Текст книги "Мир до и после дня рождения"

Рэмси опустил пакет на тротуар.

– Всякий раз, когда ты употребляешь незнакомое мне слово или упоминаешь о новости, которая прошла мимо меня…

– Ты имеешь в виду, как получилось со смертью принцессы Ди?

Их взгляды встретились и застыли.

Рэмси не сразу заметил в ее взгляде смешинку, намекающую на нечто большее, и придал лицу выражение удивления, смешанного с ужасом.

– Ты хочешь сказать, она умерла!

Ирина похлопала его по плечу:

– Извини, что расстроила.

– Ты напрочь испортила мне аппетит, – сказал он, уверенно поднимая пакет, и продолжил путь. – Чай мы пропустим, вместо этого я буду горько рыдать.

– Просто слезами здесь не обойдешься, – заверила она, ускоряя шаг. – Только сати может произвести нужное впечатление.

– Соте?

– Не важно. – Она попыталась взять его за руку, но он вновь вырвался.

– Ты опять? «Не важно». Звучит высокомерно. Я хорошо тебя знаю, милая. Думаешь, моя голова Глобальная локационная система по определению вещей, кажущихся тебе смешными?

– Понимаешь, если шутку объяснить, она уже не будет смешной.

– Хочешь сказать, у меня вместо головы пончик?

– Какой пончик?

– Хм… уж вы, американцы, должны знать, что такое пончики.

– Когда американцы вспоминают о пончике, они собираются его съесть.

– Вот видишь? Пусть это и не смешно, но ты хочешь, чтобы я объяснил.

– Ладно, – сдалась Ирина. – Сати – обычай в Индии, в соответствии с которым вдова бросается в погребальный костер мужа.

– Круто.

– Скажем так, это захоронение со всем имуществом, а жена часть имущества. Большая проблема для феминисток на субконтиненте.

– Еще бы. Хотя в этом что-то есть, а? Мне, по крайней мере, этот обычай кажется интересным. А что такое а-пак-пур?

– Пак? А, апокрифичный? – Ирина улыбнулась и сжала его руку. – Тогда уж «пурга». Апокрифичный означает недостоверный, вымышленный.

– Так почему было не сказать «вымышленная история»?

– Потому что я предпочитаю использовать то слово, которое считаю уместным в данном предложении, даже если ты его не поймешь и я покажусь высокомерной. Прости меня. Я вовсе не думаю, что у тебя вместо головы пончик. Просто ты живешь… – Ирина запнулась, чтобы подобрать подходящий синоним для слова «замкнутый», – в мире избранных. Возможно, мой словарный запас богаче, но я ведь не пропускала школу и ходила в колледж, а не болталась между столами для снукера. Зато я не зарабатываю сотни тысяч фунтов в год благодаря умению и мастерству, которое сделало меня знаменитой. Что же касается новостей, в бытность жизни с Лоренсом у меня просто не было выбора – мы все время говорили о политике. Я не хвастаюсь. На самом деле это ужасно.

Огромная старомодная кухня Рэмси сохранилась в первозданном викторианском стиле, он купил дом до введения закона, запрещающего ремонт и обновления, – немного странная манера продавать собственность по завышенной цене, в то время как сами хозяева не в состоянии ее содержать. Шкафы из массива дуба, фарфоровая двойная раковина, изразцовая кафельная плитка, столешница не из склеенной крошки, а из целого куска мрамора и огромная газовая плита – все предметы казались музейными экспонатами. Скудные запасы посуды ограничивались тупым ножом, кастрюлей поменьше (для риса) и кастрюлей побольше (для овощей), деревянной ложкой и одной из тех допотопных корзинок, из которых постоянно сыплются кусочки прутьев. Разбирая брокколи на соцветия, Ирина получила инструкцию по приготовлению пищи: «Никакого масла. Никакого сыра. Никакой муки и прочих злаков. Никакого красного мяса. Никакого сахара. Никакой соли».

– Ты сказал: «Никакого сахара», а из чего, ты думаешь, совиньон блан? – спросила она, кивая на его бокал размером с аквариум для золотой рыбки.

