Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

* * *

Утром я проснулся от громкого голоса Гейра. Он присел на мой диван и протянул мне чашку горячего кофе.

– Доброе утро! – сказал он. – Семь утра! Только не говорит, что ты сова.

Я сел в кровати и посмотрел на него сквозь щелки глаз.

– Я встаю не раньше часа дня. И со мной потом еще примерно час не надо разговаривать.

– Бедный! – сказал Гейр. – Но знаешь что. Я, конечно, не зритель по жизни. Это неправда на самом деле. На других у меня наметанный глаз, что есть, то есть, но себя я не вижу. Вообще не вижу. К тому же слово «зритель» тут вообще не годится, оно ненужный эвфемизм, вопрос ведь стоит так – деятельный человек или тюфяк. Кофе будешь?

– По утрам я пью чай, – сказал я. – Но ради тебя могу выпить и кофе.

Взял чашку и сделал глоток.

– «Кесарь и Галилеянин», чтобы закрыть вчерашнюю тему, в сущности, такое же неудачное произведение, как «Заратустра». Но в том и цель, и этого я не сказал вчера, что понять их замысел можно только через его неудачность. Это важно.

Он посмотрел на меня, как будто ожидая ответа. Я пару раз кивнул и сделал еще глоток кофе.

– Что до твоего романа, меня потрясла не сама история про ту девочку. А факт, что ты настолько обнажаешься. Это требует мужества.

– От меня нет, – ответил я. – Мне на себя насрать.

– Так да, это же как раз и проявляется! Как думаешь, многим оно видно?

Я пожал плечами, мне хотелось только лечь обратно и спать дальше, но Гейр сидел в ногах дивана и чуть не подпрыгивал.

– А как насчет экскурсии по городу? Я могу тебя поводить. Стокгольм бездушный, но фантастически красивый. Этого у него не отнять.

– Неплохая мысль, – сказал я. – Но, может, не прямо сейчас? Который час, кстати?

– Восемь десять, – сказал он и встал. – Накинь на себя что-нибудь и приходи завтракать. Кристина жарит яичницу с беконом.

Мне вообще не хотелось вылезать из постели. Я с трудом себя заставил, но о том, чтобы выйти из квартиры, не могло быть и речи. Максимум, на что я был готов, – просидеть на диване остаток дня. После завтрака я попробовал забросить удочку на сей предмет, но воля и энергия Гейра оказались из разряда несгибаемых.

– Тебе полезно немного походить, – сказал он. – Ты в плохом виде, сидеть на месте для тебя смерти подобно, сам понимаешь. Вставай, вставай! Идем!

По дороге к метро он бодро шагал широким шагом, я плелся позади; вдруг он обернулся и растянул губы в ухмылке, очевидно задуманной как улыбка.

– Ты нашел в подсознании следы той истории на севере? – спросил он. – Или по-прежнему мрак и чернота?

– Я разобрался в той истории, – сказал я. – Не буду врать, к большому облегчению, потому что в какую-то секунду я подумал, что ты прав, а я все забыл. Но там ничего такого не было.

– Как звучит объяснение, позволь спросить?

– Ты смешал три разные истории в одну, или тогда давно, или когда читал мою книгу. У меня была на севере девушка, но мне было восемнадцать, а ей шестнадцать. Нет, подожди, ей было пятнадцать. Или все-таки шестнадцать. Не уверен. Но точно не тринадцать.

– Ты говорил, что влюбился в свою ученицу.

– Я не мог такого говорить.

– Говорил, Карл Уве! У меня память как у слона.

Мы остановились перед турникетом, я купил билет, и мы пошли по длинному коридору к перрону.

– Но в меня была влюблена одна в Бергене, и у тебя, наверно, все смешалось. Ты решил, что я влюблен.

– Наверно, так и было. Но говорил ты мне иначе.

– Слушай, кончай, а? Я приехал в Стокгольм, чтобы разобраться с проблемами. А не новыми загружаться. И какого черта?..

– Тогда ты приехал к правильному человеку. Больше ни слова, молчу.

