Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

– Ты думаешь? – спросил я.

– Естественно. Если вы не будете действовать решительно, цирк никогда не кончится.

На этих словах музыка оборвалась так же резко, как включилась. Дверь внизу хлопнула. По ступенькам зацокали каблуки.

– Она явится к нам? Сейчас? – сказал я.

Все замолкли и вслушивались в шаги за дверью. Но они прошли мимо и направились дальше вверх. И тут же вернулись назад, процокали вниз и стихли. Я подошел к окну и посмотрел на улицу. В платье, безо всякой верхней одежды и в одной туфле она вывалилась из дома на белую проезжую часть. Махнула рукой, мимо ехало такси. Оно остановилось, соседка загрузилась в машину.

– Она села в такси, – сообщил я. – В одной туфле. В силе воли ей не откажешь, во всяком случае.

Я вернулся за стол, и разговор перетек на другие темы. Около двух ночи Андерс с Хеленой засобирались домой, надели тяжелое зимнее пальто и куртку, обнялись с нами и вышли в ночь, Андерс нес спящую дочку на руках. Гейр и Кристина через полчаса тоже ушли, Гейр не сразу, с полдороги он явился обратно с туфлей на высоком каблуке в руке.

– Я как принц из «Золушки», – сказал он. – Что мне делать с туфлей?

– Поставь ей под дверь. Пока-пока, мы спать ложимся, – ответил я.

Когда, убрав со стола и запустив посудомоечную машину, я вошел в спальню, Линда уже спала. Но не крепко, потому что она открыла глаза и сонно улыбалась мне, пока я раздевался.

– Хороший вечер получился? – сказал я.

– Да, хороший, – сказала она.

– Думаешь, они довольны? – спросил я, укладываясь и прижимаясь к ней.

– Думаю, да. А тебе кажется, нет?

– Надеюсь, да. Во всяком случае, мне было хорошо.

В отблесках света от уличных фонарей пол чуть блестел. В спальне никогда не бывало совсем темно. Или совсем тихо. На улице по-прежнему взрывались петарды, голоса за окном звучали то громче, то тише, проезжали машины, по мере свертывания праздника все чаще.

– Но соседка меня пугает, – сказала Линда. – Мне неуютно жить с ней рядом.

– Понимаю, – сказал я, – только мы мало что можем сделать.

– Это да.

– Гейр считает, что она проститутка.

– Конечно, это понятно. Работает в эскорт-фирме.

– Откуда ты знаешь? – удивился я.

– Это совершенно очевидно.

– Мне нет, – сказал я. – Мне бы такая мысль не пришла в голову даже через сто миллионов лет.

– Ты очень наивный, в этом дело, – сказала Линда.

– Возможно, – сказал я.

– Да-да, еще как.

Она улыбнулась, потянулась и поцеловала меня.

– Спокойной ночи, – сказала она.

– Спокойной ночи, – сказал я.

Мысль, что вообще-то нас в кровати трое, давалась мне с большим трудом. Но на самом деле так и было. Ребенок в животе у Линды уже полностью развился; единственное, что разделяло нас с ним, – полоска кожи и плоти в сантиметр толщиной. Родиться он мог в любой день, и Линда была полностью этому подчинена. Она не бралась ни за что новое, почти не выходила из дома, берегла свой покой, обихаживала себя и свое тело, подолгу лежала в ванне, смотрела в кровати фильмы, дремала и засыпала. Ее состояние походило на анабиоз, но тревога не отпускала ее полностью. Сейчас ее беспокоила моя роль в предстоящем процессе. На курсах подготовки к родам нам рассказывали, как важно роженице и акушерке быть на одной волне, а если вдруг этой тонкой связи между ними не возникает и начинаются трения, то важно сообщить об этом как можно раньше, чтобы успела подключиться другая, возможно более подходящая акушерка. Мужчина во время родов исполняет в основном роль посредника, рассказали нам далее, он лучше всех знает свою женщину, понимает, чего ей хочется в каждый момент, и, поскольку сама женщина занята своим делом, должен донести ее запросы до акушерки. Тут Линда начинала вглядываться в меня. Я говорю по-норвежски, сможет ли акушерка вообще понять мои слова? Я, что еще сложнее, человек неконфликтный и стараюсь никого не обидеть, смогу ли я отказаться от потенциально ужасной акушерки и потребовать новую, невзирая на все сопутствующие конфликту неприятные моменты?

