Текст книги "Моя борьба. Книга вторая. Любовь"

Расплатившись за книги, я спустился на площадь Сергеля, зашел в магазин кино и аудио, купил три DVD и пять CD, оттуда в «Академкнигу», где я нашел монографию о Сведенборге, изданную «Атлантисом», купил ее и пару журналов в придачу. Мысль, что вряд ли все это будет мной прочитано, ничуть не портила мне настроение. Я вернулся домой, выгрузил покупки, стоя у рабочего стола, сжевал несколько бутербродов и снова отправился в город, в этот раз на Эстермальм, в магазин на Банергатан, к которому я подошел ровно в двенадцать часов.

Никого. Я закурил сигарету и стал ждать. Всматривался в прохожих, но никто не остановился и не подошел. Через пятнадцать минут я зашел в магазин и спросил продавщицу, не передавали ли им сегодня мобильный телефон. Да, он лежит у них. Не могу ли я его описать?

Я примерно рассказал, какой он, и она вытащила телефон из ящика под кассой и протянула мне.

– Спасибо, – сказал я. – А кто его передал, вы не знаете?

– Знаю. Только не по имени. Молодой человек, он работает неподалеку, в израильском посольстве.

– В израильском?

– Да.

– Вау. Большое спасибо. До свидания!

– До свидания.

Я шел по улице и посмеивался. Израильское посольство! Неудивительно, что он такой подозрительный.

Телефон просмотрели насквозь наверняка. Все эсэмэски, все номера… Ха-ха-ха!

Я включил телефон и позвонил Гейру.

– Ого, это ты? – сказал он.

– Вчера мне перезвонил один тип, держался крайне недоверчиво, но в конце концов согласился вернуть мне телефон. Я только что его забрал. На кассе в супермаркете. И я спросил кассиршу, знает ли она, кто его передал. И знаешь, что она сказала?

– Естественно, нет.

– Он работает в израильском посольстве.

– Шутишь?

– Нет. Когда я уронил телефон, он упал не на землю, а в чужую сумку. Но сумка, в которую попал телефон, была не какой-нибудь фру Свенссон, а невесты сотрудника израильского посольства. Скажи, странно?

– Про невесту не верь. Скорей всего, она сама работает в израильском посольстве и связалась с ними, обнаружив в сумке чужой мобильный. И они сидели гадали, кто его подбросил. И что это вообще такое. Бомба? Или микрофон?

– И что вообще может означать норвежский след. Связь с тяжелой водой? Месть за дело Лиллехаммера?

– Удивительно, как ты умеешь попадать в передряги. Русская проститутка и израильские агенты. Как звали ту писательницу, которая была у вас на обеде? Ту, что должна была взвешивать всю еду прежде, чем съесть?

– Мария. И у нее русские корни, кстати говоря.

– А после обеда она еще должна была позвонить кому-то и перечислить все, что съела. Ха-ха-ха!

– А она здесь при чем?

– Не понимаешь? Разные странные вещи, которые начинают происходить в твоем присутствии. А другая подруга Линды, влюбленная в наркомана? Сестра которого, кстати, живет в вашем доме. Квартира, которую тебе предлагали в доме Линды. Да один твой ноутбук чего стоит: с ним чего только не случается: то он остался на улице и промок, то ты забыл его в поезде, то он падал на рельсы, и хоть бы хны. То, что ты уронил телефон в сумку сотрудницы израильского посольства, органично вписывается в общую тенденцию.

– Звучит захватывающе и красиво, но, как ты знаешь, правдивая картина моей жизни выглядит иначе.

– Брось, неужели мы не можем разок притвориться?

– Нет. Ты сейчас что делаешь?

– А ты как думаешь?

– Ты там как будто пыхтишь над чем-то за сценой. Значит, работаешь.

– Есть такое дело. А ты?

– Я иду в Фильмхюсет. Договорились с Линдой пообедать вместе. Попозже поговорим.

– Хорошо.

Я разъединился, сунул телефон в карман и прибавил ходу. Прошел мимо выключенного фонтана на Карлаплан, сквозь торговый центр «Фельтэверстен», выскочил на улицу Вальхаллавеген, а оттуда прямиком к зданию Фильмхюсет, сиявшему на солнце на краю наполовину скрытого снегом Йердета.