Мы поехали в центр на метро и весь день поднимались в город то с одной станции, то с другой, всякий раз нам открывался вид на новый кусок города, они были красивые как на подбор, Гейр не соврал. Но мне не удалось соединить их вместе, четыре-пять дней, что мы бродили с утра до вечера по городу, Стокгольм оставался для меня деталями и фрагментами. Мы шли рядом, Гейр показывал налево, мы шли налево, показывал направо, шли направо, он громко и с энтузиазмом, без умолку, вещал о том, что мы видели и что он в связи с этим думает. Время от времени я раздражался из-за дисбаланса власти, оттого, что все решает он, и тогда я говорил – нет, направо мы не пойдем, давай налево, а он улыбался и отвечал, конечно, о чем разговор, если тебе так будет приятно или если тебя это порадует, поднимет настроение… Каждый день мы обедали в новом заведении, в Норвегии я привык питаться бутербродами, там я обедал в ресторане, может, раз в полгода; Гейр и Кристина делали так ежедневно, иногда и обедали и ужинали не дома, по сравнению с Норвегией здесь все стоило гроши, а выбор казался безбрежным. Моим первым порывом были забегаловки студенческого типа, их я все же представлял себе по Бергену, но Гейр отказался, ему давно не двадцать, заявил он, и молодежной культуры он уже наелся. По вечерам он заставлял меня списываться и созваниваться со всеми шведами, известными мне хоть как-то: через моих редакторов или по «Ваганту»; идея Гейра состояла в том, что в Стокгольме невозможно найти нормальное жилье и все делается по знакомству. Я не хотел, я хотел спать, тупить, валяться, но он все время расталкивал меня: давай-давай, нет другого выхода, надо действовать. Мы сходили на большой поэтический вечер, выступали датские, норвежские, шведские и русские поэты, в том числе Стеффен Сёрюм, который для начала поприветствовал зал криком «Hello Stockholm», как рок-звезда какая-нибудь, я покраснел от стыда за родину. Выступила Ингер Кристенсен. Какой-то русский шатался как пьяный по сцене и орал, что мы все ненавидим поэзию, YOU ALL HATE POETRY[36]36
  Вы все ненавидите поэзию (англ.).


[Закрыть], рычал он, его шведский переводчик, смущенный человек с маленьким рюкзачком за спиной, пытался его урезонить и утишить и в конце концов сумел прочесть нам несколько стихотворений, пока русский автор молча ходил по сцене. Все закончилось братанием: русский сперва треснул переводчика по спине, а потом полез обниматься. Среди зрителей был Ингмар Лемхаген, он знал всех, его протекцией я проник за кулисы и опросил всех шведских поэтов по очереди, не знают ли они места, где мне пожить. Рааттамаа сказал, что у него есть квартира и я могу переехать туда прямо-таки на следующей неделе, вообще не вопрос. Мы пошли с ними догуливать вечер, сначала в «Мальмен», где шведская поэтесса Мария Силкеберг наклонилась ко мне и спросила, с какой стати она должна читать именно мой роман, а я не нашел лучшего ответа, чем сказать, что это, может, как раз такая книга, которую хочется дочитать до конца, на что Мария Силкеберг ответила короткой улыбкой, а потом не так быстро, чтобы это выглядело оскорблением, но достаточно быстро, чтобы не пройти незамеченным, стала искать глазами, с кем бы поговорить. Она – поэт, а я автор развлекательной мейнстримовой книжки. Потом все пошли к ней домой праздновать. Гейр, в отличие от меня, глубоко презирает и поэзию, и поэтов, смотрит на них с ненавистью и повздорил с Силкеберг на ровном месте, заметив, что стоит такая квартира в центре не кот начхал. Когда мы под утро шли к Слюссену, Гейр разглагольствовал о среднем классе от культуры, какие у них привилегии, и что литература для них лишь входной билет в социальный круг, и как они воспроизводят идеологии. Говорил об этой их солидарности с хуже устроенными, заигрываниях с рабочим классом, демонтировании важнейших понятий, например качества, что качество отходит на задний план по сравнению с идеологией и политикой, и это катастрофа не только для литературы, но и университетов, а в конечном итоге для всего общества. Мне не удавалось соотнести его слова с известной мне реальностью, поэтому я то возражал, говорил, что у него паранойя, что он всех стрижет под одну гребенку, что не видит за идеологией людей, то не мешал ему прясть слова. Но, сказал он, когда мы прошли турникеты метро и встали на эскалаторе, Ингер Кристенсен была прекрасна. Фантастически хороша. Ее не с кем поставить рядом. И пусть так говорят все, а ты знаешь, что я думаю о единомыслии, но она потрясающая.

