Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

Не этим ли так притягивает человеческую мысль нигилизм?

В спальне закричала Ванья. Я выглянул из кухни и увидел, что она вцепилась в прутья кроватки и подпрыгивает от возмущения, а Линда уже бежит к ней.

– Еда готова, – сказал я.

– Как всегда, – улыбнулась Линда, взяла Ванью, улеглась с ней на кровать, задрала свитер на одной груди и отстегнула чашку бюстгальтера. Ванья замолкла в ту же секунду.

– Она сейчас снова заснет, – сказала Линда.

– Жду, – сказал я.

Вернувшись на кухню, я открыл окно, выключил вытяжку, взял еду и понес ее в гостиную по коридору, а не через комнату, чтобы не разгуливать Ванью. Налил себе в стакан минералки и стоя выпил ее, обводя взглядом комнату. Музыка не помешает, вот что. Я подошел к полке с дисками. Вытащил Anthology Эммилу Харрис, которую мы постоянно слушали последние недели, и засунул в проигрыватель. От этой музыки легко защититься, если ты заранее настроился, или не реагировать на нее, запустив ее фоном, тем более что Харрис простая, сентиментальная и без изысков, но если ты не готов, как я в ту минуту, она проникает прямо в тебя. Чувства вскипают, и я не успел и слова разобрать, как глаза у меня оказались на мокром месте. Только в такие моменты я понимал, как редко такое бывает, какой я теперь стал деревянный. В восемнадцать меня все время раздирали эмоции, мир ощущался острее, поэтому меня и тянуло писать, только по этой причине я хотел нажимать на те же кнопки, на которые давит музыка. Скорбь и жалобность человеческого голоса, трепет и восторг, все, чем наполняет нас мир, – вот что хотел я пробудить.

Как я мог это забыть?

Я отложил коробку из-под диска и встал у окна. Как там у Рильке? Что музыка возносила его над самим собой, но не возвращала на тот уровень, где настигла, но повергала куда ниже, в пучины незрелости?[64]64
  Перевод Елены Суриц.


[Закрыть] Вряд ли он имел в виду кантри…

Я улыбнулся. Прямо передо мной стояла Линда, она вышла из спальни в гостиную.

– Спит, – прошептала она, выдвинула стул и села за стол. – О, блаженство!

– Еда, наверно, остыла, – сказал я, усаживаясь напротив нее.

– Ничего страшного. Можно я уже начну есть? Я голодная как волк.

– Давай, – кивнул я, налил в бокал вина и положил себе на тарелку картофель; Линда налегала на мясо и овощи и рассказывала, какие проекты делает народ в ее группе, люди, которых я едва знал по именам, хотя их всего-то было шесть человек. Когда она только пошла учиться, все было по-другому, я регулярно встречался с ее однокашниками, – в Институте кино, в кафе и барах, где они тусили. В классе собрались довольно взрослые люди, под тридцать, уже многого добившиеся. Один, Андерс, играл в «Докторе Космосе», другой, Эзз, был известным стендап-комиком. Но потом Линда ушла на год в декрет, а вернулась в новый класс, следить за которым у меня не хватило сил.

Мясо было мягче масла. В красном вине чувствовалась древесная и землистая нота. Глаза Линды блестели в свете стеариновых свечей. Времени было без нескольких минут восемь.

– Хочешь, чтобы я сейчас послушал твой текст? – спросил я.

– Не обязательно. Можешь завтра днем.

– Но мне любопытно, – ответил я. – Он же ведь небольшой?

Она кивнула и встала из-за стола.

– Я принесу магнитофон. Ты где будешь сидеть?

Я пожал плечами.

– Может, здесь? – Я кивнул на стул, стоявший перед книжным шкафом. Линда принесла DAT-магнитофон, я взял бумагу и ручку, сел, надел наушники, она вопросительно посмотрела на меня, я кивнул, она нажала на «Пуск».

