Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

– Да уж, – согласился я. – Зато у нас чисто хотя бы. Та-ак, остался только хлеб.

– Ты бы, кстати, написал уже эссе о Хауге, как собирался.

– О нехорошем человеке из Хардангера? – сказал я и вытащил хлеб из коричневого бумажного пакета.

– О нем самом.

– Когда-нибудь напишу, – сказал я, намочил нож под струей горячей воды, вытер его о кухонное полотенце и тогда только начал резать им хлеб. – Я на самом деле иногда думаю об этом. Как он лежал голый в угольном погребе, потому что порубил всю мебель в квартире. Как деревенские мальчишки швыряли ему в спину камни. Жуть. На несколько лет он совсем съехал с катушек.

– Не говоря о том, что писал, как Гитлер велик, а после войны удалил из дневника военные записи, – сказал Гейр.

– Да, и это тоже. Но самое поразительное в дневнике – это записи, когда новый период болезни только начинается. Ты читаешь и видишь, как все ускоряется, ускоряется, а тормоза отключаются. Вдруг он начинает писать, что он на самом деле думает о разных людях и их писанине. В обычном состоянии он безупречно корректен, всегда стремится сказать о человеке хорошо. Неизменно вежлив, внимателен, дружелюбен и мил. А тут его прорывает. Странно, что никто еще об этом не написал. Я имею в виду, что его оценки Яна Эрика Волда, например, меняются радикально.

– Кто ж это посмеет? – сказал Гейр. – С ума сошел? Годы, когда он кукухой поехал, у нас вообще едва решаются трогать.

– В этом есть своя правда, – сказал я, переложил нарезанный батон в плетеную хлебницу и взялся за следующий.

– А именно?

– Порядочность. Правила. Уважение.

– А-а. Слушай, я засыпаю. Что-то скучно мне.

– Но я серьезно. Я так думаю.

– Конечно, ты серьезно. Но скажи – это что, так и написано в дневниках, черным по белому?

– Да.

– И нельзя понять Хауге, не поняв этого?

– Да.

– И ты считаешь Хауге великим поэтом?

– Да.

– Так какой вывод можем мы сделать? Что в угоду правилам и уважению надо замалчивать существенную часть жизни поэта и автора дневников? Вымарывать то, что его не красит?

– Какая разница, был Хауге уверен, что его облучают из космоса, или не был? Для понимания стихов, я имею в виду? К тому же кто знает, где заканчивается грубоватая прямота и начинаются вежливые взвешенные формулировки? Как определить его подлинное мнение?

– Ты чего? Зачем ты развел в своей голове столько тараканов? Ты сам рассказывал мне об эксцентричных выходках Хауге. И задавался вопросом, насколько оправданна парадная картинка мудрого поэта-крестьянина из Хардангера, когда мы знаем, что он подолгу бывал не в себе? Какая уж тут мудрость. Вернее, ты говорил так: его мудрость, что бы это ни значило, нельзя понять в отрыве от его личных несчастий.

– Нет тараканов без огня, как гласит китайская пословица, – признал я. – Наверно, зря мы ржали по поводу Тура Ульвена. Что-то мне стыдно стало.

– Ха-ха-ха! Правда? Не ждал от тебя такой душевной тонкости и деликатности! Ульвен умер. Но светским львом он все же не был. Крановщиком работал, разве нет? Ха-ха-ха!

Я дорезал последние куски, подсмеиваясь с ним заодно не без гадливости.

– Все, теперь хватит, – сказал я, складывая их в хлебницу. – Бери хлеб, масло и майонез и иди к остальным.

– Боже, как шикарно! – сказала Хелена, когда я поставил блюдо на стол.

– Как красиво ты все сделал, Карл Уве, – сказала Линда.

– Угощайтесь, – ответил я, разлил по бокалам остатки шампанского и открыл белое вино. Потом тоже сел и положил себе на тарелку половинку омара. Сначала вскрыл большую клешню щипчиками из специального набора для морепродуктов, когда-то подаренного мне Гуннаром и Туве. Мясо плотно и красиво прижималось к маленькому плоскому белому хрящику, или не знаю, как это называется. Зазор между мясом и панцирем, где часто скапливается вода. Каково омару ползается по морскому дну с таким на загривке, что он ощущает?

– Сегодня у нас праздник, – сказал я по-норвежски на своем диалекте и поднял бокал. – Скол!