– Да, – сказал я.

Под нами волна ветра от подходящего поезда утянула пластиковый пакетик с перрона. Зверем с огнями вместо глаз показался из черноты дальнего края перрона поезд.

– Она из другой лиги, – говорил Гейр. – Это мировой уровень.

Я во время ее чтений ничего особенного не почувствовал. Но до начала вечера успел ей поразиться: она оказалась невысокой, полной женщиной в возрасте, стояла в баре, пила что-то, на руке висела дамская сумочка.

– «Долина бабочек» – это венок сонетов, – сказал я, выходя на перрон, поскольку поезд уже стоял. – Это, видимо, самая сложная поэтическая форма. Первые строчки всех сонетов должны сложиться в последний сонет.

– Хадле много раз объяснял мне эту систему, – сказал Гейр, – но в моей голове она не удерживается.

– Итало Кальвино делает нечто похожее в «Если однажды зимней ночью путник», – сказал я. – Не так строго, конечно, но у него названия глав складываются в самостоятельный текст. Ты читал?

Двери открылись, мы зашли в вагон и сели друг напротив друга.

– Кальвино, Борхеса, Кортасара можешь оставить себе, – сказал Гейр. – Я не люблю фантазирования. И не люблю конструктов. Для меня в зачет идут только люди.

– А как же Кристенсен? – спросил я. – Более рационального конструирования текста еще поискать. Местами у нее буквально математический расчет.

– В том, что я слышал, ничего такого не заметил, – сказал Гейр, и я посмотрел за окно, потому что поезд поехал.

– Ты слушал голос, – сказал я. – Он перевешивает все цифры и все расчеты. И так же с Борхесом, во всяком случае, когда он на высоте.

– Без мазы.

– Не хочешь читать?

– Нет.

– Ну, дело хозяйское.

Мы помолчали, сдавшись безмолвию, в которое погрузились остальные пассажиры. Пустые взгляды, бездвижные тела, слабое качание пола и стен.

– Побывать на поэтическом вечере все равно что в больнице, – сказал он, когда поезд отошел от следующей станции. – Сплошные невротики.

– Но Кристенсен – нет?

– Нет. Я тебе про это и говорю. Она делает что-то другое.

– Вдруг те самые жесткие конструкции, которые тебе не нравятся, служат здесь противовесом? Объективатором?

– Возможно, – кивнул он. – Короче, если бы не она, то вечер был бы потрачен впустую.

– Еще этот с квартирой, – сказал я. – Рааттамаа, да?

* * *

Утром я позвонил по номеру, полученному от Рааттамаа. Никто не ответил. Я звонил весь этот день и следующий. Не отвечает. Не берет трубку. На третий день мы поехали на другое культурное мероприятие, где он ожидался, сели в баре напротив, после окончания он вышел, а тут мы, он опустил глаза, увидев меня, – к сожалению, уже поздно, квартира ушла. Гейр Гюлликсен договорился для меня о встрече с двумя редакторами «Нурстедтс», я с ними пообедал, и они дали мне список писателей, с которыми мне стоит познакомиться, – «не все самые известные, зато самые приятные» – и сказали, что я могу две недели пожить в гостевой квартире издательства. Я поблагодарил и перебрался туда, а уже когда я жил там, на связь вышел Юар Тиберг, большое стихотворение которого мы печатали в «Ваганте»: его знакомая из журнала «Урдфронт» уезжает на месяц, я могу пожить у нее.

Я регулярно звонил Тонье и рассказывал, как у меня дела, чем занимаюсь, она рассказывала мне, что происходит у нее. Вопросом, чем мы с ней на самом деле занимаемся, никто из нас не задавался.

