Текст книги "Мир до и после дня рождения"

– А то. Будь уверена. – Он лукаво улыбнулся.

– Мне жаль, что у вас ничего не вышло, – сказала Ирина и проглотила последние капли отвратительного вина. – Впрочем, беру свои слова обратно. Знаешь, мне совсем не жаль. – Она оттолкнула бокал, таким жестом бросают перчатку, и посмотрела Рэмси в глаза.

Серо-голубые ирисы затянуло плотным туманом, взгляд казался отстраненным. Рэмси выглядел умудренным жизнью человеком, но это производило неприятное впечатление. Например, мудрый человек не сочтет обязательным подбирать перчатку лишь потому, что кто-то швырнул ее на стол. Рэмси молчал. Ирина просматривала скудный перечень вин. Он позволил ей сделать заказ, и она выбрала мерло.

– Ну, как дела у «ботаника»?

– Понятия не имею. Лоренс вчера ушел на работу и до сих пор не вернулся.

– На него не похоже! – Казалось, всплеск эмоций утомил его, и он сник.

– Да уж. Последнее время Лоренс делает все, что ему не свойственно.

– Ты очень волновалась? Звонила в полицию?

– Нет смысла подавать в розыск. Я прекрасно знаю, где он.

От вина исходил аромат, подсказывающий, что такое продается за три фунта на Хай-стрит, и у Ирины внезапно пропал аппетит.

– Два дня назад он признался, что у него почти пять лет роман с коллегой. Поэтому и улизнул тайком, ему стыдно за свое поведение. Возможно, его чувство любви к ней сильнее, чем он готов признать. Или похоти, хотя при ближайшем рассмотрении разница небольшая.

– Мне так жаль, дорогая. – Сочувствие Рэмси, в отличие от ее, было неподдельным и искренним. – Представляю, как тебе тяжело.

Ей действительно было тяжело. Несмотря на то что она сама решительно организовала эту встречу, образ переходящего Хай-стрит Лоренса едва заметной тенью мелькал перед глазами. Но за ней четко вырисовывалось лицо с все еще привлекательными чертами, которое она мечтала целовать. На рубашке не хватало пуговицы, ремень отсутствовал, а восхитительный черный кожаный пиджак сменила невзрачная синяя куртка с капюшоном. Надеясь уловить те электрические волны, что пронзали их обоих в «Омене», она понимала, что вместо этого неловко тычет в темноте британской вилкой с тремя штырями, тщетно стараясь попасть в розетку.

Еда мало волновала, похоже, обоих, но Ирина была благодарна за то, что они не отказались от ритуала выбора блюд. Она привычно заказала «виндалу», а Рэмси курицу «тикка», и зачем-то некстати начала рассказывать о том, что это блюдо не имеет отношения к индийской кухне, а было придумано специально для британцев и что оно слишком пресное для этой кухни.

– Оно единственное, что я могу здесь есть. Не понимаю такого самоистязания.

– Ты не любишь чили? – удивленно воскликнула Ирина и затем, даже не задумавшись над своими словами: – Мы с тобой никогда бы не смогли жить вместе.

– Ты так думаешь? – спросил Рэмси и впился в нее дававшим надежду разуверяющим взглядом.

Наконец принесли еду, которая была им совершенно не нужна. Вино Рэмси чуть пригубил; возможно, понял, что пора остановиться. Количество клиентов уменьшалось, а вместе с этим падала температура в зале. Ирина принялась тереть ладони, отчего со стороны казалось, что она нервничает больше, чем на самом деле. Они оторвались от дымящихся блюд и посмотрели друг на друга. Кажется, им в голову пришла одна и та же мысль: впервые с момента их знакомства они встретились, будучи оба свободными.

– Что у тебя с руками? – спросил Рэмси.

Из бормотания Ирины по поводу определенных «условий» он все же понял, что ей холодно. Отодвинув тарелку, он потянулся к ней и обхватил ее руки своими сухими, горячими пальцами. И вот произошло то, чего Ирина так ждала: штыри вилки наконец нашли отверстия и утонули в них, позволяя вспыхнуть электрическому свету.