Гейр улыбнулся. Остальные пропустили непонятное мимо ушей и подняли бокалы.

– Скол! И спасибо за приглашение, – сказал Андерс.

Когда мы принимали гостей, готовил обычно я. Не столько потому, что люблю готовить, но чтобы спрятаться за ролью повара. Возиться на кухне, когда гости позвонят в дверь, выглянуть поздороваться и вернуться к готовке, скрываться на кухне, пока не настанет пора подавать еду на стол и выходить из укрытия. Но и тогда оставалась возможность занять себя разными хлопотами: в один бокал подлить вина, в другой – воды, я с удовольствием брал это на себя, а едва доедят первое блюдо, в ту же секунду уносил тарелку и приносил следующее.

Так же я вел себя и в тот вечер. Я был очарован Андерсом, но не мог с ним разговаривать. Я любил Хелену, но завести с ней разговор не мог. С Линдой я мог бы поговорить, но сейчас мы отвечали за приятное настроение гостей и, естественно, не могли себе позволить заняться друг другом. С Гейром я тоже мог бы поговорить, но в компании других людей он подстраивался под них: с Андерсом болтал о знакомом уголовнике, они хохотали, беседа шла взахлеб; Хелену он развлекал шокирующей откровенностью, она реагировала охами и вздохами вперемешку с хохотом. Подо всем этим проходили другие линии напряжения. Линда и Гейр были как два магнита, они отталкивали друг друга. Хелена на людях всегда была недовольна Андерсом, он нередко говорил вещи, с которыми она была не согласна или считала дурным вкусом; их несостроенность отзывалась во мне. Кристина могла подолгу молчать, что тоже отзывалось во мне: в чем дело, хорошо ли ей у нас в гостях, она напряжена из-за нас, Гейра или сама по себе?

Мы все были непохожи, симпатии и антипатии сквозили во всем, что делалось и говорилось, но, несмотря на это или, скорее, в силу этого вечер запомнился в основном тем, что мы внезапно дошли до ощущения, что терять нам нечего и можно рассказывать что угодно о своей жизни, включая и то, что мы обычно держали при себе.

Началось все исподволь, как почти все беседы между людьми, которые знают друг о друге больше, чем друг друга.

Я выцепил мясо из панциря, гладкое, плотное, разломил, насадил на вилку, окунул в майонез и, наконец, понес ко рту.

Тут на улице что-то хлопнуло, как будто взрыв. Звякнули оконные стекла.

– Вообще это запрещено, – сказал Андерс.

– Ты в этом деле эксперт, если я верно понял, – ответил Гейр.

– У нас с собой китайский фонарик, – сказала Хелена. – Его поджигают, он заполняется горячим воздухом и летит прямо в небо. Высоко-высоко. Никаких взрывов или шума. Совершенно тихо. Потрясающе красиво.

– А неужели его можно запускать в городе? – удивилась Линда. – Вдруг он упадет, не догорев, кому-нибудь на крышу?

– В Новый год все можно, – ответил Андерс.

Стало тихо. Я прикидывал, не рассказать ли мне, как однажды мы с приятелем первого января насобирали после фейерверков ракет, выковыряли из них порох, набили его в гильзу и подожгли. Я так и видел эту сцену: Гейр Хокон поворачивается ко мне, и лицо у него черное, как у трубочиста. Я тогда страшно испугался, что папа, наверно, слышал взрыв, а сажу с лица так просто не отмоешь, и он догадается. Но зачем лезть с этой историей, подумал я, не пришей кобыле хвост, – встал и налил вина всем, встретился взглядом со смеющейся Хеленой, сел, взглянул на Гейра, приступавшего к обсуждению различий между Швецией и Норвегией, он всегда запускал эту тему, если общий разговор за столом не клеился, потому что каждому найдется что по ней сказать.

– В чем прикол сравнивать Швецию и Норвегию? – сказал Андерс через некоторое время. – Ни там, ни там ничего не происходит. Зато холодно и противно.

– Андерс хочет обратно в Испанию, – объяснила Хелена.

– Да, и что? – стал заводиться Андерс. – Почему бы туда не переехать? Всем вместе. Что нас здесь держит? Ничего.

– А в Испании что? – спросила Линда.