Линда убрала со стола, теперь я сидел один и слушал. Историю ее отца я знал и раньше, но услышать ее из его собственных уст оказалось не то же самое. Он – его звали Роланд – родился в девятьсот сорок первом году где-то в Норланде, в маленьком городе. Рос без отца, с мамой, сестрой и братом, он был старший. Мама умерла, когда ему было пятнадцать, с этого возраста он отвечал за младших сам. Они жили одни, взрослые никак в их жизни не участвовали, только приходила женщина убирать и готовить. Он отучился четыре года в училище и закончил его инженером-гимназистом[65]65
  В Швеции так называли инженера не с высшим, а со средним техническим образованием. Специальность существовала до начала 1990-х годов.


[Закрыть], как это называют шведы, пошел работать, играл вратарем в местной футбольной команде, был всем доволен. На танцах встретил Ингрид, свою ровесницу, она ходила в школу домоводства, работала секретаршей в администрации шахты и была писаная красавица. Они сошлись и поженились. Ингрид мечтала о сцене, и, когда ее приняли в Театральную школу Стокгольма, Роланд бросил свое прежнее житье-бытье и переехал с женой в столицу. Ее ожидала жизнь актрисы прославленного «Драматена», которая ничего не могла предложить ему; пропасть разделяет инженера-гимназиста, футбольного вратаря в маленьком норландском городке, и мужа красивой актрисы одного из главных театров страны. Они быстро, одного за другим, родили двоих детей, но это не удержало их брак, они расстались, и вскоре после этого он заболел в первый раз. Это была болезнь безграничности, она то бросала его на вершины маниакала, то низвергала в бездну депрессии, но, раз зацапав, уже не отпускала. Дальше жизнь пошла по накатанной колее – в больницу, из больницы, снова в больницу. К тому времени, когда я познакомился с ним весной две тысячи четвертого года, он уже не работал много лет, с середины семидесятых. А Линда не общалась с ним многие годы. Хоть я и видел его фотографии, но оказался не готов к тому зрелищу, которое предстало мне, когда я открыл дверь. Он стоял на лестничной площадке с таким обнаженным лицом, что было видно: этот человек не защищен от мира ничем. Безоружное, полностью уязвимое создание, смотреть на которое душа разрывается.

– Это ты Карл Уве? – сказал он.

Я кивнул и взял его за руку.

– Роланд Бустрём, – сказал он. – Папа Линды.

– Я много о вас слышал, – сказал я. – Заходите!

За мной возникла Линда с Ваньей на руках.

– Привет, папа, – сказала она. – Это Ванья.

Он стоял тихо и молча и только смотрел на Ванью, а она так же молча смотрела на него.

– О-о, – произнес он. Глаза влажно блестели.

– Пальто можно сюда, – сказал я. – Сейчас будем кофе пить.

Лицо у него было открытое, а вот движения – скованные, как у заводной игрушки.

– Перекрасили? – спросил он, когда мы вошли в гостиную.

– Да, – кивнул я.

Он подошел к ближайшей стене и уставился на нее.

– Сам красил, Карл Уве? – спросил он.

– Сам.

– Качественная работа, – сказал он. – Когда красишь, важна аккуратность, у тебя все аккуратно. Я, видишь, сейчас тоже крашу свою квартиру. В спальне будет бирюза, в гостиной – слоновая кость. Но пока я сделал только часть спальни, одну стену.

– Замечательно, – сказала Линда. – Наверняка красиво получилось.

В Линде появилось что-то такое, чего я никогда раньше не видел. Она подстраивалась под него, точно принижала себя, играла его ребенка, оделяла отца своим вниманием и присутствием и в то же время ставила себя выше тем, что все время пыталась, но не могла полностью скрыть, что стыдится его. Он сел на диван, я подал ему кофе и принес из кухни булочки с корицей, купленные нами утром. Мы молча ели. Линда сидела рядом с ним с Ваньей на руках. Она показывала ему своего ребенка, но до тех пор я не понимал, как ей все это непросто.

– Булочки были вкусные, – сказал он. – И кофе тоже был вкусный. Ты сам его сварил, Карл Уве?

– Да.

– У вас есть кофемашина?

– Да.

– Это хорошо, – сказал он.

Мы помолчали.

– Желаю вам всего самого хорошего, – сказал он. – Линда – моя единственная дочь. Я рад и благодарен, что могу приходить к вам в гости.

– Папа, хочешь посмотреть фотографии? – спросила Линда. – Какой Ванья была сначала?

Он кивнул.