* * *

После обеда я на метро доехал до площади Уденплан и пошел к себе в кабинет – в основном чтобы побыть в покое. У Ингрид был ключ от квартиры, и наверняка они с Ваньей там. На кафе, где обилие незнакомых людей, оглядывающих тебя, у меня сил тоже не было. Я сел за стол и некоторое время пытался писать доклад, но только испортил себе настроение. Тогда я лег на диван и заснул. Проснулся, когда за окном уже было темно, а часы показывали десять минут пятого. В шесть явится журналист из «Афтенпостен», так что времени оставалось только одеться и марш домой, если я вообще хотел сегодня увидеться с Линдой и Ваньей.

– Есть кто дома? – крикнул я, отперев дверь.

Ванья выползла в коридор и припустила ко мне на крейсерской скорости, она смеялась, и я подкинул ее несколько раз вверх, прежде чем отнести на кухню, где Линда мешала что-то в кастрюле на плите.

– Чечевица, – сказала она, – ничего лучше не нашла.

– И отлично, – сказал я. – Как Ванья сегодня?

– Хорошо вроде. Во всяком случае, все утро они были в Юнибаккене[72]72
  Юнибаккен – детский парк-музей, посвященный творчеству Астрид Линдгрен.


[Закрыть]. Мама только что ушла. Вы не встретились?

– Нет, – сказал я и ушел поваляться с Ваньей на кровати; я подкидывал ее, пока мне не надоело, а тогда пересадил ее, взмокшую от смеха и пота, в детский стул у кухонного стола и пошел в гостиную проверить почту. Покончив с чтением входящих писем, я выключил компьютер и стал смотреть в окна квартиры напротив и этажом ниже, где тоже светился экран компьютера. Однажды я видел, как мужик там онанировал перед экраном, он считал, что его никто не видит, и не подумал о нашей квартире. Он был один в комнате, но не в квартире, за стеной на кухне сидели мужчина и женщина. Странно было видеть, как близко могут соседствовать тайное и открытое. Сейчас комната была пуста. Только мерцание светящихся точек экрана, свет угловой лампы, падающий на стул, и маленький столик с открытой книгой.

– Еда готова! – крикнула Линда.

Я встал и пошел к ним. Времени уже было четверть шестого.

– Когда они должны прийти? – спросила Линда, заметив, видимо, что я поглядываю на часы.

– В шесть. Но мы сразу уйдем. Тебе не обязательно даже выходить к ним. Нет, ты можешь с ними поздороваться, если хочешь, но не обязательно.

– Лучше я тут побуду, здесь меня не видно. Волнуешься?

– Нет, но и хотеть тоже не хочу. Сама знаешь, как все это бывает.

– Не думай об этом. Просто побеседуй с ними, говори, что хочешь, и не требуй от себя ничего. Отнесись к интервью легко.

– Я разговаривал с Майгулль Аксельссон, помнишь, когда она участвовала в чтениях в Тведестранде и Гётеборге. За время турне она стала относиться ко мне чуть по-матерински. И она говорила мне, что взяла за правило никогда не читать ничего, что пишут о ней в газетах, и не слушать себя по телевизору и радио. Относиться ко всем этим мероприятиям как к разовым. То есть уделять им внимание только в момент, когда они происходят. Тогда получаются обычные встречи с людьми, просто и ясно, без наворотов. Подход показался мне весьма разумным. Но остается вопрос с тщеславием. Изобразят меня полным идиотом или просто идиотом? И это их подача или я такой?

– Хорошо бы ты бросил все вот это, – сказала Линда. – Дело нисколько не обязательное, а отнимает у тебя уйму сил. Ты же все время чем-то таким занят.

– Да, знаю. Но я перестану. Буду отказываться.

– Ты очень хороший человек. Если бы ты только сам мог это почувствовать!

– Базовое самоощущение у меня как раз обратное. И оно все отравляет. Только не говори, что мне нужно пойти на терапию.

– Я еще ничего не говорила!

– Ты сама такая, – сказал я. – Единственное отличие, что у тебя бывают периоды нормального самоощущения, осторожно говоря.

– Лишь бы Ванью это обошло стороной, – сказала Линда и посмотрела на Ванью.