Он развел руками:

– Там что хочешь делай, никто не парится. Плюс тепло и хорошо. А какие города потрясающие! Севилья. Валенсия. Барселона. Мадрид.

Он посмотрел на меня:

– И слегка иной уровень футбола. Надо нам смотаться туда вдвоем, на El Clasico[54]54
  El Clasico (исп.) – традиционно так называют матч между двумя испанскими футбольными клубами-соперниками «Барселона» и «Реал Мадрид».


[Закрыть]. С одной ночевкой. Я могу организовать билеты. Без проблем. Что скажешь?

– Звучит заманчиво.

– Еще как заманчиво! Едем?

Линда смотрела на меня и улыбалась. Езжай, я не против, говорил ее взгляд. Но я помнил другие ее взгляды, другие настроения и знал, что рано или поздно все кончится ими. Ты едешь развлекаться, а я должна сидеть здесь одна? Ты думаешь только о себе! Если ты куда-то собрался, то должен ехать со мной! Все это тоже читалось в ее взгляде. Безграничная любовь и безграничная тревога. Они постоянно боролись за первенство. В последние месяцы появилось еще и новое, связанное с ребенком, который скоро должен был родиться, – некая приглушенность внутри ее. Тревога была светлая, легкая, точно эфир, она вспыхивала в сознании как северное сияние на зимнем небе или как молния на августовском, и следовавшая за ней темнота тоже была легкая, поскольку сводилась к отсутствию света, а отсутствие ничего не весит. Теперь в Линде главным было что-то другое, оно казалось мне как-то связанным с землей, похожим на землю, укорененным в ней. Одновременно я думал, что это глупо, это мифологизация.

Тем не менее. Земля.

– А El Clasico когда? – спросил я и потянулся через стол, чтобы подлить Андерсу вина.

– Не знаю. Но нам не обязательно ехать непременно на этот матч, нам любой подойдет. Главное, чтобы «Барса» играла, хочу посмотреть.

Я подлил вина себе тоже и выковырял остатки мяса из клешни.

– Неплохо бы, конечно, – сказал я. – Но надо подождать родов и как минимум неделю после. Мы же не мужики пятидесятых.

– Лично я – пятидесятых, – сказал Гейр.

– И я тоже, – сказал Андерс. – Во всяком случае, я с нейтральной территории. На время родов я бы лучше вышел постоять в коридоре, если б мог.

– А чего ж ты не мог? – спросил Гейр.

Андерс взглянул на него, и они заржали.

– Все сыты? – спросил я. Они закивали, спасибо; я собрал тарелки и унес на кухню. Следом пришла Кристина с двумя большими блюдами.

– Тебе чем-нибудь помочь? – спросила она.

Я покачал головой, глядя в пол; я едва встретился с ней взглядом.

– Нет, но все равно спасибо.

Она ушла назад в комнату, я налил воду в кастрюлю и поставил ее на плиту. На улице стоял треск от разрывов петард. Крохотный видимый мне кусок неба то и дело вспыхивал переливчатым светом, который рассыпался вокруг и гас, опадая. Из гостиной доносился смех.

Я поставил на плиту две чугунные сковороды и прикрутил конфорки. Открыл окно, и голоса на улице резко стали громче. Пошел в гостиную и поставил музыку, новый диск Cardigans, они хорошо идут фоном.

– Я даже не спрашиваю, нужна ли тебе помощь, – сказал Андерс.

– Тоже вариант ее предложить, – сказала Хелена и повернулась ко мне: – Тебе помочь?

– Нет-нет, все в порядке.

Я встал позади Линды и взял ее за плечи.

– Как хорошо, – сказала она.

И стало тихо. Я решил дождаться, когда разговор возобновится, а тогда уже идти.

– Я накануне Нового года обедала в Фильмхюсет, – заговорила Линда. – И один из нашей компании рассказал, что недавно видел змею-альбиноса – мне кажется, питона или боа, не суть. Белая змея с золотистым рисунком. И тут другая сказала, что у нее был боа. Она держала его у себя в квартире. Как домашнего питомца. Огромного удава! И вдруг однажды что-то ее торкнуло, удав лежал рядом с ней, вытянувшись в полную длину. Она всегда видела его свернувшимся в кольцо, а тут он лежал ровно, как линейка. Она испугалась и позвонила в зоопарк, поговорить со специалистом по змеям. И знаете, что он сказал? Очень хорошо, что вы позвонили. Очень вовремя. Потому что, когда большой змей вытягивается вот так в струнку, это он измеряет свою жертву. Проверяет, сможет ли ее заглотить.