– Не волнуйся, расслабься, – говорил я, – не думай об этом, все будет хорошо.

Но мои слова ее не успокаивали, я превратился в самое слабое звено. Сумею я хотя бы заказать такси в больницу в нужный момент, так стоял вопрос.

Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что в ее словах была доля истины. Любое давление выводит меня из себя. В идеале я хотел бы угодить всем, но, когда ситуация складывается так, что приходится ставить вопрос ребром и переходить в наступление, я испытываю вселенские мучения, хуже этого я не знаю ничего. В последнее время я пережил несколько таких ситуаций у нее на глазах. Эпизод с заклинившей дверью, эпизод на лодке, эпизод с моей мамой. То, что я в порядке компенсации повел себя иначе тогда утром в метро, вмешался в драку, тоже не говорило в мою пользу. Разве я выказал хладнокровие и умение рассуждать здраво? Тем более что я сам знал: мне проще будет, чтобы меня пырнули ножом в подземке, чем выставить вон акушерку.

* * *

И вот, возвращаясь домой поздно вечером, я остановился около уличного подъемника вверх на Мальмшильнадсгатан и, ставя на землю сумку с ноутбуком и два пакета с покупками, чтобы высвободить руку и нажать на кнопку лифта, случайно заметил на телефоне восемь пропущенных звонков от Линды. Поскольку я был в двух шагах от дома, то решил не перезванивать. Лифт ехал ко мне вниз целую вечность. Я оглянулся и встретился взглядом с бомжом, он сидел в спальном мешке, привалившись спиной стене и клевал носом. Тощий, с обветренным лицом. В его взгляде не читалось ни любопытства, ни отрешенности. Меня он просто отметил, только и всего. С неприятным чувством, вызванным этим взглядом и тревогой из-за настойчивых звонков Линды, я не шевелясь стоял в кабине, медленно поднимавшей меня снизу шахты наверх. Едва лифт остановился, я выскочил из кабины и припустил бегом вниз по улице Давида Багаре, во двор и вверх по лестнице.

– Привет! – крикнул я. – Что случилось?

Никакого ответа.

Не поехала же она в больницу одна?

– Линда? – крикнул я снова. – Привет!

Скинул ботинки, зашел в кухню, заглянул в спальню – никого. Тут я обнаружил, что пакеты с покупками болтаются у меня в руках, поставил их на кухонный стол, прошел через спальню и открыл дверь в гостиную.

Линда стояла посреди комнаты и смотрела на меня.

– Что? – спросил я. – Что-то случилось?

Она не ответила. Я подошел к ней.

– Линда, что случилось?

У нее был мрак в глазах.

– Я не чувствую его весь день, – сказала она. – Мне кажется, что-то не то. Я его не чувствую.

Я положил руку ей на плечо. Но она сбросила ее.

– Все в порядке, – сказал я. – Я уверен.

– НИЧЕГО НЕ В ПОРЯДКЕ! – крикнула она. – Ты что, не понимаешь? Не понимаешь, что случилось?

Я попробовал снова ее обнять, она опять вывернулась.

И заплакала.

– Линда, – сказал я. – Линда.

– Ты что, не понимаешь, что случилось? – опять спросила она.

– Все в порядке, я уверен.

Я ждал нового вопля. Вместо этого она отняла от лица руки и посмотрела на меня глазами полными слез.

– Как ты можешь быть уверен?!

Я ответил не сразу. Взгляд, который она не отводила от меня, я воспринимал как обвиняющий.

– Что ты хочешь, чтобы мы сейчас сделали? – спросил я.

– Надо ехать в больницу.

– В больницу? Все идет как положено. Ближе к родам они меньше толкаются. Послушай, все хорошо. Просто…

Только теперь, встретив ее недоуменный взгляд, я осознал, что дело и вправду может быть серьезно.

– Одевайся, – сказал я, – я вызываю такси.

– Сначала позвони в больницу, предупреди, что мы едем.

Я помотал головой, уже идя к телефону, стоявшему на подоконнике.

– Мы просто приедем, – сказал я, поднимая трубку и набирая номер диспетчерской такси. – Они нас примут, раз мы приехали.