Я начал бегать. И снова начал писать. С выхода первого романа прошло четыре года, а у меня по нулям. Валяясь на водяной кровати в подчеркнуто феминной комнате, которую я снимал, я понял, что вариантов реально два: или писать о своей жизни, все как есть сегодня, такой типа дневник, открытый в будущее, плюс присоединить глухим подтекстом происходившее со мной в последние годы, про себя я называл книгу «стокгольмский дневник», или продолжать историю, начатую за три дня до отъезда, о ночной поездке в шхеры с папой, когда мне было двенадцать лет, как он ловил крабов, а я нашел мертвую чайку. В истории была атмосферность, настроение: тепло, темно, крабы и костер, кричат чайки, охраняя свои гнезда, когда папа, Ингве или я проходим по холму мимо, что-то в этом было, но я сомневался, достаточно ли, чтобы удержать роман. Днем я читал, валяясь на кровати, нередко забегал Гейр, и тогда мы шли вместе обедать, вечером я писал, или бегал, или ехал на метро к Гейру с Кристиной, я очень сблизился с ними за эти две недели. Помимо литературы и политико-идеологических тем, кои Гейр считал важным обозначить, мы все время разговаривали о своем, о личном. В моем случае эта бочка была без дна, я вспоминал все подряд, от детских историй до смерти отца, от того лета в Сёрбёвоге до той зимы, когда я встретил Тонью. Гейр оказался проницательным, он умел отстраниться и вскрыть самую суть, раз за разом. Его история, а она обрела ясность не сразу, видно, ему сначала надо было убедиться, что на меня можно полагаться, оказалась практически полной противоположностью моей. Он вырос в простой семье без малейших амбиций, в родительском доме не было ни одной книги, в то время как мои родители принадлежали к среднему классу и оба, и мать, и отец, пошли во взрослом возрасте получать дополнительное образование, а дома в моем распоряжении имелась вся мировая литература. Он был из школьных драчунов, которых вечно отчисляют и таскают к школьным психологам, а я, наоборот, зубрилой, который примерным поведением стремился во что бы то ни стало добиться расположения учителя. Пока он играл в солдатиков и мечтал, что когда-нибудь у него появится собственное настоящее ружье, я играл в футбол и даже подумывал о профессиональной карьере. В то время как я на школьных выборах[37]37
  В Норвегии параллельно со взрослыми выборами старшеклассники, не имеющие права голоса, проводят в школах свои неформальные выборы, организованные по точному подобию взрослых; их результаты тоже обнародуются.


[Закрыть] представлял на дебатах левых социалистов[38]38
  Левые социалисты – имеется в виду Социалистическая левая партия Норвегии (Sosialistisk Venstreparti), одна из ведущих партий левого направления в стране.


[Закрыть] и писал итоговую работу о революции в Никарагуа, он вступил в молодежные подразделения Сил территориальной самообороны[39]39
  Силы территориальной самообороны (Heimvernet) – подразделение Вооруженных сил Норвегии.


[Закрыть] и Партии прогресса[40]40
  Партия прогресса (Framskrittspartiet) в политическом спектре Норвегии представляет интересы «новых правых».


[Закрыть]. Пока я, посмотрев «Апокалипсис сегодня», писал стихи об ампутированных руках детей и преступлениях против человечности, он изучал возможности получить американское гражданство и пойти воевать.

Все это не мешало нам разговаривать друг с другом. Он понимал меня, я понимал его, и впервые во взрослой жизни рядом был человек, которому я мог сказать все без утайки.

Я выбрал историю про ночь и крабов, написал двадцать страниц, написал тридцать, короткие пробежки становились длиннее и длиннее, вскоре я обегал Сёдер целиком, килограммы таяли, разговоры с Тоньей стали редкими.

А потом я встретил Линду, и взошло солнце.

По-другому никак не могу сказать. Солнце взошло в моей жизни. Сначала просто свет на горизонте, как намек: туда смотри. Потом первые лучи, и все вокруг стало отчетливее, легче, живее, а сам я радовался все больше, и больше, и больше, и вот оно стоит в зените на моем небосводе и пылает, пылает, пылает.

* * *

Впервые я заприметил Линду летом девяносто девятого года, на семинаре скандинавских писателей-дебютантов в Бископс-Арнё под Стокгольмом. Она стояла на улице, подставив лицо солнцу. В темных очках, белой футболке с красной полосой на груди и штанах цвета хаки. Тонкая и красивая. От нее исходила волна мрачности, дикости, эротики и деструктива. У меня снесло крышу.

В следующий раз я увидел ее через полтора года. Она сидела за столиком в кафе в Осло, в слишком большой кожаной куртке, синих джинсах, черных сапогах, такая хрупкая, потерянная, с таким опрокинутым лицом, что мне хотелось только одного – обнять ее. Я этого не сделал.