– Тьфу, гадость! – сказал я. – Пакость какая!

Все засмеялись.

– Карл Уве боится змей, – сказала Линда.

– Какая же мерзкая история! Тьфу, гадость! Брр!

Линда повернулась ко мне:

– Змеи преследуют Карла Уве во сне. Он посреди ночи сбрасывает одеяло на пол и топчет его. А один раз вскочил на ноги, а потом спрыгнул с кровати. И застыл на месте как парализованный. Я ему: Карл Уве, тебе сон приснился, иди в кровать. А он – там змея. А я отвечаю, это не змея, тебе приснилось. А он заявляет презрительно так: раз ты говоришь, что это orm[55]55
  Игра слов: по-шведски слово orm значит только «змея», а по-норвежски – еще и «червяк» (хотя осталось и древнее значение, «змей»).


[Закрыть], то, конечно, ничего страшного.

Все засмеялись. Гейр объяснил Андерсу и Хелене разницу в значениях норвежских слов slange и orm – второе уже по сути означает только червя; я сказал, что сейчас начнется, сейчас все будут упражняться в остроумии и изгаляться во фрейдистском толковании снов со змеями, и что слушать я этого не хочу и пойду лучше на кухню. Вода уже закипела, я высыпал в нее тальятелли. Масло на сковородках разогрелось и шкварчало. Я нарезал чеснок, кинул на сковородки, вывалил туда ведерко мидий и накрыл крышкой. Внутри сразу застучало и загремело. Я влил белого вина, настриг петрушку и посыпал сверху, через несколько минут вытащил тальятелли, откинул на дуршлаг, достал песто. Все, готово.

– Какая красота! – сказала Хелена, когда я вошел с тарелками.

– Никакой магии, взял рецепт у Джейми Оливера, – объяснил я. – Но рецепт хороший.

– Пахнет изумительно, – сказала Кристина.

– А есть ли, чего ты не можешь? – спросил Андерс.

Я опустил глаза, вилкой оторвал внутренность от ракушки, она была темно-коричневой с продольной оранжевой полосой поверху, а когда я откусил, на зубах заскрипело, как от песка.

– Линда не рассказывала, как мы готовили пиннехьёт? – спросил я и посмотрел на него.

– Пиннехьёт? Что это такое? – спросил Андерс.

– Норвежское рождественское блюдо, – ответил Гейр.

– Бараньи ребра, – объяснил я. – Их солят, вешают, и они вялятся несколько месяцев. Мама прислала мне их почтой…

– Баранину почтой? Это тоже норвежская традиция? – спросил Андерс.

– А как мне было их получить? Короче, моя мама сама солит их и развешивает у себя на чердаке. Вкус у них обалденный. Она пообещала прислать мне их на Рождество, мы собирались съесть их за рождественским столом, потому что для меня Рождество без пиннехьёт вообще не Рождество, а Линда хотела попробовать, но посылка пришла только на третий день после праздника. Отлично, сказали мы и решили еще раз отпраздновать Рождество, теперь с пиннехьёт, и под вечер я взялся распаривать мясо. Мы накрыли стол, белая скатерть, свечи, аквавит, все как положено. Но мясо не желало готовиться, у нас нет кастрюли с достаточно плотной крышкой, квартира вся провоняла бараниной, и только. В конце концов Линда ушла спать.

– Но в час ночи он меня разбудил! – сказала Линда. – И мы посреди ночи, одни, сидели тут и ели норвежское рождественское блюдо.

– Это было здорово, скажи? – спросил я.

– Да! – сказала она и улыбнулась.

– Оно было вкусное? – спросила Хелена.

– Да, – ответила Линда. – На вид, может, не ахти, но вкусное.

– Я думал, ты расскажешь о том, чего не умеешь готовить, – не унимался Андерс, – а тут опять полная идиллия.

– Закроем на это глаза, – сказал Гейр. – Он сделал себе карьеру на рассказах, как у него ничего не получается. Один печальный трагический случай за другим. Стыд, позор и угрызения совести всю нелегкую дорогу. Но сегодня, ради праздника, пусть для разнообразия расскажет, какой он молодец.