Ожидая соединения, я следил глазами за ней. Как она медленно, словно бы не участвуя в движениях своего тела, надевает куртку, наматывает шарф, ставит на сундук одну ногу, потом другую и завязывает шнурки. На фоне темной гостиной каждое ее движение в освещенном коридоре вырисовывалось отчетливее. Слезы по-прежнему текли у нее по щекам.

В трубке гудок за гудком, но больше ничего.

Она стояла и смотрела на меня.

– Пока не дозвонился, – сказал я.

Гудки прекратились.

– Такси Стокгольма, – раздался женский голос.

– Добрый вечер, – сказал я, – мне нужно такси. Адрес Рейерингсгатан, 81.

– Хорошо. А куда поедете?

– Больница Дандерюда.

– Хорошо.

– Через сколько приедет машина?

– Минут через пятнадцать.

– Это меня не устраивает. У нас роды. Машина нужна немедленно.

– Что у вас, вы сказали?

– Роды.

Тут я сообразил, что она не знает норвежского слова и не понимает меня. Несколько секунд ушло на то, чтобы вспомнить, как будет «роды» по-шведски.

– Роды, – сказал я наконец по-шведски. – Нам немедленно нужно такси.

– Я попробую что-нибудь найти, – сказала она, – но я не обещаю.

– Спасибо, – сказал я и положил трубку, проверил, что кредитная карточка лежит во внутреннем кармане куртки, запер дверь и вместе с Линдой пошел вниз по лестнице. Она ни разу не посмотрела на меня, пока мы спускались.

На улице по-прежнему валил снег.

– Такси сейчас приедет? – спросила Линда; мы с ней стояли на тротуаре.

Я кивнул:

– Они сказали: быстро, как только смогут.

Хотя движение было плотным, такси я увидел еще в самом низу улицы. Оно ехало быстро. Я махнул рукой, машина вильнула вбок и остановилась прямо перед нами. Я наклонился, распахнул дверь, пропустил вперед Линду и сам залез после нее.

Шофер обернулся.

– Времени в обрез? – спросил он.

– Это не то, что вы думаете, – ответил я. – Но нам в Дандерюд.

Он снова вильнул, встроился в поток и поехал вниз по Биргер-Ярлсгатан. Мы молча сидели на заднем сиденье. Я взял ее руку в свою. Она, к счастью, не отдернула ее. Свет от фонарей вдоль дороги полосами проплывал по салону машины. Радио играло «I Won’t let The Sun Go Down On Me».

– Не бойся, – сказал я. – Все в порядке.

Она не ответила. Мы въехали на пологий холм. За деревьями с обеих сторон виднелись виллы. Крыши белые от снега, крылечки желтые от света. Тут и там оранжевые пластмассовые санки, тут и там дорогая черная машина. Вдруг мы свернули направо, нырнули под дорогу, по которой приехали, и оказались перед больницей, из-за светящихся окон похожей на огромную коробку с прорезями.

– Вы знаете, где оно? Родильное отделение? – спросил я.

Он кивнул не оборачиваясь, свернул налево и показал на табличку «BB Stockholm»[62]62
  То есть Barnbörd Stockholm (швед.) – Стокгольмский роддом.


[Закрыть].

– Вам сюда, – сказал он.

Еще одно такси уже стояло у входа с включенным мотором. Наш шофер припарковался за ним, я протянул ему карточку и вылез из машины, дал Линде руку, помог ей выйти, краем глаза заметив, что другая пара исчезла за входными дверями вместе с детской люлькой и огромной сумкой, которые тащил юноша.

Я подписал чек, спрятал его вместе с картой в карман и вслед за Линдой зашел в здание.

Та, другая пара ждала лифта. Мы встали в нескольких метрах за ними. Я гладил Линду по спине. Она плакала.

– Я думала, все совсем не так будет, – говорила она.

– Все хорошо, – сказал я.

Пришел лифт, мы вошли в него следом за первой парой. Женщина вдруг скрючилась и с силой вцепилась в поручни под зеркалом. Юноша держал поклажу в обеих руках и глядел в пол.

Они сами позвонили в звонок на двери отделения, когда мы доехали до этажа. Вышедшая на звонок медсестра сначала перебросилась несколькими словами с ними, потом сказала, что сейчас пришлет к нам другую медсестру, и увела их внутрь отделения.