– Еще один повод больше не усердствовать с сахаром, – ответил Рэмси, опускаясь на стул у большого деревянного стола.

– А соевый соус?

– Это необходимость.

– Но в нем больше натрия, чем в щепотке соли.

Рэмси равнодушно пожал плечами:

– Я его люблю.

– А я люблю ирландское масло, пармезан и нью-йоркский стейк!

– Продолжай.

– Мы не будем питаться отдельно. По крайней мере, пока спим не на разных кроватях.

– Почему?

– Не могу объяснить, просто знаю, что таков закон отношений в паре. Мы должны есть вместе. Откуда взялись эти правила питания? Давно ты стал занудой, отравляющим жизнь другим?

Пока Ирина разбиралась с овощами, Рэмси рассказал ей, что в начале 80-х пережил кризис. Он был талантливым игроком, с легкостью устанавливающим рекорды, и выигрывал один турнир за другим со скоростью электрической газонокосилки. Но вскоре оказался меж двух огней – Стивом Дэвисом и Алексом Хиггинсом.

– Стив Дэвис был тогда кем-то вроде Стивена Хендри, верно?

– Верно – нудный и унылый, как вода в канаве. Женоподобный, из тех парней, что похожи на гороховое пюре; играл раздражающе медленно. Не буду рассказывать как, но Дэвис выиграл чертов чемпионат мира. Но был еще Хиггинс. Эдакий крутой парень. Быстрый, но все равно отвратительный. Прессующий больше вне игры, чем во время. Его способности были переоценены, но все же он был гением снукера. – Рэмси явно завидовал. – Носил всякие тряпочки в «огурцах» и дурацкие шляпы. Знаешь, ему по медицинским показаниям разрешили не носить галстук-бабочку? Он что-то болтал о проблемах с кожей.

– Рэмси, этот человек сейчас в шаге от тех бродяг, что роются в мусорных баках и моются на автобусных станциях. Почему ты все еще говоришь о нем в таком тоне?

– Потому что я до сих пор ощущаю себя меж двух огней. – Похоже, это стало мантрой. – Я не дубасил коллег в гостиничном номере, не играл в дурацких костюмах, чтобы оскорбить судью. Я не мог сломить Хиггинса и даже не старался. Но не смог задавить и этого зануду Дэвиса. Если бы не они…

– Мы говорили о соли, – напомнила Ирина, нажимая до боли в руке на тупой нож, чтобы нарезать морковь. – Сюрприз! Так или иначе, мы опять возвращаемся к снукеру.

– Может, я кружусь вокруг да около, но все потому, что этот период не самый приятный для воспоминаний. Я выпал из жизни. Напивался почти каждый день. Питался чипсами, спустил почти все бабки. Но я не дал ребятам возможности убедиться, что падение в канаву навсегда губит талант. Правда, не надо забывать, что Рэмси Эктон ничего не делает наполовину.

– И как ты из этого выбрался? – взволнованно спросила Ирина. Похоже, все мужчины с гордостью любят рассказывать истории о падении, поэтому она решила задать ожидаемый вопрос: – В конце концов ты оказался на дне?

– Сложно сказать, что такое дно. Всегда может быть и хуже. Но что может изменить жизнь мужчины, лапочка?

– Например, цельное зерно.

– Женщина, разумеется. Ариана. Я тебе о ней рассказывал.

Когда он впервые упомянул о женщине из Шанхая, ее имя показалось Ирине неприятным.

– Ты о той немой страдалице?

– Она видела меня на «Понтинс оупен», когда мне было семнадцать, и с тех пор не могла забыть. Кажется, году в восемьдесят пятом она нашла меня в баре в Манчестере, когда я спорил с барменом из-за заказа. Впорхнула в мою жизнь, как ангел. Посадила на диету из бурого риса и каждый день сама возила в клуб снукера. Невероятно, но ко мне вновь вернулась способность играть. Хотя не сказать, что все было как раньше. Прошлого мастерства не вернешь, даже если ты обрел его вновь. Это как с женщиной, подумай над этим. Она ушла и вернулась, ты вновь целуешь ее и все такое, но так уютно рядом с ней, как раньше, никогда не будет.