– Андерс, интересно, как бы ты стал рассказывать о своих неудачах, – сказала Хелена.

– И это ты говоришь человеку, который раньше был богачом?! В смысле – настоящим богачом, – ответил Андерс, – у меня была квартира в Эстермальме, две машины, огромный счет в банке. Я мог поехать в любую точку мира, когда захочу и насколько захочу. У меня даже лошади были! И что я имею теперь? Заводик в Даларне по производству снеков из бекона, абы хоть как удержаться на плаву. Заметь, блин, что я при этом не ною все время, как вы!

– Кто вы?

– Вы с Линдой, например! Я прихожу домой, а вы такие сидите на диване со своим чаем и жалуетесь, жалуетесь, жалуетесь на все вокруг. И на все мыслимые и немыслимые чувства, с которыми вы вконец измучились. А это не такая сложная штука. Или все хорошо. Или нехорошо. Что тоже хорошо, поскольку потом может стать лучше.

– Что в тебе странно, это что ты не желаешь осознать свое положение, – сказала Хелена. – И не потому, что не умеешь. Просто не хочешь. Я иногда даже завидую тебе. Правда. Я трачу столько сил, чтобы понять, кто я есть и почему со мной происходит то, что происходит.

– У тебя ведь история примерно как у Андерса? – спросил Гейр.

– Что ты имеешь в виду?

– Нет, ну у тебя тоже все было. Ты работала в труппе «Драматена», тебе давали главные роли в больших постановках и хороших фильмах. А потом ты все бросила. Весьма оптимистический поступок, по-моему. Вышла замуж за американского гуру нью-эйджа и уехала на Гавайи.

– Карьере это не способствовало, правда, – сказала Хелена. – Тут ты прав. Но я послушалась сердца. И не жалею об этом! Правда не жалею!

Она улыбнулась и посмотрела вокруг.

– И у Кристины та же песня, – сказал Гейр.

– А у тебя что? – спросил Андерс, глядя на Кристину.

Она улыбнулась и подняла голову, проглотила кусок, который был во рту.

– Я сделала себе имя раньше, чем всерьез начала работать. У меня был собственный бренд, меня выбрали дизайнером года, и я представляла Швецию на модной ярмарке в Лондоне, и ездила в Париж с…

– Телевидение приезжало снимать у нас дома, – перебил ее Гейр. – Портреты Кристины висели вдоль фасада Культурхюсет в виде огромных вымпелов, нет, как их, виндеров. В «Дагенс нюхетер» вышел шестистраничный материал о ней, портрет. Мы были на приеме, где еду подавали женщины, переодетые эльфами. Шампанское текло рекой. Мы были счастливы до неприличия.

– И что случилось? – спросила Линда.

Кристина пожала плечами:

– Денег из всего этого не происходило. Успех успехом, но фундамента под ним не было. Или он был не такой, как надо. Короче, я прогорела.

– Но с помпой, – сказал Гейр.

– Это да, – сказала Кристина.

– Последним гвоздем в крышку гроба был показ коллекции, – рассказывал Гейр. – Кристина взяла в аренду огромный шатер и поставила его в Йердет. Шатер был копией Сиднейской оперы. Модели должны были проскакать на конях через поле. Коней Кристина позаимствовала у королевских гвардейцев и конной полиции. Все было на широкую ногу и дорого, она не мелочилась. Огромные чаши с сухим льдом, знаете, который дымится… Собрался весь город, приехали все телеканалы, все газеты прислали репортеров. Все это выглядело как декорации для съемок блокбастера. И тут пошел дождь. Вернее, ливень. Лило просто как из ведра.

Кристина засмеялась и зажала рот руками.

– Видели бы вы моделей! Мокрые волосы прилипли ко лбу. Наряды насквозь мокрые и перепачканные. Полнейшее фиаско! Черт, в этом было даже что-то прекрасное! Не каждый сумеет добиться такого грандиозного провала!

Все засмеялись.

– Вот почему она рисовала тапочки, когда ты первый раз у нас появился, – сказал Гейр мне.

– Ну уж не тапочки, – сказала Кристина.

– Один хрен, – ответил Гейр. – Одна ваша давняя модель внезапно вышла в топы, потому что Кристина использовала эти тапки на показах в Лондоне. Кристина с этого ничего, естественно, не получила. Так что рисовать обувь – это некоторым образом как бальзам на рану. Единственное напоминание о былом успехе.