Линда села на стул. Я стоял и смотрел вглубь коридора. Свет притушен. На потолке у каждой комнаты прикреплена табличка. Некоторые светились красным. Когда включалась новая табличка, раздавался сигнал, тоже приглушенный, но с больничным звучанием, его ни с чем не спутаешь. Время от времени по коридору проходили акушерки в какую-нибудь палату.

В глубине коридора ходил папа и качал на руках сверток. И, как мне показалось, пел.

– Почему ты не сказал, что нам срочно? – спросила Линда. – Сколько я могу тут сидеть?

Я не ответил.

Я был полностью опустошен.

Она встала.

– Я зайду внутрь.

– Подожди минутку. Они знают, что мы тут.

Остановить ее было невозможно, и, когда она пошла по коридору внутрь, я поплелся следом за ней.

Из ординаторской вышла сестра и остановилась перед нами.

– Вам оказывают помощь? – спросила она.

– Нет, – сказала Линда. – Должен был кто-то прийти, но не пришел.

Женщина посмотрела на Линду поверх очков.

– Я не чувствовала ни одного шевеления весь день, – сказала Линда.

– И вы встревожены, – сказала сестра.

Линда кивнула.

Сестра развернулась и оглядела коридор.

– Пройдите вон в тот кабинет, он свободен, – сказала она. – Сейчас кто-нибудь придет и вами займется.

Кабинет казался настолько чужим, что ничего, кроме нас двоих, я не видел. Каждое движение Линды врезалось мне в душу.

Она сняла куртку, повесила ее на спинку стула и села на диван. Я встал у окна и уставился на дорогу внизу, на вереницу шедших мимо машин. Снег за окном падал мелкими, неясными тенями, я видел его, только когда снежинки залетали в круги света от фонарей на парковке внизу.

Под одной стеной стояло гинекологическое кресло. Рядом с ним штабелем лежали инструменты. С другой стороны висела полка, на ней стоял CD-проигрыватель.

– Слышишь? – спросила Линда.

За стеной раздался тихий, как будто придушенный крик.

Я обернулся и посмотрел на нее.

– Не плачь, Карл Уве, – сказала она.

– Не знаю, что еще и сделать, – ответил я.

– Все будет хорошо, – сказала она.

– Теперь ты будешь меня утешать? Ну ничего себе! – сказал я.

Она улыбнулась.

И снова тишина.

Через несколько минут раздался стук в дверь, пришла акушерка, она попросила Линду лечь на кушетку и оголить живот, прослушала его стетоскопом и улыбнулась:

– Все в порядке! Но на всякий случай сделаем УЗИ.

Когда мы уходили из больницы через полчаса, Линда была веселая и расслабленная. А я совершенно вымотан, да еще стыжусь, что мы потревожили их без нужды. Судя по тому, как они сновали из двери в дверь, дел у них хватало и без нас.

Почему мы всегда ждем самого плохого? С другой стороны, рассуждал я про себя, лежа в кровати рядом с Линдой, положив руку ей на живот, внутри которого ребенок уже так вырос, что ему не хватало места шевелиться; плохой сценарий был не исключен, жизнь там внутри могла оборваться, такое случается, к несчастью, и коль скоро подобная вероятность есть, пусть и минимальная, то ведь это правильно – относиться к ней всерьез, не пасовать только из-за неловкости? Не бездействовать потому только, что неловко беспокоить людей?

На следующий день я поехал к себе в кабинет и продолжил писать об Иезекииле, я решил педалировать эту тему, чтобы таким образом раскрутить материал об ангелах в историю из эссе с исследованием этого феномена, как прозорливо отметил Туре Эрик. Видения Иезекииля были грандиозны и загадочны, а чего стоит повеление Господа съесть книжный свиток, чтобы слова некоторым образом превратились в кровь и плоть! По мере писания объемнее становился и сам Иезекииль, юродивый пророк, мучимый видениями конца света, влачащий убогую жизнь в нищете со всеми ее атрибутами, такими как сомнения и скепсис, и резкими переходами от мира видений, в котором ангелы жгут огнем и люди истребляются, к миру внешнему, в котором он стоит с кирпичом в руках на улице рядом со своим домом и говорит в присутствии первых людей города, что кирпич – это Иерусалим, и изображает осаду, рисует фигуры, называя их стан и вал, и все это по приказу Господа Бога. Конкретика Воскресения: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» Так говорит Господь Бог костям сим: Вот, Я введу дух в вас, оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть». И вот дело сделано: «Они ожили, и стали на ноги свои – весьма, весьма великое полчище»[63]63
  Иез. 37:3–6, 10.