Нарезать твердые овощи оказалось занятием трудоемким. Приготовление еды было для нее лишено радости, если нельзя было добавить куриные бедрышки, арахис и перец чили.

– Кажется, вся история твоей жизни связана с женщинами, вытирающими тебе нос. Иногда мне кажется, что ты не смог удержать рядом с собой Джуд потому, что она была не из разряда «подай-принеси-пошла вон».

– Тебе заноза попала в задницу?

– Да, у меня заноза, – продолжала Ирина, склоняясь над морковью, – потому что я готовлю самый дрянной обед в жизни, и все из-за твоих странностей, возникших еще в восьмидесятых. Ты совершенно забыл, чем питался все эти месяцы. Почему я должна готовить такую еду, словно живу в ашраме, только для того, чтобы ты обратился в свое вегетарианство, как в новую веру, словно на «пути в Дамаск»?

– Пути в Дамаск?

– Не важно.

– Можешь называть это странностями, мне все равно, – холодно произнес Рэмси. – Закончив сезон, я считаю нужным очистить всю систему. Своего рода обряд. Смейся, если захочешь. Мистер Заумный фанат точно бы посмеялся.

Ирина замерла с ножом в руке. Аппетит откатился в сторону, как последний кружок цукини. Этот вечер явно не станет «нормальным», чего она так ждала. «Нормальность», как она уже поняла, была для нее теперь воспоминанием из прошлого. До сего дня они с Рэмси либо взлетали высоко, словно воздушные змеи, – с помощью выпивки, секса или просто друг друга, – либо страдали из-за жутких злоупотреблений и безотчетно брошенных в лицо оскорблений. Уйдя от Лоренса, она невольно отвергла и привычный, налаженный быт и теперь остановилась в нерешительности, смена попкорна и телевизора на бурные падения, шатания и крены последних семи месяцев казалась мошеннической сделкой против ее размеренной прошлой жизни. В любом случае, натолкнувшись на риф в открытом море, невольно задумываешься, не разумнее было бы расслабленно плескаться в пруду.

– Меня все это очень расстраивает! – воскликнула Ирина, по-прежнему сжимая нож. – Пусть это звучит слишком патетически, но я люблю готовить для людей!

– Ты и готовишь для меня.

– Я готовлю какую-то ерунду!

– Но это именно то, что я хочу съесть. Почему же ты не счастлива, как Ларри?

– Потому что я люблю творить. Это ничем не отличается от иллюстраций – ими я тоже часто занималась в прежние времена. Я люблю готовить сложные блюда, это интересно, красиво и здорово. Это так же приятно, как делать конфетное дерево или мастерить фигурки.

– Ну, это занятие не для меня. Ты готовишь для удовлетворения своих желаний, а не желаний людей, которых хочешь накормить. Ты ждешь, что я похвалю тебя, скажу, как это классно и какая ты молодец.

– Чушь собачья! Тебе же приятно, что публика на твоих матчах хорошо проводит время, так ведь? – Ее аналогия с творчеством не была замечена. – Готовить каждый вечер рис и овощи все равно что наносить одни и те же краски на прежние места!

– Твою мать, – пробурчал Рэмси, резко встал со стула, одним махом скинул нарезанные овощи на пол и повернулся к Ирине. – Пошли в ресторан.

Она в растерянности оглядела яркие морковные пятна на полу, свирепея от обиды. Кожу внезапно стало покалывать.

Раньше их размолвки казались возбуждающими, а не сводящими с ума.

Рэмси вскинул подбородок:

– Из-за чего ты завелась на самом деле? Не из-за брокколи же?

Ирина закрыла глаза и задрожала всем телом.

– Лоренсу нравилось, как я готовлю.

– Это другое дело, – сказал Рэмси, прижимаясь к ее бедрам. – Я могу отвезти тебя к нему, уверен, твой «ботаник» будет вне себя от радости, когда тебя увидит. Скажешь ему, что вся эта затея была ошибкой. Если поспешим, можешь еще успеть состряпать отличный ужин. Правильный. С солью, сахаром и жгучим перцем.

