других людях. Но сложилось так, случайно и судьбоносно.

Ингрид позвонила Линде на следующий день и во всем призналась. Сказала, что с ее точки зрения все не настолько серьезно, но раз мы считаем иначе, она предпримет необходимые меры, чтобы ни для кого тут не было никаких проблем. Она уже записалась к наркологу и решила уделять больше времени себе и своим проблемам, поскольку видела, что тут не все в порядке, что она сама к себе слишком требовательна.

Линду разговор расстроил; мама, сказала она, была настроена так оптимистично и по-боевому, что к ней не подступиться, она как будто утратила связь с реальностью и переместилась в легкое и беззаботное будущее.

– Мне не удается поговорить с ней, достучаться до нее. Не получается полноценного контакта. Какие-то общие слова, банальности и восторги про все подряд. Ты, например, получил множество похвал за то, как провел разговор. И я выше всяких похвал, и в целом все лучезарно. Это на другой день после того, как мы высказали наши претензии. Я серьезно беспокоюсь о ней, Карл Уве. Такое впечатление, что она страдает, но не отдает себе в этом отчета, если ты меня понимаешь. Она все вытесняет из сознания. Но она заслужила хорошую старость. Ей совершенно не обязательно страдать и мучиться и пить, чтобы заглушить страдания. Но что я могу сделать? Она не хочет помощи. Не хочет хотя бы признать, что в ее жизни не все гладко, есть проблемы.

– Ты ее дочь, – сказал я. – Понятно, что она не хочет помощи от тебя. И не хочет признавать, что не все идеально. Вся ее жизнь заточена на помощь другим. Тебе, твоему брату, вашему отцу, соседям. Если вы возьметесь помогать ей, вся простроенная система рухнет.

– Ты наверняка прав. Но мне хотелось бы иметь с ней контакт, понимаешь?

– Само собой.

Через пять дней я получил по имейлу интервью для «Афтенпостен». И очень расстроился. Оно никуда не годилось. Винить я мог только самого себя. Тем не менее я написал длинное письмо журналисту, пытаясь растолковать свою точку зрения так, чтобы она точнее отражала то серьезное, к чему я пришел в своих мыслях; разумеется, это только ухудшило ситуацию. Журналист тут же перезвонил и предложил выложить на их сайте мое письмо как дополнение к интервью, на что я ответил отказом, не в том дело. Мне оставалось одно: не покупать в этот день газету и стараться не думать о том, каким идиотом меня выставили. Дурак и дурак, проехали. Но такие портретные интервью оформляются фотографиями героя, и, поскольку у меня под рукой ничего такого не было, я попросил маму прислать. Когда срок прошел, журналист снова спросил, а фотографий все не было, я позвонил Ингве, он отсканировал что-то из своих и прислал мне, а мамины пришли по обычной почте неделю спустя, заботливо наклеенные на толстую бумагу и с детальными подписями, сделанными ее рукой. Я отчетливо понял, как же она гордится, и впал в полное отчаяние, оно поднялось во мне стеной. Больше всего мне хотелось удрать от всех в лес, к чертям собачьим, построить шалаш и сидеть, уставившись в костер. Люди, кому они нужны, люди?

«Юный сёрланнец с желтыми от никотина пальцами и не идеальным цветом зубов», написал он обо мне; как гвоздь в душу забил.

Я получил по заслугам, конечно. Не я ли выпустил много лет назад интервью с Яном Кьярстадом под заголовком «Человек с безвольным подбородком». Совершенно не понимая, как это обидно…

Ха-ха-ха!

Нет, к чертовой матери, не буду об этом думать. Впредь откажусь от всех интервью, досижу с Ваньей до апреля, а там снова начну работать. Много, методично, выискивая то, что даст радость, силу, свет. Буду пестовать то, чем богат, об остальном забуду.

В эту минуту в спальне проснулась Ванья. Я взял ее из кроватки, прижал к себе и походил с ней несколько минут, чтобы она перестала плакать и приготовилась поесть. Разогрел картошку с горошком в микроволновке, добавил сливочного масла, поискал в холодильнике мяса или рыбы, нашел миску с двумя рыбными палочками, согрел их тоже и поставил все перед ней. Она была голодная, и поскольку я мог видеть ее из гостиной, то пошел и сел там за компьютер, проверил почту, ответил на пару писем, все время прислушиваясь, не начались ли на кухне протесты.

– Да ты все съела! – сказал я, вернувшись туда.