– Подержи ее, – сказала Линда и вручила мне мягкий теплый комок, который сонно таращился на меня, а сама пошла и принесла с полки альбом.

– Мм, – говорил Роланд на каждую фотографию.

Когда они проштудировали таким образом весь альбом, Роланд протянул руку, взял со стола свою чашку с кофе, медленным, тщательно рассчитанным движением поднес ее ко рту и сделал два больших глотка.

– Я был в Норвегии только один раз, Карл Уве, – сказал он. – В Нарвике. Я был вратарем футбольный команды, и мы приехали в город, чтобы сыграть с норвежской командой.

– Надо же, – сказал я.

– Да, – кивнул он.

– Карл Уве тоже играл в футбол, – сказала Линда.

– Это было давно, – ответил я. – И на любительском уровне.

– Ты стоял на воротах?

– Нет.

– Нет.

Молчание.

Он отпил еще глоток кофе в той же сосредоточенной, детально продуманной манере.

– Ну вот, – сказал он, когда чашка вновь водворилась на прежнее место на столе. – Было очень приятно, но теперь мне пора возвращаться домой.

Он встал.

– Ты же только пришел?! – сказала Линда.

– Оно и хватит, – ответил он. – Но за это я хочу пригласить вас на обед. Вторник вам подойдет?

Я встретился с Линдой взглядом. Пусть решает сама.

– Подходит, – сказала она.

– Тогда так и договоримся, – сказал он. – Вторник в пять часов.

По пути в прихожую он заглянул в открытую дверь спальни и остановился.

– Здесь ты тоже покрасил?

– Да, – сказал я.

– Могу я посмотреть?

– Конечно, – ответил я.

Мы следом за ним зашли в комнату. Он встал и смотрел на стену за большой дровяной печью.

– В таком месте трудно красить, это я вам авторитетно заявляю, – сказал он. – Но получилось очень хорошо.

Ванья закряхтела. Она лежала у меня на руке животом вниз, так что лица мне было не видно, поэтому я положил ее на кровать. Роланд присел рядом на краешек кровати и взял ее за ногу.

– Хочешь подержать Ванью на руках? – предложила Линда. – Это можно.

– Нет, – сказал он. – Я уже посмотрел ее.

Он встал, вышел в прихожую, оделся. Уходя, обнял меня. У него была колючая щетинистая щека.

– Приятно было познакомиться, Карл Уве, – сказал он. Обнял Линду, снова подержался за Ваньину ногу и зашагал вниз по лестнице в своем длиннополом пальто.

Линда, избегая встречаться со мной взглядом, отдала мне Ванью и пошла в гостиную убирать со стола. Я пошел за ней.

– Как он тебе? – спросила она в воздух, не отвлекаясь от уборки.

– Симпатичный человек, – сказал я. – Но у него вообще нет заслонок против внешнего мира. Мне кажется, я первый раз вижу человека, от которого так веет уязвимостью.

– Он точно ребенок, правда?

– Да, и так можно сказать.

Она шла впереди меня, держа в одной руке составленные пирамидой три чашки, а в другой корзинку с булками.

– Ну и дедушки Ванье достались, – сказал я.

– Вот да. Что с ней будет? – сказала она без тени иронии; это был вопрос из черного угла тревог.

– Все будет хорошо, – ответил я. – Не сомневайся.

– Но я не хочу впускать его в нашу жизнь, – сказала она, ставя чашки в посудомойку.

– Если будет как сегодня, то это не страшно, – ответил я. – Он может изредка заходить на чашку кофе. Мы – иногда обедать у него. Все-таки он ей дедушка, не забывай.

Линда захлопнула дверцу посудомойки, нашла в нижнем ящике пакет с зиплоком, переложила в него три оставшиеся булочки, закрыла его и снова прошла мимо меня, чтобы положить пакет в морозильник, стоявший в коридоре.

– Этим он не удовольствуется, я знаю. Если он установил контакт, то начнет названивать. Причем только со своими неприятностями. У него нет представления о границах, пойми.

Она пошла в гостиную, чтобы принести последнюю тарелку.

– Ну, мы же можем попробовать, посмотрим, как оно будет, – сказал я.

– Окей, – сказала она.

На этих словах раздался звонок в дверь.