– Имени себе я не сделала, но история моего скромного успеха закончилась так же, – сказала Линда.

– С вершины вниз? – спросил Андерс.

– Да, строго вниз. Я выпустила свою первую книгу, и это было невероятное событие не в том смысле, что она привлекла к себе много внимания, но она была настоящая, большая и красивая, и в Японии ее наградили премией. В Японии! А я всегда обожала Японию. И вот теперь должна была поехать туда на вручение премии. Я купила японский разговорник и стала собираться. А потом заболела, и мне вдруг все стало не по силам, поездка в Японию уж во всяком случае… Я написала еще сборник стихов, и сперва одно издательство его взяло, – я чуть не прыгала от радости, когда они мне сообщили; мы обмыли успех, но потом издательство передумало. Я пошла в другое, и все повторилось один в один. Сначала редактор позвонил в восторге, фантастика, как хорошо написано, мы берем; я всем уже похвалилась, а получилось больно, потому что она позвонила снова и сказала, что нет, они все-таки не будут ничего издавать. Такие дела.

– Грустно, – сказал Андерс.

– Да ну их, черт с ними, – сказала Линда. – Теперь я даже рада, что та книга не вышла. Ничего страшного.

– Гейр, а как у тебя? – спросила Хелена.

– В смысле – что я тоже beautiful looser[56]56
  Прекрасный неудачник (англ.); видимо, отсылка к названию романа Леонарда Коэна.


[Закрыть]?

– Именно.

– Пожалуй, можно так сказать. Я гениально начинал свою академическую карьеру, истинный вундеркинд.

– Ничего, что ты сам про себя так говоришь? – сказал я.

– А что сделаешь, если больше некому? Зато это правда, я был вундеркиндом. Но диссертацию я написал по-норвежски на материале полевых исследований в Швеции. Это был неверный ход. Потому что такое не интересно ни норвежским издательствам, ни шведским. Еще меньше делу помогло, что в исследовании о боксерах я не старался найти социальных причин или оправданий того, чем они занимаются, типа что они бедные, из нижних слоев общества или уголовники. Наоборот, я писал, что их культура адекватна и самоценна. Гораздо более самоценна и адекватна, чем феминизированная культура университетского среднего класса. Это не лучший тактический ход. Короче, рукопись отвергли все норвежские и все шведские издательства. В конце концов я издал ее за свой счет. Ее никто не прочел. Знаете, как шла рекламная кампания? Сотрудница издательства сказала мне, что по дороге на работу утром и домой вечером читает книгу на пароме Нессоден – Осло и уверена: кого-нибудь привлечет обложка, и он захочет прочесть книгу. Во как!

Он засмеялся:

– А теперь я бросил преподавание, не печатаю статей, значит, не наращиваю свой рейтинг, не выступаю на семинарах, а сижу себе один и пишу книгу, на которую уйдет не меньше пяти лет и которую никто не будет читать.

– Тебе надо было со мной поговорить, – сказал Андерс. – Я бы пропихнул тебя на телевидение как минимум. И ты бы рассказал о своей книге с экрана.

– Как, интересно, ты бы это устроил? – спросила Хелена. – Сделав предложение, от которого нельзя отказаться?

– Даже у тебя нет таких контактов, – сказал Гейр. – Но все равно спасибо.

– Один ты остался, – сказал Андерс и посмотрел на меня.

– Карл Уве? – сказал Гейр. – Лузер на лимузине? Я так зову его с первого дня в Стокгольме.

– Ошибаешься, – сказал я. – С первой книжки прошло почти пять лет. Журналисты мне иногда звонят, это правда, но о чем они спрашивают? Слушайте, Кнаусгор, я тут делаю материал о писателях в творческом кризисе, не могли бы вы уделить мне немного времени? Или того хуже: тут такое дело, мы готовим материал о писателях – авторах одной книги. Таких полным-полно. У вас же одна книга вышла? Ну вот. Так я хотел узнать, есть ли у вас время поговорить со мной об этом? Какие у вас чувства по этому поводу? Пишете ли вы? Или не пишется совсем?

– Что я говорил? – спросил Гейр. – Плачется, рассекая на лимузине.

– Но у меня нет ничего готового! Я пишу четыре года, и ни-че-го!