Ванья довольно улыбнулась и бросила на пол детский стакан с водой. Я вытащил ее из стула, она вцепилась в мою недобороду и засунула палец мне в рот. Я рассмеялся, несколько раз подкинул ее вверх, взял в ванной подгузник, переодел ее, спустил на пол и пошел выбросить старый в ведро под мойкой. Когда я вернулся, она стояла, шатаясь, посреди коридора. И пошла ко мне.

– Один! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! – считал я. – Рекорд!

Она тоже поняла, что сделала что-то из ряда вон, и вся светилась. Впрочем, светиться она могла от самого переживания – «я могу ходить!». Я надел на нее верхнюю одежду и спустился с ней в велосипедный чулан в подвале.

День стоял светлый и какой-то весенний, хотя и без солнца. Асфальт был сухой. Я послал Линде сообщение, что наша дочь одолела первую пешую дистанцию. «Фантастика! – ответила она. – Обожаю вас, буду дома в полпервого».

Я зашел в супермаркет рядом со станцией метро на площади Стуреплан, купил курицу гриль, головку салата, несколько помидоров, огурец, маслины, две красные луковки и свежий багет, на обратном пути заглянул в «Книжную лавку Хеденгрена» и нашел книгу о нацистской Германии, два первых тома «Капитала», «1984» Оруэлла, сборник эссе того же автора, книгу Экервальда о Селине и последний роман Дона Делилло, но тут у Ваньи лопнуло терпение и мне пришлось закруглиться и идти платить. Еще не выйдя на улицу, я пожалел, что купил Делилло, потому что хоть я раньше и был его фанатом, особенно романов «Имена» и «Белый шум», но «Изнанку мира» я осилил лишь наполовину, следующий роман был вообще никуда, и стало понятно, что автор подысписался. Я едва не ринулся назад, менять книгу, потому что в магазине были мною примечены и другие соблазны, в частности Harmonia caelestis[74]74
  Небесная гармония (лат.).


[Закрыть] Эстерхази, где он пишет о своем отце. Правда, я старался не читать романов по-шведски, слишком родственный язык, оглянуться не успеешь, уже что-то подцепил, подпортил свой, поэтому при возможности я всегда выбирал норвежский перевод, тем более я вообще считал, что маловато читаю на родном языке. Но времени менять не было, я хотел успеть приготовить обед к приходу Линды. Да и Ванья ясно давала понять, что книжных магазинов с нее на сегодня довольно.

Дома я приготовил салат с курицей, нарезал хлеб и накрыл на стол; пока я занимался этим на кухне, Ванья в коридоре стучала деревянным молотком по деревянным шарам, они падали в деревянный лоток и скатывались оттуда по деревянному желобу на пол.

Через пять минут русская уже стучала по трубам. Я ненавидел этот звук, ненавидел ждать его, но в данном случае основания были, стук кого хочешь доведет до безумия, поэтому я забрал у Ваньи игрушку и пересадил ее в стул, надел на нее нагрудник, протянул ей хлеб с маслом, и тут пришла Линда.

– Привет! – сказала она, подходя и целуя меня.

– Привет!

– Я заходила утром в аптеку, – сказала она и посмотрела на меня сияющими глазами.

– И?

– За тестом на беременность.

– Еще раз. Что ты говоришь?

– У нас будет еще ребенок, Карл Уве!

– Правда?!

У меня увлажнились глаза.

Она кивнула. И глаза у нее тоже заблестели.

– Какое счастье! – сказал я.

– Да! Я ни о чем другом не могла говорить сегодня на терапии. Я только об этом весь день и думаю. Фантастика!

– Ты сказала терапевту раньше, чем мне?

– Да, и что?

– Ты каким местом думаешь? Это что, только твой ребенок? Ты не имела права никому рассказывать, пока мне не скажешь. У тебя как с головой?

– Карл Уве, прости, я не подумала об этом. Я не хотела тебя задеть. Просто новость меня переполняет. Ну давай не будем сейчас из-за этого ссориться.

Я взглянул на нее.

– Не будем, – сказал я. – Ничего страшного, в глобальной перспективе.

Ночью меня разбудил ее плач. Она плакала так горестно, жалобно, всхлипывая, как плачет только она. Я положил руку ей на затылок.

– Что случилось, Линда? – прошептал я. – Почему ты плачешь?

У нее тряслись плечи.

– Что с тобой? – снова спросил я.

Она повернула ко мне лицо.

– Я просто слишком исполнительная, – сказала она, – только и всего.

– Не понял. Ты о чем?

– Ну, вчера. Я зашла в аптеку и купила тест, потому что мне не терпелось узнать. Не было сил ждать. А когда я получила результат, как раз пора было идти к терапевту. И мне вообще не пришло в голову, что я могу туда не ходить. Я пошла из чувства долга!