Что опять стряслось? Или это наша сумасшедшая?

Нет, на пороге стоял растерянный Роланд.

– Не могу выйти. Нигде не нашел кнопки, чтобы открыть дверь. Я всюду посмотрел, но не увидел. Не поможешь?

– Конечно, – сказал я. – Сейчас, только отдам Ванью Линде.

Сделав это, я обулся и спустился с ним вниз и показал, где находится кнопка – справа на стене за первой дверью.

– Теперь я запомню, – сказал он. – Для следующего раза. Справа от первой двери.

Спустя три дня мы обедали у него. Он показал нам перекрашенную стену и светился от удовольствия, пока я нахваливал его работу. С обедом он явно не успевал, Ванья спала в коляске в коридоре, поэтому мы с Линдой сидели в гостиной и болтали вдвоем, а он гремел посудой на кухне. На стене висели фотографии Линды и ее брата, рядом – их газетные интервью по поводу выхода их дебютных книг. Брат тоже выпустил книгу, в девяносто шестом, но, как и Линда, с тех пор ничего больше не публиковал.

– Он очень тобой гордится, – сказал я Линде.

Она опустила глаза и смотрела в стол.

– Давай выйдем на веранду? – предложила она. – Там можно курить.

Это оказалась не веранда, а терраса на крыше, и в просвет между двумя другими крышами можно было любоваться Эстермальмом. Терраса на крыше в двух шагах от Стуреплана; это сколько же миллионов стоит квартира? Да, она темная и прокуренная, но как раз с этим легко справиться.

– Квартира его собственная? – спросил я и раскурил сигарету, заслоняя рукой пламя зажигалки.

Она кивнула.

Ни в одном другом месте, где я жил, хороший адрес и приличная квартира не играли такой судьбоносной роли, как в Стокгольме. Некоторым образом все сводилось к этому. Если ты живешь на выселках, никто тебя всерьез не воспринимает. Вопрос «где вы живете», который тебе задают постоянно, имеет поэтому совершенно иной смысл, чем, скажем, в Бергене.

Я подошел к краю и посмотрел вниз. Вдоль тротуаров еще лежали остатки зимних сугробов и наледи, уже почти растопленные оттепелью, серые от песка и смога. Небо над нами тоже было серого цвета, набрякшее холодным дождем, то и дело изливавшимся на город. Серое, но высветленное иначе, чем серое зимнее небо, потому что уже наступил март, и мартовский свет, сильный, ясный, пробивался сквозь обложные свинцовые облака даже в такой темный пасмурный день, он как будто открывал засовы, задвинутые мраком. Блестела стена передо мной и тротуар внизу. Припаркованные там машины сияли каждая своим цветом. Красная, синяя, темно-зеленая, белая.

– Обними меня, – сказала Линда.

Я загасил окурок в пепельнице на столе и обнял ее. Когда мы через какое-то время вернулись в гостиную, она была пуста, как и раньше, и мы пошли к нему на кухню. Он как раз вывалил на сковородку целую банку консервированных шампиньонов. Жижа зашкварчала на разогретой сковороде. Он ссыпал туда же порезанный цукини. Рядом в кастрюле доваривались макароны.

– Выглядит аппетитно, – сказал я.

– Да, будет вкусно, – ответил он.

На рабочем столе стояла банка креветок в рассоле и банка сметаны.

– Обычно я обедаю в «Викинге» тут рядом. Но по пятницам, субботам и воскресеньям я ем дома. Тогда я готовлю еду для Берит.

Берит – это его спутница жизни.

– Тебе помочь? – спросила Линда.

– Нет, – ответил он. – Садитесь, я принесу еду, как только она будет готова.

На вкус она напоминала еду, которую я мог бы приготовить и съесть в одиночку, когда студентом квартировал на улице Абсалона Бейера, в мой первый бергенский год.