В Стокгольме я по приезде знал ее одну, ну, не считая Гейра. Номер ее телефона у меня был, и на второй день я позвонил ей от Гейра с Кристиной. Что было в Бископс-Арнё, я похоронил и закопал; никаких чувств к ней у меня не имелось, но я нуждался в знакомствах, а она писатель и наверняка многих знает, вдруг кто из них сдаст мне жилье.

На звонок никто не ответил, я положил трубку и повернулся к Гейру, который старательно делал вид, что не следит, чем я занят.

– Ее нет дома, – сказал я.

– Позвони попозже, – ответил он.

Я так и сделал. Но по этому номеру никто ни разу не ответил.

С помощью Кристины я дал объявление в газете. Норвежский писатель снимет студию или квартиру, говорилось в нем, – к этой формулировке мы пришли после долгих разговоров, Гейр с Кристиной уверяли, что культурные люди, а их в городе море, клюнут на «писателя», а «норвежский» читается как намек на приятное и неопасное. Видимо, они были правы, потому что мне стали звонить. В основном предлагали квартиры в пригороде, я на все отвечал вежливым отказом, потому что мне казалось бессмысленным сидеть в многоэтажке среди леса вдали от центра, и в ожидании более подходящего предложения я переехал сперва в гостевую квартиру «Нурстедтса», а потом в какую-то девичью светелку с водяной кроватью. И через неделю действительно вижу – сдается квартира на Сёдере; приезжаю смотреть, стою жду у подъезда, и тут из машины выходят две женщины лет пятидесяти, на одно лицо, очевидно близняшки; здороваюсь, они рассказывают, что сами из Польши, а квартиру сдают минимум на год; мне подходит, говорю я, тогда давайте поднимемся, предлагают они, если понравится, сразу и подпишем договор.

Квартира оказалась годная, полторы комнаты, метров тридцать, кухня, ванная, качество приемлемое, местоположение идеальное. Договор я подписал. Но что-то меня скребло, словно бы какой-то подвох, но непонятно в чем, я задумчиво спустился по лестнице, остановился перед списком жильцов. Прочитал для начала адрес, Брэннчюркагатан, 92 – откуда-то он был мне знаком, но откуда? Откуда, продолжал я раздумывать, идя взглядом по списку жильцов.

Бли-ин.

Линда Бустрём, значилось в списке.

Аж мурашки по спине.

Это же ее адрес! Я писал ей и просил прислать текст для «Ваганта», вот откуда мне знакомо «Брэннчюркагатан, 92»!

Насколько вероятна такая случайность?

В городе проживает полтора миллиона человек. Из них я знаю одного-единственного. Даю объявление в газете, получаю подходящее предложение от неизвестных мне польских сестер-близняшек – и оказываюсь именно в ее доме!

Я медленно дошел до метро и беспокойно ерзал на сиденье всю дорогу до своей девичьей светелки. Что подумает Линда, если я поселюсь у нее над головой? Что я ее преследую?

Нет, так нельзя. Я не могу. После того ужаса в Бископс-Арнё – не могу.

Войдя в дом, я первым делом позвонил полькам и сказал, что передумал, я не хочу снимать их квартиру, я нашел вариант лучше, простите, пожалуйста, так вышло.

– Ничего страшного, – сказали они.

После чего я снова оказался на исходной позиции.

– Ты рехнулся?! – заорал Гейр, когда я ему рассказал. – Ты отказался от квартиры на Сёдере, к тому же недорогой, потому что опасаешься, что кто-то едва тебе известный, возможно, подумает, будто ты его преследуешь? Ты знаешь, сколько лет я ищу квартиру в центре? Их невозможно найти. Их нет. И тут являешься ты, тебе на блюдечке с золотой каемочкой подносят одну квартиру, потом вторую, а ты воротишь нос! Да ты охренел!

– Поздно, – ответил я. – Слушай, а можно я напрошусь в гости? Вы мне теперь почти как семья стали. Так что давайте я приеду на воскресный обед?

– Чувства твои я разделяю с одной поправкой: сегодня понедельник. И отцовско-сыновние отношения мне плохо даются, предлагаю Цезаря и Брута.

– А Цезарем у нас кто будет?

– Зачем задавать дурацкие вопросы? Рано или поздно ты нападешь на меня со спины. Ну ладно, приезжай. Здесь поговорим.