– В бильярде это называют отскок, голубушка, – пробормотал он.

Пальцы продолжали разминать ее окоченевшие руки, скользили по ладоням и запястьям. Если приглядеться к его движениям с фантазией, то они скорее напоминали танец.

– Хотя ведь прошел день, скорее это рикошет.

– Не один день. – Руки ее согрелись и стали плавно двигаться, защищенные навесами, скользя, как по гладкой поверхности океана. – Помнишь, как мы с тобой ужинали в «Омене» в день твоего рождения, а потом поехали к тебе? Тогда у бильярдного стола ты учил меня держать кий. Я до сих пор не знаю, понял ли ты. Мне так хотелось тебя поцеловать. Но я боялась показаться распущенной. Не хотела причинять боль Лоренсу и вносить неразбериху в свою жизнь. Поэтому сбежала в ванную. Сейчас, мысленно возвращаясь в тот вечер, я думаю, что совершила ошибку.

Его пальцы перестали разминать ее руки и замерли в траурной неподвижности. Когда она попыталась обхватить его ладони, он прижал их к столу; она оказалась в ловушке, будто зажатая щупальцами. Рэмси молчал.

– У вас с Джуд действительно все кончено? – продолжала Ирина, ощущая себя взлетающим в воздух с обрыва Хитрым койотом. Как правило, герои мультфильмов падают, стоит им только посмотреть вниз, поэтому она этого не сделала. – Я бы хотела сегодня опять поехать к тебе.

Последний раз сжав ее ладони, Рэмси убрал руки.

Ирине казалось, она сейчас заплачет. Вилку выдернули из розетки так неожиданно, что ей показалось, что зал ресторана должен погрузиться во тьму. Пережитое поражение напомнило о сказанном Лоренсом прошлым вечером; она не в состоянии пережить две трагедии за столь короткий срок.

– Я тебе ни к чему, дорогая, – сдавленным голосом произнес Рэмси. – Ты красивая. Найдешь себе получше.

– Тебе не кажется, что я сама имею право сделать выбор?

– Нет. Я никогда не встречал женщин, которым известно, что для них лучше.

Ирина посмотрела на свое блюдо, затянувшееся застывшим жиром.

– Я все себе придумала, да? А мне казалось, это было взаимно, что ты тоже хотел меня поцеловать.

Чтобы спасти ее гордость, он просто обязан был согласиться, даже если это значило солгать.

Вместо этого Рэмси произнес:

– Ты о том случае у меня дома? Ты тогда не сделала никакой ошибки. Это я поступил неправильно. Надо было оплатить счет и отвезти тебя домой.

– Нет. Воспоминания о том вечере лучшие во всей моей жизни.

– Послушай, лапочка. – Было видно, что слова даются ему с болью. Ирине было стыдно за свое неверное понимание ситуации и за то, что она поставила Рэмси в неловкое положение. Слишком мало сна и много тоски, от этого ее мысли путались. – Тебе надо опять сойтись с этим Заумным фанатом, двух мнений тут быть не может.

– Отлично. Только Заумный фанат не собирается со мной сходиться.

– Мой тебе совет – поскорее наладить с ним отношения. Столько лет я наблюдал, как вам хорошо вместе. Я считаю, тебе это сложно понять, потому что он зануда. Но он помогал тебе в работе, а я, например, ни черта не смыслю в детских книжках. Он умнее меня, лапочка, умнее во сто крат. Он знает анекдоты на политические темы, а я нет. Он всегда хвалил мою игру, всегда следил за статистикой, моими «сенчури» и все такое. Я точно тебе говорю, он любил тебя больше всего на свете, даже если и не умел это выразить.