Она снова зарыдала.

– А могла бы прибежать домой, к тебе, с этой фантастической новостью. Сразу! Я не обязана была идти на терапию!

Я погладил ее по спине, по волосам.

– Хорошая моя, но это все ерунда. Не играет никакой роли. Я сначала рассердился, да, но быстро все понял. Важно только одно – у нас будет ребенок!

Она посмотрела на меня сквозь слезы и улыбнулась:

– Ты правда так думаешь?

Я поцеловал ее.

Губы были соленые.

С того дня до ноябрьского вечера, когда я сидел на балконе в квартире в Мальмё, вернувшись с Ваньей с детского дня рождения, прошло два года. Ребенок, едва начавший тогда внутриутробную жизнь, не только родился, но уже дорос до года. Мы назвали ее Хейди, она получилась веселая беловолосая девица, в чем-то более бесшабашная, чем сестрица, в чем-то такая же ранимая. Во время крестин Ванья, когда пастор стал лить воду сестре на голову, отчаянно вопила «Нет! Нет! Нет!» на всю церковь, так что невозможно было не засмеяться, она реагировала на освященную воду физически, что твой вампир или дьяволенок. Когда Хейди исполнилось девять месяцев, мы переехали в Мальмё – внезапно, импульсивно, ни один из нас там раньше не бывал, мы там никого не знали, поехали посмотреть квартиру и, проведя в городе в общей сложности пять часов, решили, что переедем. И будем здесь жить. Квартира располагалась в центре, большая, сто тридцать метров, и залитая солнцем с утра до вечера, поскольку находилась на последнем этаже. Лучше не придумаешь, существование в Стокгольме становилось все мрачнее и мрачнее, под конец мы не видели другого выхода, кроме бегства. Сбежать от безумной русской, от хронического неразрешимого конфликта с ней, она продолжала бомбить жалобами владельцев дома, и в конце концов они вызвали нас на разговор, который ничем не кончился, потому что, хотя они нам и поверили, в конце концов чаша весов склонилась в нашу сторону, но поделать с русской они ничего не могли. И мы взяли дело в свои руки. В ходе очередного разбирательства, когда она явилась к нам, и я, с Хейди и Ваньей на руках, велел ей убираться, а она ответила, что у нее в квартире мужчина и сейчас он придет и побьет меня, мы позвонили в полицию и сообщили об угрозах расправы и преследовании. Я никогда не думал, что дойду до такого, но дошел. Полиция ничего предпринять не могла, но, что гораздо важнее, наслала на нее социальную службу: два человека пришли проверить, в каких условия она живет, а большего унижения она не могла себе и представить. О, как это утешало! Но соседские отношения лучше не стали. Для нас, живших посреди большого города – где единственными островками природы, без транспорта, но с зеленью, были парки – с двумя детьми и выгуливавших их в этих парках, как собачек, переезд был вопросом времени. Линда хотела в Норвегию, я нет, поэтому выбор колебался между шведскими городами, Гётеборгом или Мальмё, и поскольку первый Линда решительно отвергала, памятуя, как ей пришлось из-за болезни прервать учебу на курсах литературного мастерства, то мы и переехали в Мальмё, раз нам понравилось ощущение от проведенных в нем нескольких часов. Мальмё – город просторный, с высоким небом, с морем под боком; протяженный пляж находится всего в нескольких минутах от центра, до Копенгагена сорок минут, и настроение в городе вальяжное, отпускное, никак не похожее на стокгольмскую ауру – жесткую, суровую, зацикленную на карьере. Первые месяцы в Мальмё была не жизнь, а фантастика, мы каждый день ездили купаться, а вечером, уложив детей, ужинали на балконе, были полны оптимизма и ощущали такую близость и сродство, каких не знали уже два года. Но мрак сгустился и в Мальмё тоже, медленно и незаметно он заволок собой все стороны моей жизни, блеск новизны потускнел, мир ушел из-под ног, и вновь, дрожа, пришла фрустрация.

В тот вечер Линда и Ванья ужинали на кухне, Хейди с температурой спала в кроватке у нас в спальне, а я чувствовал, что мне тошно от горы немытой посуды и мысли, что предстоит ее мыть, от перевернутых вверх дном комнат, как будто в них прошел обыск, и все содержимое шкафов и полок выкинули на пол и методично по нему разбросали, от песка на грязном полу, от кипы нестираной одежды в ванной. От моего нового «романа», который не двигался с места. От потраченных впустую двух лет. От чувства, что ты заперт в домашней жизни. От наших скандалов, которые становились все более масштабными и все менее управляемыми. От того, что ушла радость.