Она улыбнулась нам. Весь стол перед ней и пол под стулом были посыпаны рисом. Рот измазан красным соусом, с прилипшими белыми рисинами.

– Не обойдет, – сказал я. – Это невозможно. Или оно в ней от рождения, или она подцепит его в процессе. Такое не скроешь. Но не обязательно, что это наложит на нее свою печать. Так не всегда бывает.

– Надеюсь, – сказала Линда.

Глаза у нее блестели.

– Обед, во всяком случае, вкусный, спасибо, – сказал я, вставая. – Я помою посуду. Еще успею до их прихода.

Я обернулся к Ванье.

– Какая Ванья большая? – спросил я.

Она гордо вытянула руки над головой.

– Такая большая?! – сказал я. – Ну, пойдем умоем тебя.

Я вытащил ее из стула, отнес в ванную и сполоснул ей лицо и руки.

Поднес ее к зеркалу и прижался к ней щекой. Она засмеялась. Потом я в спальне поменял ей памперс, спустил ее на пол и пошел на кухню убрать со стола. Когда все было сделано и посудомоечная машина зашумела на столе, я открыл шкаф, чтобы проверить, не произошло ли чего с бутылками. Произошло. Граппу, в которой я был твердо уверен, потому что уровень стоял вровень с этикеткой, со вчерашнего дня кто-то отпил. Коньяк стоял на другом месте и тоже вроде бы уменьшился в объеме, хотя тут я был уверен меньше. Что за чертовщина, а?

Я отказывался верить, что это дело рук Линды. Тем более после вчерашнего разговора.

Больше тут никого не было.

Никакие уборщицы к нам не ходили.

Бли-ин.

Ингрид.

Она была тут сегодня. И вчера. Это она, теперь понятно.

Но неужели она выпивает, оставаясь с Ваньей? Сидит накачивается, когда вокруг ползает внучка?

Тогда она алкоголичка просто. Ванья для нее центр мироздания. Ею она ни в коем случае не стала бы рисковать. И если она правда пьет, то сила тяги, видимо, такова, что заставляет Ингрид поставить на кон все.

Господь милосердный, помилуй нас.

Я услышал шаги Линды, она шла из спальни на кухню, закрыл дверцу шкафа, отошел, схватил тряпку и принялся протирать стол. Времени было без десяти шесть.

– Я схожу вниз покурить, пока они не пришли, ладно? – сказал я. – Тут осталось доприбрать, но…

– Иди, конечно, – сказала Линда. – А мусор сможешь захватить?

Тут в дверь позвонили. И я пошел открывать. Молодой человек с бородой, с сумкой на ремне, улыбнулся мне с порога. За ним стоял мрачный мужик постарше с большой фотосумкой на плече и фотоаппаратом в руке.

– Привет, – сказал молодой, – я Хьелль Эстли.

– Карл Уве Кнаусгор, – представился я.

– Очень приятно, – ответил он.

Я пожал руку фотографу и пригласил их в квартиру.

– Хотите кофе?

– Да, с удовольствием.

Я сходил на кухню и принес термос с кофе и три чашки. Когда я вернулся, они рассматривали гостиную.

– Если снегопадом накроет, с твоей библиотекой перезимуешь – не соскучишься, – сказал журналист. – Ничего себе, сколько книг!

– В основном нечитаных, – сказал я. – А какие читал, те уже забыл.

Он оказался моложе, чем я думал, на вид не старше двадцати шести или семи, даже несмотря на бороду. Крупные зубы, смеющиеся глаза, настрой легкий и веселый. Известный мне типаж, я встречал нескольких таких людей, но только в последние годы, в детстве нет. Возможно, это связано с социальным слоем, географией, поколениями, а скорее всего, с их комбинацией. Юго-Восточная Норвегия, предположил бы я, средний класс, родители – университетские ученые или преподаватели. Благополучное детство, хорошее воспитание, уверенная манера держаться, ясный ум, коммуникативные способности. Человек, не сталкивавшийся еще с серьезным сопротивлением, – таково было первое впечатление от него. Фотограф был швед, что исключало для меня всякую возможность расшифровать его наружность и манеры.