Мы поужинали, я вышел на балкончик покурить и допить свой кофе, Гейр пошел со мной; мы разговаривали о релятивистском отношении к миру, свойственном нам обоим, о том, что мир поменялся, когда поменялась культура, но все равно остался для нас всем, так что за его пределами человеку по-прежнему ничего не видно, следовательно, ничего и не существует, – а также о предпосылках этого: мы так думаем потому, что учились в университете в разгар постмодернизма и постструктурализма и росли на Фуко и Дерриде, либо все так и обстоит на самом деле; но в таком случае не отрицаем ли мы постоянную, неизменную и неотносительную первооснову. Гейр рассказал, что один знакомый перестал с ним разговаривать после их препирательств об абсолютном и относительном. Мне показалось странным порывать с человеком по такому поводу, но я ничего не сказал. «Для меня социальное – это все, – заявил Гейр. – Человеческое. За его пределами меня ничего не интересует». – «А меня интересует», – сказал я. «Да ну? И что же именно?» – «Деревья», – ответил я. Он заржал: «Паттерн у растений. У кристаллов. В камнях. В ландшафте. И в галактике». – «Ты говоришь о фракталах?» – «Например. Но вообще все, что связывает мертвое и живое, все известные доминирующие формы. Облака! Дюны! Вот это все очень меня интересует». – «Бог мой, какая скука», – вздохнул Гейр. «Ничего подобного!» – сказал я. «Еще какая», – ответил Гейр. «Пойдем в дом?» – предложил я.

Я налил себе еще кофе и спросил Гейра, могу ли я воспользоваться телефоном.

– Конечно! А кому будешь звонить?

– Линде. Это…

– Да-да-да. Ради которой ты уже успел отказаться от квартиры.

Я набрал номер, это был уж раз пятнадцатый. К моему изумлению, она ответила:

– Линда.

– О, привет. Это Карл Уве Кнаусгор.

– Привет, – сказала она. – Это правда ты?

– Да. Я в Стокгольме.

– Да? В отпуск приехал?

– Нет, не совсем. Я решил пожить у вас тут немного.

– Правда? Вот круто!

– Угу. Я тут уже несколько недель. Я тебе звонил, но ты не брала трубку.

– Я была в Висбю.

– Да?

– Ездила поработать.

– Здорово.

– Да, очень здорово. Я не так много написала, но…

– Понятно, – сказал я.

Повисла пауза.

– Я думал, может, нам как-нибудь кофе попить?

– С удовольствием. Я теперь здесь.

– Завтра, например. Ты очень занята?

– Завтра? Можем попробовать, лучше до обеда.

– Отлично.

– А ты где живешь?

– Я у Нюторгет.

– Прекрасно! Давай там и встретимся? Ты знаешь пиццерию на углу? Напротив нее с другой стороны кафе. Давай там?

– Давай. А когда тебе удобно? Одиннадцать? Двенадцать?

– Двенадцать нормально.

– Чудесно. Тогда увидимся!

– Пока!

– Пока!

Я положил трубку и подошел к Гейру, он сидел на диване с чашкой в руках и смотрел на меня:

– Ну что, клюнула наконец?

– Ага, договорились завтра увидеться.

– Понятно. Вечером зайду, доложишь.

* * *

За час до назначенного времени я уже сидел в кафе с рукописью, которую вычитывал как литконсультант, это был роман Кристины Нэсс, и работал. Стоило мне подумать о Линде, и тут же во мне просыпалось предвкушение. Нет, никаких видов на нее у меня не было, эти мысли я похоронил, скорее меня волновала сама предстоящая встреча, как все пройдет.

Я заметил Линду, когда она спрыгнула с велосипеда, потом поставила его передним колесом в стойку у входа, навесила замок, посмотрела в окно, возможно на свое отражение, открыла дверь и вошла. В кафе клубился народ, но она меня сразу углядела и пошла ко мне.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – сказал я.

– Я только схожу заказ сделаю. Ты что-нибудь хочешь?

– Нет, спасибо, – сказал я.

Округлилась как будто – это первое, что я заметил, – почти мальчишеская худоба исчезла.

Она положила руку на прилавок и повернула голову в сторону официанта, стоявшего у шипящей кофе-машины. Я вздохнул всем телом. И зажег сигарету.