Папа Линды рассказывал о времени, когда он был вратарем футбольной команды в Норланде. Потом описал свою тогдашнюю работу, он проектировал и чертил всевозможные склады. Потом заговорил о коне, у него однажды был конь, который получил увечье, как раз когда стал выигрывать забеги. Роланд все излагал обстоятельно, досконально, как будто каждая деталь была чрезвычайно важна. В какой-то момент он принес бумагу и ручку, чтобы наглядно объяснить нам, как именно он сумел рассчитать точное число оставшихся ему дней жизни. Я посмотрел на Линду, но она отвела глаза. Мы с ней заранее договорились, что побудем у него недолго, поэтому по окончании десерта, состоявшего из двухкилограммовой коробки мороженого, выставленной им на стол, мы поднялись и сказали, что нам, к сожалению, пора, надо домой, переодеть и покормить Ванью, – его это, похоже, только обрадовало. Видимо, по его меркам мы уже и так слишком затянули визит. Я пошел в коридор одеваться, а они с Линдой еще обменялись парой слов наедине. Он сказал что-то типа, что она его девочка, и как она выросла. Иди ко мне на коленки. Я завязал второй ботинок, выпрямился, подошел к дверям гостиной и заглянул внутрь. Линда сидела у него на коленях, он обнимал ее за талию и что-то шептал, но я не разобрал. Нелепое зрелище, ей как-никак тридцать два, многовато для девочки, впрочем, она и сама это понимала, потому что губы были неодобрительно сжаты и вся поза кричала о смешении чувств. Она не хотела в этом участвовать, но не хотела и отвергать отца. Отказа он бы не понял, он бы его ранил, поэтому она предпочла высидеть какое-то время, а он еще ее и гладил, дотерпела до тех пор, пока это перестало выглядеть как отказ, и снова встала на ноги.

Я отпрянул, чтобы не усугублять ситуацию еще и тем, что кто-то видел эту сцену. Когда она вышла в коридор, я рассматривал фото на стене. Она оделась. Папа вышел попрощаться с нами, поцеловал меня, как в прошлый раз, постоял, посмотрел на спящую в коляске Ванью, поцеловал Линду и стоял в дверях, глядя на нас, пока мы закатывали коляску в лифт; последний раз поднял приветственно руку и закрыл дверь квартиры, как только лифт поехал вниз.

Я никогда не заговаривал о той сцене между ними. Линда подчинилась ему, как десятилетняя девочка, я это видел, но сопротивлялась, как взрослая женщина. Хотя сам факт, что ей пришлось сопротивляться, некоторым образом ставил взрослость под вопрос. Все же взрослые в такие ситуации не попадают, а? Его такие мысли не мучили, он же не чувствует границ, для него она была просто дочь, некое вневозрастное создание. И, как она и предрекала, с того дня он повадился нам названивать. Звонил он примерно в любое время и в любом состоянии духа; тогда Линда условилась с ним, что он будет звонить в определенное время и определенный будний день. Его это как будто бы даже обрадовало. Но на нас накладывало обязательства: теперь, не ответь мы на звонок, он мог бы страшно обидеться и решить, что договор расторгнут, и дальше он волен звонить, когда ему взбредет на ум, или не звонить больше никогда. Я разговаривал с ним всего несколько раз. В один из них он попросил позволения спеть мне песню. Он сам ее написал, и ее исполняли на «Радио Швеции», сказал он. Я не знал, что и подумать. Но отчего же не позволить ему спеть? Он запел, голос у него оказался мощный, энтузиазма хоть отбавляй, поэтому, хотя он попадал не во все ноты, впечатление произвел хорошее. В песне было четыре куплета и рассказывалось о путейце, который строит дорогу через Норланд. Когда он замолчал, я не нашелся что сказать, кроме «какая хорошая песня». Но он, видимо, большего и не ждал, потому что на несколько секунд замолчал. А потом сказал:

– Карл Уве, я знаю, ты пишешь книги. Я их пока не прочитал, но слышал много хороших отзывов. И вот хочу, чтобы ты знал: я очень тобой горжусь, Карл Уве. Очень. Да…

– Приятно слышать, – сказал я.

– У вас с Линдой все хорошо?

– Да-а.

– Ты хорошо с ней обращаешься?

– Да.

– Это хорошо. Не бросай ее никогда. Никогда. Тебе понятно?

– Да.

– Ты должен о ней заботиться. Хорошо с ней обращаться, Карл Уве.

Он заплакал.

– У нас все хорошо, – сказал я. – Не стоит беспокоиться.