– На самом деле я решил перестать давать интервью, – сказал я. – Но в издательстве сказали, что ты так хорош, что мне ни в коем случае не стоит упускать шанс. Надеюсь, они правы.

Чуточка лести никогда не повредит.

– Я тоже надеюсь, – сказал журналист.

Я налил им кофе.

– Можно тут поснимать? – спросил фотограф.

Я замялся, и он заверил, что будет фотографировать только меня и больше ничего в кадр не попадет.

Журналист просил об интервью дома, я ответил нет, но когда он позвонил уточнить место, я все-таки сказал, чтобы они зашли за мной и мы вместе куда-нибудь пойдем. И услышал, как он обрадовался.

– Хорошо, – сказал я. – Где встать? Здесь?

Я встал перед книжной полкой с чашкой в руке, он ходил вокруг и щелкал.

Кончилось все обычной фигней.

– Можешь поднять руку?

– А посмотреть как писатель?

– Это пропустим.

Я услышал, что по коридору ползет Ванья. Она села в дверях и посмотрела на нас.

– Привет, Ванья, – сказал я. – Очень страшные дяди, да? Но меня ты знаешь…

Я взял ее на руки. И тут же пришла Линда. Она мельком поздоровалась, забрала Ванью и ушла назад на кухню.

Все, что было не для их глаз, они увидели. Я, мое – это все немедленно застывало и цепенело, стоило на нем задержаться чужому глазу. А я не хотел, чтобы так было. Я, блин, точно этого не хотел. Однако же стою тут и улыбаюсь как идиот.

– Еще несколько можно? – спросил фотограф.

Я снова встал в позу.

– Один фотограф сказал, меня фотографировать – все равно что бревно снимать.

– Видимо, плохой был фотограф, – сказал фотограф.

– Но ты понимаешь, что он имел в виду?

Он остановился, убрал фотоаппарат от лица, улыбнулся, снова поднял его и продолжил.

– Думаю, давайте пойдем в «Пеликан». Я туда часто хожу. Там нет музыки, так что место подходящее.

– Годится.

– Только сначала сделаем несколько снимков на улице, и я вас отпущу, – добавил фотограф.

Тут у журналиста зазвонил телефон. Он взглянул на номер.

– Я должен ответить, – сказал он. Беседа продолжилась минуту, максимум две, и касалась снегопада, машины, расписания поездов и дачного дома. Он нажал «отбой» и посмотрел на меня.

– Мы с друзьями собрались на дачу. А это звонил водитель, который отвезет нас от поезда до места. Он пожилой человек и давно нам помогает.

– Здорово, – сказал я.

Завалиться с друзьями на дачу мне не привелось ни разу. И пока я учился в гимназии и на первых курсах университета, тема была болезненной. Друзей у меня, считай, не было. А с несколькими, которые все же имелись, я общался один на один. Теперь я стал староват для таких переживаний, а все равно почувствовал укол в сердце, привет от меня былого.

Журналист допил кофе. Поставил чашку. Фотограф убрал фотоаппарат в сумку.

– Идем? – спросил я.

Когда мы столпились в тесной прихожей и разом начали одеваться, стало неприятно: слишком вплотную. Я крикнул Линде «пока», и мы пошли вниз. На лестнице я раскурил сигарету. Было адски холодно. Фотограф поставил меня у лестницы на другой стороне улицы, и я несколько минут позировал, закрывая сигарету ладонью, пока он не попросил разрешения сфотографировать меня курящим, если я не против. Я его понимаю, так в кадре хоть что-то происходит, поэтому я стоял и курил, а он кружил вокруг, щелкал камерой и давал мне указания, все это на глазах прохожих; потом мы переместились к метро, он отработал со мной еще пять минут и, наконец, удовлетворился. Он исчез, мы с журналистом молча перешли холм и спустились в метро. В ту же минуту подошел состав, мы вошли в вагон и сели у окна напротив друг друга.

– Метро по-прежнему ассоциируется у меня с Norway Cup[73]73
  Ежегодный международный детско-юношеский футбольный турнир в Осло.


[Закрыть], – сказал я. – Как только учую этот особый запах метро, сразу думаю о нем. Я же из маленького городка, и метро было главной экзотикой. И пепси-кола. Ее у нас тоже не водилось.