[Закрыть].

Войско мертвых.

Вот чем я занимался, пытался оживить картину, но тщетно, у меня был слишком скудный реквизит: сандалии, верблюды и песок, вот и все в основном, может, еще какой чахлый кустик в придачу, мои знания о той культуре стремились к нулю; а дома Линда маялась одна в ожидании того, что ей предстояло, совсем не так, как я, уйдя во все это. Предполагаемая дата родов прошла, ничего не происходило, я звонил ей примерно раз в час, но нет, ничего нового. Ни о чем больше мы не говорили. Наконец, неделю спустя после срока, когда мы смотрели телевизор, отошли воды. Я представлял себе это как что-то катастрофичное, как прорыв дамбы, но ничего подобного, жидкости вылилось так мало, что Линда даже усомнилась, оно ли это. Но позвонила в роддом, там были настроены скептически, сказали, что обычно ошибиться невозможно, но в конце концов посоветовали нам приезжать; мы взяли приготовленный баул с вещами, сели в такси и приехали в больницу, так же светившуюся всеми окнами и окруженную снегом, как и в прошлый раз. Линду посмотрели на кресле, я отвернулся к окну и уставился на дорогу, на спешащие машины и оранжевое небо над ними. Линда вскрикнула, и я повернул голову на звук. Излились остатки вод.

Поскольку ничего опасного не стряслось, а схватки еще не начались, нас отослали обратно домой. Если ничего не изменится, роды будут вызывать через два дня с помощью капельницы. Теперь у нас хотя бы появился крайний срок. Линда была слишком возбуждена и дома не заснула, зато я отрубился сразу. На следующий день мы посмотрели пару фильмов, долго гуляли в Хюмлегордене и фотографировались: раскрасневшиеся, щека к щеке на фоне белого снега вокруг, фотоаппарат на вытянутой руке держал я. Дома мы разогрели один из бесчисленных лоточков, которыми мама Линды забила холодильник на первое время, поели, и, готовя нам на кухне кофе, я вдруг услышал из гостиной стон. Ринулся туда: Линда согнулась, схватившись обеими руками за живот. «Охх», – простонала она. Но потом подняла ко мне улыбающееся лицо.

И медленно выпрямилась.

– Началось, – сказала она. – Можешь засечь время, чтобы посмотреть, с какой частотой идут схватки.

– Больно? – спросил я.

– Немножко, – ответила она. – Но терпимо.

Я принес блокнот и ручку. Времени было пять часов с минутами. Следующая схватка началась ровно через двадцать три минуты. Но потом прошло полчаса до следующей. Так продолжалось весь вечер: частота схваток менялась, но болезненность их, как оказалось, нарастала. Когда мы около одиннадцати легли в кровать, Линда вскрикивала на некоторых схватках. Я лежал в кровати рядом с ней и мечтал помочь, но не знал как. Акушерка дала Линде с собой миостимулятор для облегчения боли; он выглядел как несколько пластин, которые надо было прикладывать к телу в самых болезненных точках; пластины были присоединены к аппарату, которым регулировалась сила тока, и мы некоторое время занимались этим – я пытался разобраться в ворохе проводов и кнопок, но только ударил Линду током, и она от боли и гнева крикнула в сердцах: «Выключи эту дрянь!» Нет, нет, сказал я, давай последний раз, я, кажется, разобрался наконец, сейчас все будет нормально – смотри. «Какого черта! Меня бьет током, ты что, не понимаешь? Прекрати!» Я убрал аппарат и стал вместо этого массировать Линду, смазав предварительно руки маслом, специально купленным для этого случая, но все было не так, неправильно: то я массировал выше, чем нужно, то ниже, то слишком слабо, то слишком сильно. Одна из опций, которая с самого начала привлекла ее в родильном отделении, была большая ванна, в ней можно сидеть, пока роды не войдут в решающую стадию, потому что горячая вода тоже уменьшает боль, но теперь, поскольку у Линды уже отошли воды, ей это не светило, и дома залезть в ванну тоже было нельзя. Поэтому она села в душе и поливала себя почти кипятком, но подвывала и стонала в голос, когда накатывала волна боли. Я стоял тут же, серый от изнеможения, в режущем свете, смотрел на нее, сидящую в душе, и не имел ни единого шанса проникнуть в то, что переживает она, уж не говоря о том, чтобы помочь ей. Задремали мы, только когда небо посерело перед рассветом, а спустя два часа решили ехать в роддом, хотя до определенного нам срока оставалось еще шесть часов, а врачи ясно сказали, что приезжать раньше этого времени можно, только если схватки пойдут с частотой три-четыре минуты. У Линды шли через пятнадцать минут, но боли были такие сильные, что напоминать ей об этом условии точно не стоило. Снова такси, на этот раз в сером утреннем свете, снова поездка по шоссе в Данденрюд. При осмотре раскрытие оказалось три сантиметра, я понял, что это совсем не много, и удивился, я думал, что после всех Линдиных мучений все должно было скоро завершиться. Но нет, дело обстояло ровно наоборот, и вообще-то нас должны были опять отослать домой, но, поскольку у них, к счастью, образовалась свободная палата, а мы уже дошли от усталости до ручки, что бросалось в глаза, нам разрешили остаться. Поспите, сказали они нам, и закрыли за собой дверь.