– Я старый человек, – сказал он. – И я через многое прошел, понимаешь ли. Я пережил больше, чем обычно выпадает людям. Сейчас моя жизнь – не бог весть что. Но я сосчитал, сколько мне еще жить. Знаешь?

– Да, помню. Когда мы приходили в гости, то как раз об этом говорили.

– Да, точно. А с Берит ты не знаком?

– Нет.

– Она очень добра ко мне.

– Это я понял, – сказал я.

Он внезапно насторожился:

– Понял? А как?

– Ну, Линда рассказывала немножко, и о Берит, и об Ингрид. И…

– Не буду тебя больше мучить, Карл Уве. У тебя наверняка много серьезных дел.

– Да нет. И какое же это мучение…

– Передай, пожалуйста, Линде, что я звонил. Всего хорошего!

Он положил трубку, я даже не успел попрощаться. Мы проговорили меньше восьми минут, увидел я на дисплее. Линда фыркнула, когда я рассказал ей.

– Тебе не обязательно все это выслушивать, – сказала она. – Когда он позвонит следующий раз, не бери трубку.

– Меня оно не напрягает, – сказал я.

– А меня напрягает, – сказала Линда.

* * *

В Линдином репортаже ничего этого не было. Она вырезала все, кроме его голоса. Но в нем осталась вся полнота рассказа. Он говорил о своей жизни: голос наполнялся печалью, когда он вспоминал, как умерла мама, и радостью, когда он рассказывал о первых годах взрослой жизни, но и покорностью, когда он дошел до переезда в Стокгольм. Признавался, какая для него нагрузка – наличие телефона, как он проклинал это изобретение человечества и в течение долгого времени прятал в шкаф, убирал с глаз долой. Описывал свои будни и свои мечты, самой главной оказалась – завести свой конезавод. Он представал человеком в своем праве, а в самом рассказе его было нечто гипнотическое, с первых фраз вас затягивало в его мир. Но больше всего репортаж рассказал, естественно, о Линде. Когда я слушал ее репортажи или читал ее тексты, я приближался к ней, той, какая она на самом деле. Как будто уникальное в ней становилось видно только тогда. В ежедневной суете оно тонуло в делах и заботах, таких же, как у всех, и я не видел ничего из того, во что так неистово влюбился. Я не то чтобы забывал, но не думал о нем.

Как такое возможно?

Я взглянул на нее. Она смотрела на меня со старательно деланным безразличием. И слишком быстро скользнула взглядом вниз, на стол, магнитофон и кучу проводов под ним.

– Ничего не меняй, – сказал я. – Уже все как надо.

– Тебе кажется, нормально?

– Замечательно!

Я положил наушники на магнитофон, потянулся и поморгал.

– Меня репортаж растрогал, – сказал я.

– Чем?

– Его жизнь – некоторым образом трагедия. Но когда он так рассказывает, она наполняется жизнью, ты понимаешь, что это – жизнь. И у нее есть своя ценность независимо от того, что с ним случилось. Это банальности, но одно дело знать, а другое – прочувствовать. Когда я сейчас его слушал, я как раз пережил это.

– Фух, – выдохнула Линда. – Ты меня обрадовал. Тогда я, наверно, могу ничего не переделывать, только сам звук подправлю. Этим я в понедельник займусь. Но ты уверен?

– Уверен на все сто, – сказал я и встал. – А теперь пойду покурю.

Во внутреннем дворе задувал холодный ветер. Двое ребят из нашего дома, а больше у нас ребят в доме и не было, – мальчик лет девяти-десяти и его сестра лет одиннадцати-двенадцати – гоняли мяч напротив ворот в противоположном конце двора. Громкая навязчивая музыка неслась из кафе «Глен Миллер» прямо за нашей оградой. Мама, она растила их одна и вид имела изможденный выше среднего, распахнула окна на верхнем этаже. По доносившимся из квартиры звукам я догадался, что у нее в разгаре уборка. Мальчик был полноват и, видимо, в качестве компенсации выстриг себе гребень на голове, чтобы казаться крутым. Еще его отличала неизбывная синева под глазами. Когда сестра приводила домой подружек, он в одиночку развлекался с мячом или ползал на лазилках, демонстрируя всем, что ему и одному неплохо. Но когда ему везло, как в этот вечер, и у сестры не находилось занятия интереснее, чем проводить время с ним, он оживлялся и вкладывался в игру, увлекался ей. Иногда у них наверху вспыхивали шумные ссоры, случалось, что и на троих, но обычно скандалили он и мама. Пару раз я наблюдал, как их забирал отец, мелкий, тщедушный, болезненного вида человек, очевидно не в меру пьющий. Сестра отошла к ограде и села там. Вытащила мобильник из кармана, и из густой темноты в том углу двора засияло ее лицо в свете экрана. Брат бил мячом в стену, раз за разом. Бум. Бум. Бум. Мать высунулась в окно.