– Ты долго играл в футбол?

– До восемнадцати лет. Но я плохо играл. В нижнем дивизионе, так сказать.

– Ты все делаешь на невысоком уровне? Книги, которые насобирал, не читаешь. А в интервью, которые я посмотрел, ты часто говоришь, что все, тобой сделанное, плохо. Может быть, перегибаешь с самокритикой?

– Нет, не думаю. Все зависит от того, на какой высоте ставить планку.

Он посмотрел в окно, потому что поезд вышел из туннеля перед «Т-Сентрален».

– Думаешь, получишь премию?

– Северного совета?

– Да.

– Нет.

– А кто получит?

– Моника Фагерхольм.

– Ты так уверенно говоришь?

– Роман очень хороший. Автор – женщина, Финляндия давно премию не получала. Ясно, что дадут Фагерхольм.

Мы снова замолчали. Время до и после интервью всегда такая серая зона: незнакомый человек приехал вытянуть из меня подноготную, но займется этим не сейчас, а позже; пока же мы в преддверии этой ситуации и роли не распределены, мы равны, но не имеем точек пересечения, однако вынуждены беседовать.

Я думал про Ингрид. Я не мог никому ничего сказать, даже Линде, пока абсолютно не уверюсь. Мне придется пометить уровень на бутылках. Вечером сделаю. А завтра посмотрю. Если алкоголь убудет, придется разбираться.

Мы вышли на «Сканстулле» и молча шли по сверкающему в темноте городу в «Пеликан», там отыскали себе столик в глубине зала. Проговорили полтора часа обо мне и моем, потом я ушел, а журналист, поскольку улетал только на другой день, остался. Как всегда после долгого интервью, я чувствовал себя опустошенным, осушенной канавой. И, как обычно, ощущал, что я себя предал. Согласившись на разговор с ним, я принял как аксиому, что мои книги хороши и важны, а я, их сочинитель, необычайно интересен как человек. Это исходный пункт беседы – все, что я скажу, будет важно. Если я ничего важного не говорю, это трактуется как уход от ответа. Потому что он у меня точно есть. В результате я рассказываю о детстве, например, простые, банальные вещи, но это считается важным, поскольку это сказал я. А мои ответы говорят нечто важное обо мне, авторе двух хороших известных книг. Тем самым я соглашаюсь с такой оценкой, производной от самой ситуации, в которую с энтузиазмом еще и включаюсь. Сижу и болтаю как попугай в парке попугаев. При этом отлично представляя себе истинное положение дел. Как часто выходит в Норвегии значительный и хороший роман? Раз в десять-двадцать лет. Последним хорошим норвежским романом был «Огонь и пламя» Хьяртана Флёгстада, но он вышел в тысяча девятьсот восьмидесятом, двадцать пять лет тому назад. Перед ним были «Птицы» Весоса, в пятьдесят седьмом, то есть еще двадцатью тремя годами ранее. А сколько всего за это время вышло норвежских романов? Тысячи! Да, тысячи! Несколько хороших, чуть больше – неплохих, но в массе своей они слабые. Так обстоит дело, это не сенсация, а всем известная вещь. Проблема в том, что возникает вокруг всей этой писанины, в той лести, которую писатели средней руки обсасывают, как леденцы, а потом все они в своем неадекватном самомнении начинают вещать в интервью и по телевизору.

Я знаю, о чем говорю, я один из них.

О, я готов был снести себе башку от горечи и стыда, что дал завлечь себя вот в это все, и не однажды, а раз за разом. Если годы и научили меня чему-то действительно важному как раз в наше время торжества посредственности, то вот оно:

Не думай, что ты звезда.

Не думай, что ты, блин, звезда.

Потому что никакая ты не звезда. А просто самовлюбленное средних способностей говно.

Не воображай, что ты какой-то там и чего-то такого заслуживаешь. Ничего подобного, ты просто маленький говнюк.

Так что давай, говнюк, опусти голову и работай. Может, хоть что-то получится. Молчи, не поднимай головы и помни, что ты не стоишь и ломаного гроша.

Примерно вот это я постиг.

Все, мной выученное, спеклось в одну эту максиму.

В единственную истинную мысль, когда-либо мной порожденную.