Рэмси уже не в первый раз выступал со столь щедрым предложением, и, если бы он стоял в другом углу комнаты, это означало бы объявление войны. Но сейчас его руки лежали на ее ягодицах, а это было совсем другое дело. Ирина прижала ладони к лицу.

– Не давай мне повода думать, что у тебя вместо головы пончик. Присядем на секунду. Налей мне вина. Нам надо обсудить очень важную вещь. Ты прав, дело не в брокколи.

Они спустились вниз в бильярдную и устроились на диване. Ирина взяла сигарету из пачки «Голуаза» и сделала глубокую затяжку, радуясь тому, что не встретит сейчас осуждающий взгляд Лоренса. Она старалась не думать о том, что выкуренные некогда украдкой одна-две сигареты превратились в половину пачки ежедневно.

– Я могу прожить без своей одежды и всякой домашней утвари, – начала она, подлезая Рэмси под руку и прижимаясь к его боку, – но я не закончила оформление книги. Мне надо забрать готовые рисунки и все остальное, необходимое для работы. Поэтому будь готов к тому, что в ближайшее время я встречусь с Лоренсом.

Лежащая на плече рука вздрогнула.

– Зачем вам встречаться? Он ведь ходит на работу, верно? А у тебя есть ключи. Мы можем поехать вместе и забрать все, что нужно, пока его нет дома.

– Послушай. – Ирина села и стряхнула пепел. – Будет невежливо так поступить. В один прекрасный день Лоренс вернется домой и поймет, что я забрала свои вещи, даже не сказав ему пары слов. Это неприлично. Кроме того… я хочу убедиться, что с ним все в порядке.

– Как он может быть в порядке, если его бросила женщина? Пусть он сам с этим справляется!

– Подожди, ты ведь не рассчитывал, что я никогда больше с ним не увижусь?

– Какая к черту разница, на что я рассчитывал! Ты моя жена, и точка!

– Рэмси, одно дело, если бы он избил меня или опустошил мой счет. – Она прервалась и сделала глоток вина. – Но Лоренс повел себя благородно и честно, я не могу в ответ хладнокровно отвернуться от него!

– Мне уже надоело слушать о том, какой хороший и добрый твой «ботаник»! Если он такой хороший и добрый, может, тебе вернуться к этому Заумному фанату?

Ирина резко поднялась с дивана:

– Не замечаешь, каждый раз, когда мы ссоримся – а это три раза за неделю, – ты поднимаешь вопрос, оставаться ли нам вместе. Какой смысл жениться лишь для того, чтобы постоянно жить на грани развода? Это самообман. Ты ведешь себя как игрок в покер, который каждый раз выдвигает на середину стола башни из фишек только для того, чтобы заставить соперника сделать большую ставку. Что называется, если уж использовать покерную терминологию, блефовать!

– Черт, я блефую? – закричал Рэмси, вскакивая с дивана и доставая ключи от машины. – Я немедленно отвезу тебя к милому, обожаемому «ботанику»!

– Что, между прочим, станет бегством от разговора! – закричала она в ответ. – Я сказала, что должна забрать вещи, но не хочу прокрадываться в квартиру тайком от Лоренса. Да, я люблю тебя, но никогда не обещала не встречаться с Лоренсом только ради твоего спокойствия. Нет! Мы всегда прячемся за решением мелких разногласий, чтобы избежать разговора о главном. Это ребячество, Рэмси! Мы не можем договориться в малом, а уж что получится с решением главного – могу предполагать лишь гипотетически.

– Гипотетически, что это гипотетически? Засунь себе это гипотетически в задницу!

Ирина расхохоталась. Видимо, ссоры стали для нее своего рода спортом. Прошлой осенью она была в безнадежно плохой форме, но сейчас мышцы натренировались. Может, надежды, возлагаемые на этот брак, заключаются не в создании красивого заливного блюда, а в возможности узнать, как отдавать столько же, сколько получаешь.

Рэмси обнял ее за талию и потащил на диван.

– Пойдем закажем тебе что-нибудь страшное с чили. Чтобы с ног сбивало.