Злость моя была мелочной, вспыхивала из-за ерунды; разве, подводя итоги жизни и оглядываясь назад, я стану считаться, кто когда помыл или не помыл посуду? Линду качало на качелях ее настроений, и когда она была в минусе, то просто ложилась и лежала в кровати или на диване; и если в начале отношений это вызывало во мне желание окружить ее заботой, то теперь – только злость: я, что ли, один должен все делать, пока она валяется, как тюфяк? Не вопрос, я могу, но не за так. Когда я делаю все, у меня появляется право быть раздраженным, ироничным, саркастичным, очень сердитым. Безрадостность расходилась от меня широкими кругами и задевала основы нашей совместной жизни. Линда говорила, что ей надо только одного, чтобы мы были счастливой семьей. Этого она хотела, об этом мечтала: как мы будем веселой, радостной семьей. Я мечтал о другом: чтобы она делала по дому столько же, сколько я сам. Она отвечала, что столько и делает, и в этом пункте мы, перейдя на личности и обвинения, застревали с нашей злостью и нашей тоской посреди жизни – нашей жизни, а не чьей-то там.

Что за бред, тратить жизнь на переживания по поводу домашних дел.

Как такое вообще возможно?

Мне хотелось как можно больше времени проводить в одиночестве, чтобы меня как можно меньше дергали.

Я хотел, чтобы Линда, и так сидевшая дома с Хейди, взяла на себя и Ванью, а я смог бы работать. Линда этого не хотела. Вернее, может, и хотела, но не могла. Все наши ссоры и скандалы так или иначе сводились к этому перетягиванию каната. Если я из-за нее и ее требований не смогу писать, я от нее просто-напросто уйду. И она это, в общем, понимала. Она нарушала мои границы, когда ей что-то требовалось, но никогда не доводила меня до точки невозврата. Хотя иногда мне оставалось до нее два шага. А месть моя состояла в том, чтобы выполнять все ее требования, то есть я занимался детьми, мыл пол, стирал одежду, ходил в магазин, готовил еду, зарабатывал все наши деньги, не оставляя ей ни одного конкретного повода для претензий, что я не участвую в семейных делах. Я не давал ей лишь того единственного, чего ей больше всего хотелось, – моей любви. Так я ей мстил. Безмятежно наблюдал, как она все больше и больше отчаивается, пока наконец она не взрывалась и не начинала вопить от злости, обиды, тоски и желания. В чем проблема? – говорил я тогда. Тебе кажется, я мало делаю? Ты говоришь, что измучена, замотана? Изволь, я могу заняться завтра детьми. Отвести в сад Ванью, а потом пойти погулять с Хейди, а ты полежи, отдохни. А потом я заберу Ванью и буду вечером сам с ними возиться. Так хорошо? А ты отдохнешь, ты же так вымотана. Аргументы у нее кончались, и она иной раз начинала швыряться предметами. Могла разбить тарелку или стакан или что под руку подвернется. По-хорошему ей самой следовало бы мне это предложить, но она не предлагала. И поскольку корень ее проблемы был не в том, что она выбивалась из сил, делая слишком много, а в том, что у любимого мужчины не находилось любви, а только злость, раздражение, разочарование и обида, но этого она ни за что бы не стала формулировать, то наилучшей местью для меня было толковать ее слова буквально. О, как я злорадствовал, когда она попала в ловушку – я был готов исполнить любое требование, пожалуйста. Когда после вспышки бешенства, неизменно следовавшей в продолжение перепалки, мы укладывались спать, она часто начинала плакать, искать утешения. Что давало мне возможность отомстить еще больше, не идя у нее на поводу.

Но жить так было невозможно, да я и не хотел, поэтому, когда остывала глухая и непримиримая злость, а оставался только раздрай в душе, как если бы разбилось все, что я берег, мы мирились и жили, как раньше жили постоянно. Но потом все начиналось заново, ибо все в природе циклично.

Я затушил сигарету, допил остаток выдохшейся колы, встал, уперся в решетку балкона и стал смотреть на небо; в нем, где-то за пределами города висел огонек, слишком низкий для звезды и слишком неподвижный для самолета.

Что это такое?

Я смотрел на него несколько минут, но потом он вдруг качнулся влево и все же оказался самолетом. А неподвижным он выглядел потому, что, снижаясь над Эстерсунном, шел курсом прямо на меня.

Кто-то постучал в окно, и я обернулся. Там Ванья улыбалась и махала мне. Я открыл дверь.

– Спать идешь?

Она кивнула:

– Я хочу сказать тебе спокойной ночи, папа!