Это одна сторона дела. Но была и другая: я всегда, с самого детства, обожал нравиться людям. С семи лет мне было чрезвычайно, жизненно важно, что люди обо мне подумают. Поэтому, когда газеты проявляли интерес к моей работе, я видел подтверждение, что я нравлюсь людям, и включался в дело с радостью и желанием, но тут возникла новая неразрешимая проблема: я уже не мог контролировать, что люди обо мне думают и говорят, – по той простой причине, что я не мог всех их знать и видеть. Каждый раз, если в интервью было написано что-то, чего я не говорил или если мои слова вывернули наизнанку, я ставил всех на уши, лишь бы исправили. Если не получалось, я сгорал от стыда перед собой. Что я не прекратил по этой причине давать интервью и вот опять сидел лицом к лицу с журналистом, объясняется тем, что тяга к лести перевешивала и страх выглядеть идиотом, и мои требования к качеству; к тому же я понимал, что книги надо продвигать. Когда вышла «Всему свое время», я сказал Гейру Гюлликсену, что отказываюсь от всех интервью, но поговорив с ним, все-таки решил их давать; Гейр вообще имеет на меня влияние, не только в тот раз, но извинял я себя тем, что выполняю долг перед издательством. Извинение не выдерживает критики: я писатель, я не продавец или шлюха.

Все смешалось в кучу. Я часто жаловался, что выгляжу в газетах идиотом, но это только моя вина, потому что другие писатели, тот же Хьяртан Флёгстад, представали в газетах отнюдь не идиотами. Флёгстаду присуща целостность, он стоит незыблемо, как столп, что бы вокруг ни творилось, видимо, просто относится к редкому типу цельных людей.

И с журналистами говорит не о себе.

Как я только что сделал.

Я протянул билет цветному мужчине в окошке, он с силой проштемпелевал его и вернул мне с ничего не выражающим взглядом, я спустился вниз, снова прошел по туннелю и вышел на узкий перрон, где, выяснив, что поезд через семь минут, присел на лавку.

В год выхода «Вне мира» в конце осени новостная программа ТВ2 собралась сделать сюжет обо мне. Они подхватили меня у дома, и мы вместе поехали на причал Хуртигрутен, где интервью должно было сниматься; по дороге, где-то в районе Хёйтекнологибюггет в конце парка Нюгорспаркен, журналист спросил меня, кто я.

– А ты в принципе кто? – сказал он.

– В каком смысле?

– Эрик Фоснесс Хансен, например, – мудрый старец, консерватор, вундеркинд. Рой Якобсен – ценности Рабочей партии. Вигдис Йорт – сексуально озабоченная и пьющая писательница. А ты? Я ничего о тебе не знаю.

Я пожал плечами. Впереди на снегу искрилось солнце.

– Не знаю, – сказал я. – Может, я обычный парень?

– Не юли. Ты должен мне что-то сказать. Что-нибудь такое ты сделал?

– Работал тут и там. Учился. Ну так…

Он снова повернулся и сел прямо. А вечером оказалось, что он решил проблему, продемонстрировав ее во всей наглядности: в конце интервью приделал нарезку из моих зависов и неуверенного блеянья, чтобы показать мой характер, и снабдил его вот таким пассажем: «Ибсен говорил, что сильнее всех тот, кто идет один. Я думаю, это неправда».

Я, когда вспомнил эти свои слова, аж руками всплеснул и перестал дышать.

Как я мог такое сказать?

Неужели я сам так считал?

Да, считал. С одним но – мысль была не моя, а мамина, это ее более всего занимают отношения между людьми, это она считает их главной ценностью, не я. Вернее сказать, в ту секунду я тоже так считал и верил в то, что говорил. Но руководствовался не собственным опытом, это была просто одна из тех вещей, которые есть, и все.