– Пойдем в «Бест оф Индия». Я готова отказаться от главного блюда, но закажу себе целую тарелку пикули лайм.

Ирина лежала на ноге Рэмси, и у нее перехватило дыхание, когда он провел пальцем по ее влажному лбу и волосам.

– Что за страсть к острому, милая? В чем кайф?

Ирина запрокинула голову, размышляя над вопросом.

– Мне нравится находиться на грани боли и удовольствия. Как изысканные сыры, которые еще немного, и будут отвратительными на вкус. Так же и с чили. Это чувственный опыт. Грубый. Экстремальный.

– Чувственный опыт, да? – Рэмси просунул руку под ремень ее джинсов. – Сейчас ты получишь чувственный опыт.

В тот вечер они так и не попали в индийский ресторан. Однако, пусть не отведав пикули лайм, Ирина не раз оказывалась на грани между болью и удовольствием.

Для Рэмси отложить спор на потом было сродни упущенному шансу, потому дискуссии на тему, как Ирина сможет забрать необходимые для работы вещи, продолжались практически каждый последующий вечер в течение нескольких недель. Измученная разговорами об ее отношении к Лоренсу, множественными обещаниями не устраивать из встречи романтического свидания, а также болезненной реконструкцией фразы о желании узнать, все ли с ним в порядке, Ирина предложила компромиссное решение: она заберет все необходимое в отсутствие Лоренса, но отправится на квартиру без Рэмси. Она сделала все возможное, чтобы развеять его страх перед тем, что Лоренс именно в этот день захочет вернуться с работы раньше, убедив, что в этом случае будет лучше, если он застанет ее одну, тайком проникшую в квартиру, нежели еще и негодяя, укравшего любимую женщину. Ей было бы проще апеллировать к трусости Рэмси, но, за отсутствием этого качества, Ирина не стала упоминать, как полезно не встречаться двум конкурентам.

Однако Ирина лгала.

В действительности она отправила Лоренсу письмо по электронной почте с компьютера Рэмси. Переписка была краткой, и он согласился отпроситься с работы и ждать ее днем дома.

Ирония состояла в том, что она тайком собиралась встретиться с Лоренсом так же, как когда-то выбиралась на свидание с Рэмси. Нет, она не поведет себя так, чтобы по возвращении в квартиру в Боро Лоренс чувствовал, будто ему в глотку запихнули носок. Впрочем, она и самой себе не могла объяснить, что подталкивало ее к этой встрече. После возвращения из Шеффилда сквозь туман сексуальной интоксикации она ощущала болезненное жжение, возникающие в голове видения одолевали ее все настойчивее.

Время позднее. Девятый час или даже уже девять. Рядом нет человека, который бросится ему навстречу по возвращении домой, а потом отправится на кухню готовить попкорн, потому у него нет достойной мотивации сократить количество часов, посвящаемых работе, а лишь желание предаваться ей месяц за месяцем с удвоенной силой. Сегодня, вновь задержавшись в офисе, он бесцельно бродил по сайтам Всемирной паутины, а теперь тащится вдоль Темзы, борясь с порывами холодного весеннего ветра. На нем поношенные слаксы и рубашка в бордовую и черную полоску, так любимая Ириной, руки засунуты глубоко в карманы бейсбольной куртки в стиле 50-х годов, подаренной ему к сорокалетию. Наверное, она должна быть ему отвратительна, однако все ее подарки стали ему со временем еще дороже. Он будет надевать эту куртку на работу каждый день, пока позволяет погода. Огни района Саут-Банк на противоположном берегу манят и напоминают о Шекспировском театре и театре Пинтера, для посещения которых он так и не нашел время. Сейчас даже представить невозможно, что он может отправиться смотреть пьесу. Один – ни за что на свете. После ее ухода расстояние до Тауэрского моста значительно увеличилось. Его сказочные башенки всегда казались ему если не красивыми, то, по крайней мере, интересными, сейчас же их вид раздражает. Если прогулка по мосту окажется еще скучнее, чем раньше, от нее точно лучше воздержаться.