– Наконец нас сюда взяли, – сказал я. – Ты голодная, нет?

Она помотала головой.

– Но я хочу в душ. Пойдешь со мной?

Я кивнул.

Когда мы стояли, обнявшись, в душе, началась схватка, Линда согнулась вперед и вцепилась в поручень на стене, и звук, который я впервые услышал вчера, снова вырвался из нее. Я гладил ее по спине, что походило скорее на издевку, чем на утешение. Она выпрямилась, я увидел в зеркале ее взгляд. Из наших лиц как будто ушло все – они опустошились, и я подумал: в этом деле каждый из нас одинок.

Мы вернулись в палату, Линда переоделась в то, что ей выдали, я лег на диван. И в следующую секунду провалился в сон.

* * *

Через несколько часов в палату пришла небольшая делегация, и роды запустили. Линда не хотела химического обезболивания, поэтому вместо него ей делали уколы стерильной воды, как они это называли: вода впрыскивается под кожу, отвлекающая боль. Линда стояла посреди комнаты, вцепившись в мою руку, когда две медсестры делали впрыскивание. Гадины, орала она во всю мощь легких, инстинктивно пытаясь вырвать руку, но медсестры держали ее привычной хваткой. Я смотрел, как она мучается, и у меня слезы стояли в глазах. И при этом я понимал: это еще не страшно, все самое ужасное впереди. И как все это будет, если у нее оказался такой низкий болевой порог? Она сидела на кровати в белой больничной рубашке, они втыкали иглу капельницы ей в руку, и теперь она была привязана к прозрачному пакету на железной стойке тоненьким пластмассовым шлангом. Из-за капельницы они решили отслеживать состояние малыша максимально тщательно и прикрепили ему на головку что-то типа электрода, от него протянули провод через всю кровать к аппарату сбоку, где в следующую же секунду замелькали цифры. Это мерили пульс плода. Мало того, на Линде застегнули ремень с закрепленными на нем датчиками, которые с помощью другого провода сообщались с другим монитором. На нем тоже мигали цифры, а над ними бежала электронная штриховая волна, она давала резкий скачок вверх во время схваток, а из монитора ползла наружу бумага, на которой та же кривая была напечатана. Линду как будто готовили к полету в космос. Когда зонд ввели в голову плода, Линда вскрикнула, и акушерка погладила ее по щеке, ну-ну. Почему они обращаются с ней как с ребенком, подумал я праздно, стоя безо всякого дела и пялясь на происходящее вокруг меня. Не в письме ли, которое она им отправила и которое сейчас наверняка лежало в сестринской комнате, причина такого отношения к ней: она написала, что очень нуждается в поддержке и ободрении, но вообще она человек сильный и радуется предстоящим родам.