Ибсен был прав. Все, что я видел вокруг себя, подтверждало это. Отношения нивелируют индивидуальное, связывают свободу, тянут вниз того, кто устремлен вверх. Как же злилась мама, когда мы обсуждали понятие свободы! Когда я изложил свое видение, она фыркнула и сказала, это американская ерунда, бессодержательная, пустопорожняя и лживая. Мы живем для других. Но ровно эта идея отстроила нашу насквозь зарегулированную жизнь, превратила ее в систему, где полностью исключено непредвиденное и можно пройти путь «детский сад – школа – университет – работа», как будто это туннель, в уверенности, что совершаешь свободный выбор, когда в действительности нас пересыпали как песчинки с первого школьного дня, одних в практики, других в теоретики, одних на вершину, других на дно, и параллельно учили, что все мы равны. И эта же идея заставляла нас, во всяком случае мое поколение, ждать чего-то от жизни, жить в уверенности, что мы имеем право требовать, да, требовать, и обвинять какие угодно обстоятельства, только не самих себя, если судьба складывалась не так, как мы хотели. Злиться на государство, когда в дни цунами помощь приходит не мгновенно. Мелковато как-то, нет? Ожесточиться, когда обошли должностью, которую ты заслуживаешь. В силу этой же идеи социальное падение перестало быть возможным вариантом судьбы, ну разве что для самых слабых, потому что деньги получаешь всегда, и выживание в чистом виде, когда сталкиваешься с реальной нуждой, искоренено. Та же идея создала нам культуру, в которой звезды посредственности, сытые, сидящие в тепле, публично излагают нам свои банальнейшие мысли, и всяких писателей вроде Ларса Соби Кристенсена, или кто там еще есть, превозносят что твоего Вергилия, не меньше, а они знай со своего дивана рассказывают нам, пишут ли они ручкой на бумаге, на пишущей машинке или на ноутбуке и в какое именно время дня. Я ненавижу это, не хочу ни видеть, ни слышать, однако кто, как не ваш покорный слуга, беседует с журналистами и сам рассказывает, как он пишет свои нетленки, словно он литературный гигант и мастер слова? Как может человек слушать аплодисменты, зная, что его произведения никуда не годятся?

Выход один. Обрезать все связи с фальшивым, насквозь развращенным культурным мирком, где на продажу все, каждое ничтожество; обрезать все связи с пустым миром газет и телевидения, запереться в комнате и начать читать всерьез, не современную литературу, но литературу высшей пробы, и потом писать так, словно это дело жизни и смерти. Спокойно потратить на это двадцать лет, если столько потребуется.

Но воспользоваться этим выходом я не мог. У меня семья, я должен быть с ними. У меня друзья. И у меня такой изъян в характере, что я отвечаю «да-да», думая «нет-нет», и так боюсь ранить других, так боюсь конфликтов, так боюсь перестать людям нравиться, что откажусь от всех принципов, желаний и мечтаний, от всех шансов, от всего, имеющего мало-мальский привкус правды, лишь бы избежать этого.

Я – проститутка. Вот исчерпывающее слово.

Войдя полчаса спустя домой, я, закрывая входную дверь, услышал в гостиной голоса. Заглянул туда и увидел Микаэлу. Они с Линдой угнездились на диване, каждая со своей чашкой чая. На столе перед ними стоял подсвечник с тремя горящими свечами, блюдо с тремя сырами и корзинка разных печений и хлебцев.

– Привет, Карл Уве, как прошло? – сказала Линда.

Они обе смотрели на меня и улыбались.

– Норм, – сказал я и пожал плечами. – Рассказать, во всяком случае, нечего.

– Будешь чай с сыром?

– Нет, спасибо.

Пока я с ними разговаривал, я размотал шарф, повесил его в шкаф вместе с курткой, расшнуровал ботинки и поставил их на полку у стены. Пол под ней стал уже серым от грязи и песка. Надо посидеть с ними, а то будет нехорошо выглядеть, подумал я и пошел в гостиную.