По мере приближения к дому он все сильнее ощущает соседство с викторианским зданием из красного кирпича. Он старательно пытается нагцупать в душе чувство безоговорочного владения, причастность к наследству Диккенса вдали от дрянного Лас-Вегаса. Однако опять наталкивается на осознание того, что он иностранец, непонятно зачем здесь оказавшийся. Вначале переезд в Великобританию представлялся невероятным везением. Туземцы, по крайней мере, номинально владеют английским. Американец, раздраженный мелочами, может невзлюбить эту страну. Но сейчас Британия кажется ему обычной землей, с которой у него нет ничего общего. Он не раз задумывался, не пора ли собрать вещи и вернуться назад в Штаты. Он и сейчас лучше чувствует себя в обществе американцев, у которых нет шила в заднице. И есть надежда, что возвращение в Америку поможет побороть боль, испытываемую почти каждый вечер: страстное желание оказаться «дома», хотя он вроде бы там и есть.

Он медленно поднимается на первый, как говорят британцы, этаж, который сам упорно называет вторым. Долго возится с ключами. На лестничной площадке не горит свет. Раньше Ирина всегда добивалась от управляющей компании своевременного ремонта. В квартире тоже темно. Утром он забыл открыть шторы, и сквозь окна не пробивается даже свет уличных фонарей. К счастью, дом не встречает его оглушающей тишиной – движение на Тринити-стрит все еще оживленное, однако рев моторов и звуки клаксонов не заменят ощущения присутствия рядом живого человека. Они лишь кричат о существовании нескольких миллионов в этом мире, на которые ему совершенно наплевать.

Странно: он включает телевизор. Монотонная болтовня с экрана напоминает о множестве счастливых вечеров, а не о том, что он попросту неудачник и не стал тем, кем мог. На Би-би-си анонс предстоящей трансляции чемпионата мира по снукеру в Шеффилде. Большинство мужчин на его месте спешно переключили бы канал, но не он. Его веселит ирония момента. Возможно, ему нравится мучить себя, хотя жизненные обстоятельства успешно справляются с этим и без его помощи. Кроме того, матч по снукеру в качестве фона для вечера не кажется ему актом мазохизма. Он смотрит в глаза реальности. Он готов рискнуть и проверить, превратится ли в жалкого придурка. Он сильный. И готов взглянуть в глаза другому жалкому придурку. Лишь стоит остерегаться опасности не сдержаться и вдарить ему прямо через экран. Удовлетворение может стоить нескольких сотен фунтов. Хотя было бы здорово. Он встает и отправляется на кухню за крекерами с арахисовой пастой.

На кухне он решает нормально поужинать и приготовить овощи. Впрочем, прежде чем приступить к брокколи, он все равно съедает несколько крекеров с арахисовой пастой. Нагнувшись над столешницей, он собирает крошки, одновременно оглядывая кухню. На полочке над плитой по-прежнему стоят баночки со специями, о назначении которых он не имеет понятия, – впрочем, скорее всего, добрых две трети предназначены для приготовления попкорна. Специи скоро испортятся. Да и ладно, зато за рядами банок не видно старых обоев. Конечно, интерьер каждой комнаты в квартире создан руками Ирины. Единственный раз, когда он вмешался в вопросы оформления, был момент покупки мраморного кофейного столика. И смотри-ка, он его полюбил. Но в кухне присутствие Ирины особенно ощутимо. Столько приправ из Западной Индии и Таиланда, хотя ему вполне достаточно одной горчицы; всевозможные машинки для нарезки пасты, кухонный комбайн, мясорубка, а он обходится одним острым ножом для нарезки овощей. Надо было давно сложить все это барахло в коробки. Но он этого не сделал.

Он возвращается в комнату с пивом и, как всегда, устраивается на диване; в ее кресло он до сих пор не садится. Ему нравится полулежать на диване. Ирина отлично подобрала практически за бесценок старую уютную мебель, прекрасно смотрящуюся вместе. Какая же она была скряга! А сейчас?

(Этот ублюдок богат.) Если бы он знал все заранее, потратил бы больше денег. На нее. Но время упущено.