– Все мои друзья – неудачники, – сказал Гейр. – Не в смысле всеобщей моды чувствовать себя обойденным удачей, а реально отъехавшие. Один всегда пишет в своих объявлениях на сайте знакомств, что обожает гулять в лесу и жарить сосиски на костре, а все потому, что у него нет денег на ресторан или кафе. В доме шаром покати. Абсолютно nada[57]57
  Ничего (исп.).


[Закрыть]. Другой, мой коллега по университету, втрескался в проститутку, угробил на нее все свои деньги, двести тысяч крон с лишним, оплатил ей пластическую операцию, чтобы у нее была грудь побольше, как он любит. Еще один завел винодельческое хозяйство в Упсале! Четвертый пишет диссертацию четырнадцатый год и никогда не напишет, потому что постоянно находится новая книга, которую он не читал, а должен бы. И он пишет и пишет, с головой у него все в порядке, но завяз. А в Арендале я знаю парня, который сделал ребенка девочке тринадцати лет.

Он посмотрел на меня и засмеялся:

– Не бойтесь, это не Карл Уве. Насколько мне известно, во всяком случае. И так далее и тому подобное. Мой друг художник, например. Одаренный, талантливый человек, но рисует только драккары и мечи и зашел так далеко вправо, что обратной дороги для него нет, и карьеры тоже. Драккары не самый годный билет в культурную жизнь.

– Меня, чур, в этот перечень не включай, – сказал Андерс.

– Нет, никто из нас для него не годится. Пока. Во всяком случае. Но у меня такое чувство, что все мы на наклонной плоскости. И сидим на обломках. Да, тут прекрасно, небо темное, полно звезд и вода теплая, но мы уже соскальзываем.

– Сказано очень поэтично и красиво, – ответила Линда, – но я так не чувствую.

Она сидела, положив обе руки на живот. Я поймал ее взгляд. Я счастлива, говорил он. Я улыбнулся ей.

Боже мой, через две недели у нас будет ребенок.

Я стану отцом.

За столом повисла тишина. Все перестали есть и сидели, откинувшись на спинку стула, Андерс с бокалом в руке. Я взял бутылку, привстал и долил всем вина.

– Надо же, как мы разоткровенничались, – сказала Хелена. – Сижу и думаю, что обычно никто так себя не ведет.

– У нас соревнование, – сказал я, поставил бутылку и большим пальцем смахнул стекавшую по горлышку каплю. – У кого дела хуже всех? У меня!

– Нет, у меня! – возразил Гейр.

– Я с трудом могу себе представить, чтобы мои родители вели вот такие разговоры со своими друзьями, – сказала Хелена. – Зато они жгли не по-детски, мы уже не такие.

– В каком смысле жгли? – спросила Кристина.

– Папочка мой – король париков в Эребру. Делает парики на заказ. Первая его жена, то есть моя мать, алкоголичка. Она в таком виде, что я почти к ней не езжу. А когда все-таки навещаю ее, потом прихожу в себя несколько недель. Но вторым браком папа снова женился на алкоголичке.

Она скривила лицо и как-то им подергала, точно изобразив отцовскую жену. Я видел ее один раз, на крестинах их ребенка, она была одновременно подтянутая и размякшая, Хелена часто прохаживалась по ее поводу.

– Когда я была маленькая, они шприцем добавляли спиртное в коробочки с соком, чтобы никто ничего не заметил. А однажды мы с мамой вдвоем поехали в отпуск, и она дала мне снотворное, заперла дверь снаружи и сбежала в город.

Все посмеялись.

– Но сейчас она гораздо хуже, чем была тогда. Монстр какой-то. Ест нас поедом, стоит нам у нее появиться. Думает только о себе, больше ничего для нее не существует. Все время пьяная и ведет себя отвратительно.

Она посмотрела на меня:

– Твой отец ведь тоже пил, разве нет?

– Да, – сказал я. – В моем детстве нет, он начал выпивать, когда мне было шестнадцать. А когда умер, мне было тридцать. То есть он пьянствовал четырнадцать лет. Он в прямом смысле допился до смерти. Но я думаю, что он к этому и стремился.

– А какие-нибудь смешные истории о нем расскажешь? – спросил Андерс.

– Не уверена, что Карл Уве готов так же смаковать свои неприятности, как ты чужие, – сказала Хелена.