Она вернулась с чашкой чая и села за столик.

– Ну, привет, – опять сказала она.

– Привет, – ответил я.

У нее были серо-зеленые глаза, и я вспомнил, как иногда они вдруг расширялись, будто безо всякой причины.

Она вытащила круглое ситечко, поднесла чашку к губам и подула на чай.

– Давно не виделись, – сказал я. – Ты как?

Она сделала маленький глоток и поставила чашку на стол.

– Нормально, – сказала она. – Вот только что были с подругой в Бразилии. А оттуда я прямиком полетела в Висбю. Так что я еще не перестроилась обратно.

– Но ты пишешь?

Она чуть скривилась и посмотрела в стол.

– Пытаюсь, да. А ты?

– Тоже пытаюсь.

Она улыбнулась.

– А ты правда собрался жить в Стокгольме?

Я пожал плечами:

– Ну какое-то время точно.

– Здорово, – сказала она. – Тогда будем встречаться. В смысле общаться.

– Да.

– Ты кого еще в городе знаешь?

– У меня тут только один знакомый, Гейр. Он тоже из Норвегии. А больше никого не знаю.

– А Мирья? Ты же ее знаешь. По Бископс-Арнё, я имею в виду.

– Ну, ее я, считай, не знаю. Как у нее дела, кстати говоря?

– Хорошо, мне кажется.

Мы замолчали.

Слишком о многом мы не могли говорить, слишком многого нам нельзя было касаться. Но раз уж мы сели вместе за этот столик, надо было вести беседу.

– Рассказ твой в «Ваганте» крутой был, – сказал я. – Прямо крутой.

Она улыбнулась и опустила глаза:

– Спасибо.

– Язык взрывной. И сам рассказ такой красивый. В нем как будто… фуф, как же трудно формулировать… что-то гипнотическое такое.

Она по-прежнему смотрела в стол.

– Ты рассказы сейчас пишешь, да?

– Ну вроде как да. Прозу, во всяком случае.

– Здорово.

– А ты?

– Да ничего не пишу. Я четыре года пытался написать роман, но сейчас перед отъездом опять отправил все в помойку.

Еще помолчали. Я раскурил новую сигарету.

– Приятно снова с тобой повидаться, – сказал я.

– И мне тоже.

– Я пока тебя ждал, читал рукопись, – сказал я и показал на стопку листов рядом с собой. – Кристины Нэсс. Ты ее знаешь?

– Как ни странно, знаю. Я ее не читала, но она выступала в Бископс-Арнё вместе с двумя мужчинами-писателями.

– Правда? Это интересно, потому что она пишет как раз о Бископс-Арнё. Как молоденькая девушка из Норвегии приезжает туда.

Господи, что я делаю? Что я несу?

Линда улыбнулась.

– Я не так много читаю, – сказала она. – И уже не понимаю, писатель я вообще или нет.

– Ты?!

– Но я хорошо запомнила тот визит норвежских писателей. Они были сама амбициозность, особенно мужчины, оба. И очень много знали о литературе.

– Как их звали?

Она сделала долгий вдох:

– Одного точно звали Туре, тут я уверена. И оба из «Ваганта».

– А, понятно. Это были Туре Ренберг и Эспен Стюеланн. Я вспомнил, они ездили туда.

– Да, точно.

– Два моих лучших друга.

– Серьезно?

– Но они все время грызутся как кошка с собакой. Их уже нельзя в одной комнате держать.

– Так ты дружишь с ними порознь?

– Можно и так сказать.

– И ты произвел на меня впечатление тоже.

– Я?

– Ты. Ингмар Лемхаген рассказал нам о твоей книге задолго до твоего приезда. И вообще хотел только о ней и говорить.

Мы снова замолкли.

Она встала и пошла в туалет.

Безнадега, подумал я. Несу какую-то пургу, как идиот. А как быть-то?

Вот черт, о чем вообще люди разговаривают?

Поодаль шипела и шкварчала кофемашина. У прилавка стояла длинная очередь, движения людей говорили о нетерпении. За окном серела серость. В парке желтела волглая трава.

Линда вернулась и села на свое место.

– Чем занимаешься? Город уже знаешь?

Я помотал головой:

– Почти нет. Но я пишу. И каждый день плаваю в бассейне на Медборгарплатсен.