– Прекрати стучать! – крикнула она.

Мальчик, ни слова не сказав, нагнулся, поднял мяч и сел рядом с сестрой, она тут же повернулась к нему боком, не сводя глаз с экрана.

Я запрокинул голову и посмотрел на две освещенные башни. Волна нежности и боли нахлынула на меня. О, Линда, Линда.

Во двор вошла соседка, живущая с нами дверь в дверь. Я смотрел, как она аккуратно закрывает калитку. Ей было за пятьдесят, выглядела она, как в наши дни выглядят пятидесятилетние, а именно – искусственно моложаво. Копна светлых крашеных волос, полушубок, на поводке – мелкая любопытная собачка. Соседка как-то упомянула, что она художник, а с чем работает, я не уловил. Но на Мунка она не тянула. Иногда ей вдруг хотелось поговорить, и я узнавал, что она собирается летом в Прованс, а на выходные в Нью-Йорк или Лондон. Но в следующий раз она могла пройти мимо молча и даже не поздороваться. Ее дочка, тинейджерка, родившая одновременно с нами, скучать ей не давала.

– Ты же вроде бросал курить? – спросила она, не сбавляя скорости.

– Еще не вечер, – ответил я.

– У-у, – сказала она. – Ночью будет снег, помяни мое слово.

Она зашла в подъезд. Я немного выждал, бросил окурок в перевернутый цветочный горшок, который кто-то поставил у стены для этой цели, и тоже вошел в подъезд. Костяшки пальцев покраснели от холода. Я полубегом взлетел по лестнице, отпер дверь, снял верхнюю одежду и вошел в гостиную к Линде, она смотрела телевизор, сидя на диване. Я наклонился и поцеловал ее.

– Что смотришь? – спросил я.

– Так, ничего. Может, кино посмотрим?

– Давай.

Я подошел к полке с фильмами.

– Что ты хочешь смотреть?

– Не знаю. Сам выбери.

Я стал перебирать взглядом корешки дисков. Фильмы я покупал, руководствуясь тем, что они могут мне дать. Неожиданная образность, или визуальный язык, который я смог бы примерить на себя, или новые места, о возможности существования которых я не подозревал и не думал, а фильм становился мне проводником в них или же в эпоху или культуру, полностью мне чуждые. Короче говоря, я выбирал фильмы по таким сумасшедшим критериям, что, когда вечером нам надо было один из них посмотреть, нам никогда не удавалось осилить до конца черно-белое повествование о Японии шестидесятых годов или долго наблюдать за большими открытыми пространствами римских пригородов, где не происходило ничего, кроме встреч картинно красивых людей, что решительно контрастировало с реальностью изображаемого времени. Нет, когда вечером мы усаживались посмотреть кино, мы хотели развлечься. Нам нужен был фильм как можно легче и непритязательней. Та же история была и со всем остальным. Книг я уже почти не читал; если вдруг имелась под рукой газета, то уж лучше ее. Причем порог только повышался. Это был идиотизм, потому что такая жизнь ничего не давала, сводилась к времяпрепровождению. Хороший фильм запускает в нас какой-то мотор, приводит вещи в движение, потому что так оно и работает, – меняется не сам мир, только наше восприятия его. Будни, способные придавить нас, как в кино нога прижимает к земле чью-то голову, могут и вознести нас на вершины радости. Все зависит от взгляда смотрящего. Если он видит воду, которой изобилуют, например, фильмы Тарковского и которая превращает их в эдакий террариум, где все сочится, течет, плывет и дрейфует, где герои исчезают из кадра, но остается стол, и чашки на нем медленно наполняются дождевой водой на фоне грозной зеленой растительности на заднем плане, – то такой взгляд умеет разглядеть ту же дикую, экзистенциальную глубину и в буднях. Потому что мы плоть и кровь, жилы и кости, вокруг нас растут цветы и деревья, звенят насекомые, летают птицы, плывут по небу облака, идет дождь. Возможность смотреть взглядом, наполняющим мироздание смыслом, имеется всегда, но, по крайней мере, мы в нашей жизни ею всегда жертвовали.