О таких вещах люди обычно задумываются на смертном одре. «Знаете, почему я не использовал по полной свои кредитки? Ну, ведь я еще не умер. Просто болен». Ничего, он это переживет. Еще только начало. Следует относиться к этой ситуации как к любой другой, которую, несмотря ни на что, надо пережить – прочитать и отредактировать статью о мирном процессе в Ольстере для этого болвана из «Нэшнл интерест», выложиться в тренажерном зале. Он перебирает задачи, одну за другой отправляя их в корзину с делами, которыми ему не хочется заниматься.

Бог мой, сколько же недель она потратила, чтобы сшить эти шторы. Никогда не занималась этим раньше, а вышло как у профессиональной портнихи. Да, она была мастерицей на все руки.

Как ни странно, воспоминания о ней скорее отрадные, нежели болезненные. Впрочем, какой в этом смысл. Он ведь сам понимает, что должен сейчас злиться. Понимает, что, видимо, он злится. Он знает, что было бы легче ее ненавидеть, пусть немного, совсем чуть-чуть. Однако в нем нет злости, а если она не зарождается в душе естественным путем, значит, не принесет и пользы. Она круглая идиотка, очень жаль. Но глупый не значит плохой. Об этом надо было подумать раньше.

Но он не привык размышлять о своих чувствах. Он предпочитает думать о том, что делает, о том, что будет делать. Ирина ошибалась, считая, что отсутствие привычки думать означает бесчувственность. Он не хотел усложнять себе жизнь, а она этого не поняла. Теперь очевидно, что не поняла. Может, ей было просто наплевать на его чувства, хотя в это трудно поверить. В любом случае ему сейчас остается одно, и в соблюдении этого правила потребуется военная дисциплина: он волен думать о том, что ему заблагорассудится, при этом строго запрещено думать о том, что она вернется.

Поединок между двумя игроками в снукер оказывается не очень захватывающим. Хотя не вполне ясно, в поединке дело или в душевном состоянии. Грэм Дотт, похожий на четырехлетнего малыша против этого проныры Питера Эбдона, после каждой победы торжествующе рассекающего кулаком воздух. (Возможно, антипатия к этому сукину сыну даже бодрила, но ему она не нужна. Он провел на работе почти двенадцать часов и сейчас хочет отдохнуть.)

Кажется, теперь каждый раз, сталкиваясь со снукером в том или ином проявлении, он будет вздрагивать, но все же это не повод навсегда отказаться от просмотров матчей. На самом деле ему просто страшно признаться, что это удовольствие у него отняли вместе со всем остальным. Господи, кто бы мог подумать, что такое безобидное увлечение будет иметь столь катастрофические последствия. Впрочем, не появись этот самодовольный сукин сын, может, был бы кто-то другой. Он ведь такой надежный, умный, достойный человек – даже Ирина согласилась бы с таким определением, – хотя, возможно, это характеристика мужчины, которого женщины рано или поздно бросают.

Позже он позволяет себе еще одно пиво, хотя обещает впоследствии сократить норму до привычной одной бутылки. Потом идет чистить зубы. Зубная щетка Ирины все еще там, где она ее оставила. Приходится напомнить себе о необходимости закрыть дверь на цепочку – раньше все это делала Ирина. Но в целом его вечера почти не изменились с ее уходом. Да, он стал есть больше крекеров с арахисовой пастой и часто заказывать блюда из индийского ресторана. Он скучает по ее стряпне, но вовсе не так сильно, как она могла бы вообразить. Еда в его жизни не занимает то место, что занимает в ее. Вот по чему он действительно скучает – как ни стыдно в этом признаваться – так это по тому, что покупки делала всегда Ирина.

И еще по одному ритуалу, который пришлось забыть. Он очень старался забыть, даже плакал, переживая болезненные эмоции. Он не может больше есть попкорн. Сцена рыданий взрослого мужчины над миской попкорна слишком унизительна, чтобы желать ее повторения. Еще он его пересолил. На дне он подгорел, а верхний слой был похож на резину и застревал в зубах. Или, скорее, в горле.