Микаэла говорила о своей встрече с министром культуры Лейфом Пагротски. Он небольшого роста, а сидел во время встречи на огромном диване, положив на колени большую подушку, рассказывала она, обнимал подушку и даже прикусывал, по словам Микаэлы. Но она его безмерно уважает, он отличается острым умом и уникальной работоспособностью. Судить с уверенностью о профессиональных качествах самой Микаэлы я поостерегусь, поскольку встречался с ней только в ситуациях типа нынешней, но, каковы бы ни были, дела у нее шли неплохо, раз в свои неполные тридцать лет она сменила несколько руководящих должностей. Как и многие из знакомых мне девушек, она была очень близка со своим отцом, он тоже занимался чем-то литературным. С матерью, требовательной дамой, которая жила одна в своей гётеборгской квартире, отношения у Микаэлы были более сложные. Сама она меняла бойфрендов как перчатки, и при всей разномастности партнеров, одно было общим для всех ее романов – в паре всегда доминировала Микаэла. Из всего, что я услышал от нее за три года нашего знакомства, одна история запомнилась мне особенно. Мы компанией сидели в баре «Фолькоперы», и она пересказывала свой сон. Она пришла на праздник, но почему-то без штанов, ну то есть голая от талии и ниже, как Дональд Дак, и чувствовала себя неловко, а в то же время было в этом что-то соблазнительное, короче, в конце концов она легла на стол кверху голой попой. Как нам кажется, что может значить такой сон?

Действительно, что бы он мог значить?

Для начала я не поверил, что она пересказывает настоящий сон, и одновременно заподозрил, что всем за столом, кроме меня, известно еще что-то, потому что она ведь никак не могла хотеть, чтобы все мы сделали выводы на ее счет на основании такого сна? Наивная простота, так внезапно прорвавшаяся в человеке весьма изысканных манер, заставила меня в дальнейшем смотреть на Микаэлу с симпатией и восхищением. Или это был просчитанный демарш? Как бы то ни было, Линду она ценила и то и дело обращалась к ней за советом, числя ее, как и я, человеком с тонким вкусом и развитой интуицией. Некоторая ее зацикленность на себе не вызывала у меня ни изумления и ни малейшего осуждения, к тому же ее байки из коридоров власти всегда казались интересными, во всяком случае мне, так от этих коридоров далекому. Да и вообще, если поставить себя на ее место: она пришла навестить хрупкую, ранимую подругу и ее вечно молчащего мужа, и что прикажете делать? Естественно, взять инициативу в свои руки и подкачать маленькую семью своей силой и энергией. Она была крестной Ваньи, приезжала на крестины и произвела настолько приятное впечатление на мою маму, что та все время спрашивала, как у Микаэлы дела. Потому что та заинтересованно слушала все, что мама рассказывала, а когда вечер подошел к концу, встала и пошла на кухню помогать с мытьем посуды, то есть проявила участие, чего Линда не делала никогда, провоцируя тем самым скрытое напряжение в их с мамой отношениях. Вот для чего и придуманы социальные коды, они помогают нам сосуществовать, сами по себе являются знаками дружеского расположения и доброжелательного отношения, при их соблюдении человек смотрит сквозь пальцы на твои личные заскоки, твою идиосинкразию, чего люди с идиосинкразией, к несчастью, никогда не поймут, потому что это часть их идиосинкразической сущности. Линда не желала ни за кем ухаживать, потому что ухаживать должны были за ней, но в результате за ней никто не ухаживал. А Микаэла проявила заботу и получила ее в ответ. Меня очень задевало, что мама купилась на такое, ведь душевно Линда была куда богаче и оригинальнее. Внезапно открывающиеся глубины, неожиданные взбрыки, толстые стены сопротивления. Сгладить углы, обойти точки раздора – это антитеза искусству, антитеза мудрости, суть которой как раз умение остановиться и останавливать. Вопрос, что выбрать: движение, которое есть жизнь, или область за пределами движения, где обретается искусство, но в некотором смысле также и смерть?

– Пожалуй, чаю я выпью, – сказал я.

– У нас травяной, – ответила Линда, – ты его вряд ли захочешь. Но вода там в чайнике еще оставалась.

– Да, ваш я не хочу, – ответил я и пошел на кухню. Пока вода кипятилась, я взял карандаш, залез на стул и пометил все бутылки. Одна риска на этикетке, незаметная, если о ней не знать. Вел я себя как отец подростка и чувствовал себя по-дурацки, но и другого способа с этим разобраться не видел. Я был против того, чтобы человек, который сидит с моим ребенком и, за исключением нас с Линдой, больше всех занимается им, пил спиртное, оставаясь с ребенком наедине. Потом я положил в кружку пакетик и налил кипяток. Глянул на «Нален», там на кухне намывали пол и шел пар из посудомоечной машины.