– Да? Я тоже там плаваю. Не каждый день, но почти.

Мы обменялись улыбками.

Я достал мобильный и посмотрел на часы.

– Мне скоро пора идти, – сказал я.

Она кивнула.

– Может, еще как-нибудь чаю попьем?

– С удовольствием. Когда?

Она пожала плечами.

– Ты мне позвони, хорошо?

– Конечно.

Я положил рукопись и телефон в сумку и встал.

– Значит, услышимся. Приятно было повидаться.

– Пока, – сказала она.

С сумкой в руке я быстро шагал вниз по улице, потом свернул вбок мимо парка, и еще один поворот на широкую улицу, где моя квартира.

Никаких подвижек, ничего не стронулось с места, – как встретились, так и расстались.

Но чего я ждал?

Некуда нам двигаться, так?

Я не спросил ее о квартире. Не спросил о контактах. Ни о чем.

К тому же я жирный.

Дома я плюхнулся навзничь на водяную кровать и уставился в потолок. Линда стала не такая, как раньше. Словно другой человек.

В Бископс-Арнё в ней наиболее отчетливо сквозила готовность зайти сколь угодно далеко, – она мгновенно считывалась и очень меня притягивала. А теперь исчезла. Жесткое, безжалостное, но одновременно как стекло хрупкое, – его тоже не было. Хрупкость какая-то осталась, но стала другой; я теперь не думал, глядя на Линду, что она сейчас разобьется на тысячу осколков, как казалось мне тогда. Зато к хрупкости добавилась мягкость, а эта ее готовность к отпору, «даже не думай ко мне приближаться», тоже изменилась. Линда казалась застенчивой, но вместе с тем и открытой. Разве не появилась в ней капелька открытости?

* * *

Осенью, после того как мы были в Бископс-Арнё, она сошлась с Арве, и от него я знал, что происходило с ней зимой и весной. У нее разыгралась биполярка, со временем ее положили в психиатрическую больницу; больше я ничего не знал. В маниакальные периоды она звонила мне домой, дважды – в поисках Арве: оба раза я не знал, где он, и через друзей передавал ему просьбу перезвонить мне, а потом слышал в его голосе разочарование, – что на самом деле это Линда его ищет. Но один раз она позвонила просто со мной поговорить, времени было шесть утра, она рассказывала, что едет в Гётеборг, на писательские курсы, поезд через час. В спальне проснулась Тонья, встревожилась, кто звонит в такой час, я сказал: «Линда, помнишь, та шведка, с которой я познакомился, девушка Арве». – «А зачем она звонит сюда?» – спросила Тонья, и я сказал, не знаю, думаю, что у нее маниакальная фаза.

Ни о чем из этого мы с Линдой говорить не могли.

Но если об этом нельзя, то и о другом не получится.

Какой смысл сидеть и говорить «о, привет, как дела?».

Я закрыл глаза и попробовал увидеть ее.

Были ли у меня к ней чувства?

Нет.

Или да – в смысле, что она вызывала во мне симпатию и, вероятно, нежность, из-за всего, что было, но только и всего. Все прочее я похоронил, с концами.

И хорошо.

Я встал, сложил в сумку плавки, полотенце и шампунь, надел куртку и пошел на Медборгарплатсен, в бассейн, почти пустой в этот час, переоделся, вышел к воде, встал на тумбу и прыгнул.

Тысячу метров проплыл я в бледном мартовском свете из большого окна в конце зала, туда-обратно, туда-обратно, под водой, по воде, не думая ни о чем, кроме метров и минут, и стараясь делать безупречные гребки.

Потом я грелся в сауне и вспоминал время, когда я пытался писать роман, исходя из маленьких простых идеек, из подсмотренного, вроде гардеробщика на протезе в раздевалке в бассейне, – не загадывая, что, как и почему.

Но как выглядит большая, глобальная идея?

В Бергене на какой-то квартире человека привязывают к стулу, мучают, убивают выстрелом в голову, но в тексте он продолжает жить, присутствуя как «я» на собственных похоронах и в могиле.

Выпендреж – вот чем я был занят.

И очень долго.

Я вытер полотенцем пот со лба и посмотрел на складки жира на животе. Бледный, жирный, глупый.

Зато в Стокгольме!

Я встал, пошел в душ, включил воду.