– «Сталкера» потянем? – спросил я.

– Я не против, – ответила Линда. – Давай попробуем.

Я вставил диск в проигрыватель, погасил верхний свет, налил себе бокал красного вина, сел рядом с Линдой, взял пульт и стал выбирать язык титров. Линда свернулась клубком и прижалась ко мне.

– Если я ненароком засну, ты не обидишься? – спросила она.

– Нет, конечно, что ты, – ответил я и приобнял ее.

Первую сцену, где мужчина просыпается в темном сыром помещении, я видел три раза как минимум. Стол со стоящими на нем предметами, которые подпрыгивали и звякали, когда проходил поезд. Бритье перед зеркалом, женщину, как она пыталась отговорить его, но безуспешно. Но дальше мне продвинуться не удавалось. Линда положила руку мне на грудь и посмотрела на меня. Я поцеловал ее, она закрыла глаза. Провел рукой ей по спине, она прижалась ко мне плотнее, я перекатил ее навзничь, поцеловал в шею, в щеку, в губы, прижался лицом к ее груди, сердце колотилось, колотилось, стянул с нее мягкие спортивные штаны, поцеловал ее в живот, ниже живота… Она смотрела на меня своим темным взглядом, дивными своими глазами, но закрыла их, когда я вошел в нее. Мы не предохраняемся, прошептала она, наденешь? Нет, сказал я, нет. И когда я кончил, я кончил в нее. Как и мечтал. Потом мы долго лежали в обнимку на диване, ничего не говоря.

– Теперь у нас будет еще ребенок, – сказал я. – Ты готова?

– Да, – сказала она. – О да, я готова!

* * *

На следующее утро Ванья проснулась в пять утра, как всегда. Линда переложила ее в нашу кровать, чтобы еще несколько часов доспать вместе с ней, но я встал, включил ноутбук и взялся за перевод, над которым работал как консультант. Работа была скучная и бесконечная, я уже написал тридцать страниц отзыва, и это о сборнике рассказов объемом сто сорок страниц. Тем не менее я предвкушал работу и радовался, когда сидел и работал. Я был один и работал с текстом. Вполне достаточно. Но прилагались еще и приятные мелочи: включить кофеварку, услышать звук перетекающей в ней воды, учуять запах свежего кофе, выйти в темный двор, когда весь дом еще спит, выпить кофе вместе с первой за день сигаретой. Вернуться наверх и работать, пока на улице за окном прорехи между домами постепенно светлеют, а жизнь набирает обороты. В то утро цвет света с улицы изменился, потому что ночью лег первый тонкий снег и с ним иным стало настроение в комнате. В восемь часов я выключил компьютер, убрал его в сумку и пошел в крошечную пекарню метрах в ста от дома. Над головой хлопали на ветру навесы, тянувшиеся вдоль фасада. На мостовой снег стаял, но на тротуаре лежал и был испещрен следами всех, кто прошел тут ночью. Но сейчас на улице царила пустота. Пекарня, дверь которой я отворил через считанные секунды, имела крошечный размер и принадлежала двум женщинам моего примерно возраста. Входя к ним, ты попадал в какой-то нуарный фильм сороковых, где все женщины, включая продавщицу в киоске и уборщицу в офисе, обязательно неотразимые красавицы. Одна из хозяек была рыжая, белокожая и веснушчатая, зеленоглазая, с выразительными чертами. У второй были длинные черные волосы, чуть квадратное лицо и дружелюбные темно-синие глаза. Обе были высокие и худые, и обе непременно обляпанные мукой. Пятна муки на лбу, на щеке, на руках, на переднике где-нибудь. На стене висели вырезанные из газет статьи о том, что обе хозяйки сменили свои креативные карьеры на пекарню, поскольку это была их давнишняя мечта.