В кровати он прочитывает несколько страниц и подумывает о мастурбации. (Вот когда воображение Ирины было бы загнано в угол; она никогда не знала, что происходит в его голове. Он проявил твердость, и она не узнала до сих пор.)

Затем он решает, что все это слишком хлопотно, надо вставать и идти за салфеткой или перепачкать все вокруг.

Сегодня он переделал кучу работы, написал почти десять страниц для министерства иностранных дел, выложился на тренировке и пропустил обед. Он может быть собой доволен. Но единственное, что его радует, – окончание еще одного дня.

Как требовалось вести себя по этикету в подобной ситуации, было неясно, Ирина встала на безопасное расстояние и постучала. У нее был ключ, и чувство выказываемого уважения казалось неестественным. В последнюю минуту она успела сунуть обручальное кольцо в карман. Эту новость лучше преподнести осторожно в подходящее время – а какое время будет подходящим? Когда Лоренс открыл дверь, она испытала легкий шок: она раньше никогда не видела в нем обычного мужчину средних лет. Возможно, последние несколько месяцев сделали свое дело, или он сам позволил открыть ей свой истинный возраст.

– Привет, – хором произнесли они смущенно, и Лоренс неуверенно поцеловал ее в щеку.

– Кофе? Или сразу начнешь собирать вещи? – спросил он.

– Давай сначала выпьем кофе, – ответила она, хотя кофе совсем не хотела.

Они прошли на кухню. В квартире было идеально чисто, ничего не изменилось. Теперь это была только его квартира, поэтому кофе стал готовить Лоренс. Ирина поежилась, когда он включил кофемолку.

Ей было сложно сконцентрироваться на том, что он говорил. Отвлекала квартира. Посещение дома стало для нее не только возвращением в прошлое, но и встречей с возможной альтернативой настоящей реальности, ее тревожило чисто физическое напряженное существование в одном пространстве, искушая желанием повесить сумку и никогда больше не появляться в Хакни. Квартира хранила тайну, которую ей необходимо было узнать. Лоренс завел непринужденный разговор, сказал что-то о вентиле на кране горячей воды, а ее взгляд тем временем со скоростью шарика для пинг-понга перескакивал от рядов коробочек для специй к банке с испанскими анчоусами и затем на его лицо, сделавшее значительный скачок к старости. Одновременно Ирина пыталась прислушаться к себе и разобраться во внутренних ощущениях. Что у нее была за жизнь? Были ли в ней недостатки, или она обманывала себя? Нет… Жизнь в Боро просто очень отличалась от жизни в Ист-Энде. Всем известно, что человек со временем становится похож на того, с кем живет.

Она не могла сказать, что была здесь несчастлива; их совместное существование было приятным. Атмосфера здесь была немного душной и скупой на эмоции, но вердикт первых минут пребывания в квартире был таков: уйдя, она все же оставила частичку себя в этом доме. Есть ли в этом что-то хорошее?

– Итак, – начал Лоренс, когда они переместились с кофе в гостиную. Кружки были те же самые, что раньше, впрочем, ей он налил слишком мало молока. – У тебя все в порядке?

– Все хорошо, – кивнула Ирина.

– Ты бледная. И очень худая.

– Сплю мало. – Она смутилась, решив, что он может неправильно ее понять. – Последние две недели. Неприятности в личной жизни. Приходится часами выяснять отношения. – Через пятнадцать минут она уже рассказывала ему все и обо всем.

Лоренс проявил деликатность и не стал расспрашивать о причинах конфликтов.

– Я не умею ругаться, – смущенно призналась она. – У меня нет опыта.

Взгляд его стал острым.

– Он ведь тебя не ударил?

– Нет, ни разу.

– Если он посмеет поднять на тебя руку, я сломаю ему пальцы.

Ирина улыбнулась:

– Фильм «Мошенник».

– Прекрасно. По крайней мере, с ним ты не превратилась в полную идиотку.

– Что ж, – вздохнула она, – давай, продолжай развлекаться. Ты это заслужил.

– Я ничего не заслужил, все само на меня свалилось. И я не веселюсь.