– Нет-нет, все в порядке, – сказал я. – Мои чувства это уже никак не задевает. Не знаю, насколько оно смешно, но история такая: в самом конце он жил со своей матерью. Естественно, пил не просыхая. И однажды свалился со ступенек в гостиной. Видимо, он сломал ногу. А может, сильно вывихнул. Во всяком случае, он не мог сдвинуться с места и лежал на полу. Бабушка хотела вызвать скорую помощь, но он сказал нет. И дальше он там так и лежал, а она его обслуживала. Приносила еду и пиво. Не знаю, как долго это продолжалось. Несколько дней, наверно. Нашел его мой дядя. На том же самом месте, это точно.

Все засмеялись, я тоже.

– А какой он был, пока не спился? – спросил Андерс. – До твоих шестнадцати лет?

– Ужасный. Я его до смерти боялся. До мокрых штанов типа. Вот помню такой случай… Я в детстве обожал плавать, зимой ходил в бассейн, и это было главное событие недели. Но однажды я потерял там носок. Искал-искал, но не нашел. Носок исчез. Как же я испугался! Форменный же кошмар.

– Почему? – спросила Хелена.

– Потому что, если бы он узнал, мне бы не поздоровилось.

– Из-за носка?

– Ну да. Шанс, что он узнает, был небольшой, мне надо было всего лишь проскользнуть тихо в дом и надеть другую пару, но все равно всю дорогу до дома я дрожал от страха. Открываю дверь – никого. Начинаю разуваться, и кто приходит? Папа. И что он делает? Стоит и смотрит, как я разуваюсь и раздеваюсь.

– И чем дело кончилось? – спросила Хелена.

– Влепил мне пощечину и сказал, что больше я в бассейн ходить не буду, – ответил я и улыбнулся.

– Ха-ха-ха! – захохотал Гейр. – Вот это я понимаю мужик. От и до.

– Тебя отец тоже бил? – спросила Хелена.

Гейр замялся:

– Ну, элементы традиционного норвежского воспитания присутствовали. Снимай штаны и поперек колен. Но он никогда не бил меня по лицу, и никогда не накидывался внезапно, как отец Карла Уве. У него это было просто наказание, только и всего. Я воспринимал наказание как адекватное. И сам он этого не любил. Считал, я думаю, своей обязанностью, которую надо выполнять. Вообще-то он был человек очень добрый. И хороший. Так что зла я на него совершенно не держу. И за это тоже. Все это было частью абсолютно другой культуры.

– О своем отце я такого сказать не могу, – сказал Андерс. – Говорить о детстве и копаться во всякой психологической фигне я не хочу, но да, когда я рос, мы были богатой семьей, и, окончив школу, я поступил в отцовскую фирму и стал типа компаньоном. Жил красивой жизнью высшего класса. А потом он внезапно прогорел. Оказалось, что он мухлевал и мошенничал. А я подписывал все, что он мне давал. В тюрьму меня не посадили, но я должен налоговой службе такие астрономические суммы, что весь мой заработок до конца жизни будет идти на их оплату. Поэтому ни на какую нормальную работу я больше не устраиваюсь. Нет смысла, все заберут.

– А с отцом что стало? – спросил я.

– Он сбежал. Я его с тех пор не видел. Не знаю, где он обретается. Живет где-то за границей. Видеться с ним мне, в общем, тоже не хочется.

– Но мама осталась, – сказала Линда.

– Можно так сказать, – кивнул Андерс. – Озлобленная, брошенная, нищая. – Он улыбнулся.

– Я с ней один раз виделся, – сказал я. – Нет, два. Она прикольная. Сидит в углу на табуретке и угощает сарказмом всякого, кто захочет ее послушать. У нее отличное чувство юмора.

– Юмора? – переспросил Андерс и изобразил дребезжащий старческий голос, который выкрикивает его имя и критикует за все подряд.

– Мою маму мучают страхи, – сказал Гейр. – Они забивают и блокируют все остальное. Мама хочет, чтобы мы постоянно были рядом. В детстве это было кошмаром, я едва сумел вырваться. Она грузила меня чувством вины, такая у нее техника. Я сказал себе: нет, не ведись, ты не виноват. И таким образом спасся. Теперь мы почти не разговариваем, такой оказалась цена вопроса. Высокая цена, хотя оно того стоило.