Линда поймала мой взгляд поверх снующих над ней рук и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Темноволосая, строгая акушерка объяснила мне, как читать показания монитора, особенно надо следить за сердцем плода; если сердечный ритм начнет резко расти или падать, надо вызвать их, нажав на кнопку. Если он вдруг упадет до нуля, пусть я не пугаюсь, скорее всего, отошел контакт. Мы будем здесь одни? – хотелось мне спросить, но я не стал спрашивать ни об этом, ни о том, как долго все это будет продолжаться, вот это вот все. Вместо вопросов я кивнул. Она будет периодически приходить и смотреть, как у нас дела, сказала она, и все ушли. Почти сразу схватки участились. И, судя по поведению Линды, стали гораздо сильнее. Она кричала и иначе двигалась, как будто что-то искала. Она несколько раз нервно меняла позу, кричала, и я понял, что она ищет выход из боли. В этом было что-то звериное.

Схватка прошла, Линда легла.

– Карл Уве, мне кажется, я не смогу, – сказала она.

– Еще как сможешь, – ответил я. – Это не опасно. Очень больно, но не опасно.

– Мне ужасно больно! Чудовищно!

– Я знаю.

– Можешь меня помассировать?

– Конечно.

Она выпрямилась и оперлась о край приподнятой кровати.

– Здесь? – спросил я.

– Чуть ниже, – сказала она.

Волна на экране пошла вверх.

– Схватка идет, – сказал я.

– О нет!

Волна росла как прилив. Линда закричала «Ниже!», повернулась, застонала, снова повернулась, со всей силы сжала край кровати. Когда кривая пошла вниз, и волна боли откатила, я увидел, что пульс плода резко скакнул вверх.

Линда расслабилась.

– Массаж помогает? – спросил я.

– Нет, – выдохнула она.

Я решил вызвать акушерок, если после следующей схватки кривая пульса плода не опустится.

– Я не выдержу, – сказала она.

– Выдержишь, ты отлично справляешься, – сказал я.

– Погладь мне лоб.

Я положил руки ей на лоб.

– Начинается, – сказал я.

Она выпрямилась, вскрикнула, застонала, закричала, снова расслабилась. Я нажал на кнопку, и красная табличка загорелась над нашей дверью.

– Пульс был очень частый, – сказал я, когда акушерка подошла ко мне.

– Хм, – хмыкнула она. – Попробуем прикрутить капельницу. Может быть, слишком много капаем?

Она подошла к Линде.

– Как у нас дела? – спросила она.

– Чудовищно больно, – сказала Линда. – Долго еще?

Она кивнула:

– Да.

– Мне нужно что-нибудь, я не выдержу. Так невозможно. Веселящий газ, например?

– Маску пока рано, – сказала акушерка. – Она быстро перестает помогать. Лучше оставить ее на потом.

– Но это невозможно, – сказала Линда. – Маска нужна сейчас. Иначе невозможно.

– Еще немножко подождем, хорошо? – сказала акушерка.

Линда кивнула, акушерка ушла.

Следующий час прошел в том же режиме. Линда искала способ приноровиться к боли, но безуспешно, она как будто пыталась уклониться, а боль все долбила и вколачивалась в нее. Смотреть на это было ужасно. Я не мог ничего, кроме как вытирать ей пот и держать руку на лбу, да изредка массировал ей спину, скорее для проформы. В темноте за окном – я не заметил, как она наступила, – пошел снег. Времени было четыре часа, роды они начали стимулировать полтора часа назад. Это еще не срок, понимал я, Кари Анна рожала Ильву часов двадцать, что ли.

В дверь постучали, и пришла другая акушерка – та, холодная темноволосая.

– Как у вас дела? – спросила она.

Скрюченная Линда шевельнулась ей навстречу.

– Я хочу газ! – крикнула она.

Акушерка задумалась. Потом кивнула, ушла, вернулась со штативом с двумя бутылками и поставила его у кровати. Повозившись несколько минут, она все настроила и дала Линде в руку маску.

– Я бы хотел что-нибудь сделать, – сказал я. – Помассировать или еще что-то. Можете мне показать, что самое эффективное?

Началась схватка, Линда надела маску и стала жадно вдыхать газ, извиваясь всем тазом. Акушерка положила мои руки ей на крестец.

– Вот здесь, мне кажется, – сказала она.

– Хорошо, – кивнул я.

Я помазал руки маслом, акушерка прикрыла за собой дверь, я положил ладони одну на другую и надавил нижней на крестец.

– Да! – закричала она, и голос из-под маски звучал глухо. – Здесь! Да-да!

Когда схватка прошла, она повернулась ко мне.

– Газ – это фантастика, – сказала она.

– Отлично, – сказал я.

На следующей схватке с Линдой что-то случилось. Она больше не уворачивалась от боли, не искала снова и снова выхода из нее, так что сердце разрывалось смотреть на это, а как будто приняла боль, вошла в нее, встретилась с ней лицом к лицу, сначала с интересом, потом с все большей и большей силой, как зверь, снова подумалось мне, но не легко, испуганно и нервно, нет: когда боль начиналась, Линда вставала, упиралась обеими руками в бортик кровати и двигала тазом вперед-назад, подвывая в маску, одно и то же на каждой схватке, снова, снова, снова. Пауза, маску в руку, положить тело на матрас. Потом новая схватка – я видел ее на мониторе первым и начинал массировать со всей силой, Линда вставала, раскачивалась вперед-назад, кричала, пока волна не откатывала и Линда не выдыхала. Наладить с ней контакт больше не удавалось, она целиком ушла в себя, ничего вокруг не замечала, только две вещи интересовали ее: встретить боль и перевести дух, встретить и перевести дух. Пришла акушерка и разговаривала со мной так, как будто Линды рядом нет, и отчасти это было справедливо, она словно далеко отстранилась от нас. Но все же не полностью, внезапно она могла крикнуть, невыносимо громко, «ВОДЫ!» или «САЛФЕТКУ!», а когда я подавал ей нужное, то – «СПАСИБО!».

Какой же странный день! Темнота за окном лежала плотная, нашпигованная снежной крупой. Палату наполняло сипение Линды, дышавшей газом в маске, тяжелый вой на пике схватки, пиканье мониторов. Я не думал о ребенке, почти не думал о Линде, я был полностью сконцентрирован на массировании, легком, когда она отлеживалась, и все более сильном, по мере роста электронной волны – сигнала к тому, что Линда сейчас встанет, и мне надо жать изо всех сил, пока схватка не кончится, в то же время не спуская глаз с монитора сердечного ритма. Цифры и графы, масло и крестец, сопение и крик – больше ничего. Секунда за секундой, минута за минутой, час за часом – ничего больше. Мной владело мгновение, мне казалось, что время не идет, но оно шло, каждое событие сверх названных разрывало их круг. Пришла сестра, спросила, как у нас дела, а времени вдруг оказалось пять двадцать. Зашла другая сестра, спросила, не хочу ли я поесть, а времени стало шесть тридцать пять.

– Поесть? – переспросил я, как будто первый раз о таком услышал.

– Да, на выбор есть простая лазанья и вегетарианская, – сказала медсестра.

– Ой, как хорошо, – сказал я. – Обычную, пожалуйста.

Линда, похоже, не заметила присутствия постороннего в палате. Пришла новая схватка, сестра притворила за собой дверь, я со всей силы давил Линде на крестец, следил за монитором, когда схватка кончилась, а Линда не сняла маску, я сам осторожно забрал ее у нее. Линда никак не отреагировала, стояла со взопревшим лбом, погрузившись в себя. Крик, который она издала на следующей схватке, приглушился маской, с силой притиснутой Линдой к лицу. Открылась дверь, сестра поставила на стол тарелку, времени было семь часов вечера. Я спросил Линду, не против ли она, если я поем, она кивнула, но стоило мне убрать руки, она крикнула: нет, не убирай! Я продолжил и нажал на кнопку, пришла та же сестра: не может ли она помассировать вместо меня? Конечно, ответила она, я отошел. Нет, закричала Линда, пусть Карл Уве! Так слишком слабо! Я закинул в себя еду с нечеловеческой скоростью и через две минуты снова взялся за массаж, а Линда вошла в свой прежний ритм и успокоилась. Схватка, маска, массаж, пауза, схватка, массаж, маска, пауза. Ничего другого. Потом появлялась акушерка, решительно укладывала Линду на бок и проверяла раскрытие, Линда каждый раз кричала, но это был другой крик, она отталкивала что-то от себя, а не шла этому навстречу. Потом она вставала, возвращалась в свой ритм, выпадала из мира, часы шли.