– Да уж, последние пять лет у него точно не получалось это выразить, – нервно сказала Ирина. – Очень мило, что ты толкаешь меня в объятия Лоренса, эдакий факт благородного самопожертвования. Однако я бы предпочла, чтобы ты просто принял подарок. – Ступив на путь унижения, она решила пройти его до конца. – Мне кажется, я могла бы в тебя влюбиться. Наверное, я почти это и сделала в день твоего рождения. Это ведь здорово, даже если тебе это не нужно, правда? По крайней мере, можешь чувствовать себя польщенным.

Рэмси выдержал паузу, достал из пачки сигарету и прикурил.

– Чертовски здорово. – Его тон был таким же неясным, как и выражение его лица. – Я польщен, правда. Но я никчемный человек, лапочка. И в сексуальном смысле не могу дать тебе больше, чем переваренная сосиска на кучке картофельного пюре.

– Ну, откуда мне знать.

– Я знаю. – Он выпустил струю дыма. – Я в этом разбираюсь.

– Мне кажется, ты высокого мнения о Лоренсе, – сказала она, стараясь сдерживать дрожь в голосе. Из-за нее Рэмси оказался в таком странном и неприятном положении, и от этого хотелось плакать. – Я, конечно, не знаю тебя так хорошо, но уверена, что ты не предал бы меня, как Лоренс. Ты никогда бы меня не бросил.

– Считаешь? – скептически скривился Рэмси и стряхнул пепел в курицу «тикка». – Держу пари, о своем «ботанике» ты бы сказала то же самое дня три назад.

– Ну, может быть, – пожала она плечами.

– Кроме того, солнце мое, – добавил он, проведя пальцем по ее лбу, – предательства бывают разными. Милая, дезертировать можно разными способами.

Подошедший официант осведомился, почему им не понравились блюда, но они уверили его, что просто не были голодны, и попросили счет. Обычно Рэмси хватал его, едва папка ложилась на стол, но тут остался сидеть неподвижно.

– Позволь на этот раз мне, – сказала Ирина. – Ты столько раз платил.

– Не смею возражать. – Рэмси застенчиво склонил голову.

Напряжение исчезло. Пусть она выставила себя идиоткой, но они ведь могут еще посидеть и выпить вина, как старые друзья, коими они, несомненно, оставались. Она попросила у него сигарету.

– Когда я утром набирала номер, подумала, что ты можешь участвовать в турнире «Мастерс», хотя на Би-би-си я тебя не видела. Я что-то не заметила в программе?

– Ты не заметила, что я ушел из спорта. Это была идея Джуд, хотя я понимал, что она права. Уйти на взлете с трофеем из Крусибла. Она хотела, чтобы я стал комментатором или рекламировал товары спонсоров. Не могу сказать, что последнее время я отлично себя чувствую… но гонорары мне не помешают. Дело в том, что я в некотором смысле без гроша в кармане.

– Ты? Без гроша?

Рэмси вздохнул:

– Как говорится, деньги у меня не задерживались. Ты знаешь, Джуд дама с запросами, и тех пятидесяти тысяч баксов, что она получила в Нью-Йорке, ненадолго хватило. Ну, после поездки в Испанию и всякое такое мои призовые за финал в Крусибле исчезли, как осенняя листва к концу года.

Впрочем, это странно, – задумчиво произнес он. – К слову о том, что ты до сих пор помнишь о таких судьбоносных моментах, как, например, случай у меня в подвале. Понимаешь, я обычно делал ставки на свои матчи. Я был вот настолько от того, – он показал большим и указательным пальцами расстояние в полдюйма, – чтобы поставить последние сто штук на финал 2001-го. Но мы с Джуд к тому времени опять сошлись, а ты знаешь, как эта женщина относилась к снукеру. Она постоянно вбивала мне в голову, короче говоря, я не был уверен, что выиграю. Я брал телефон, потом опять клал трубку. Господи Иисусе! Я бы мог выиграть восемь к одному. Имея восемьсот тысяч, я бы отвел тебя сегодня в самое шикарное место в городе.

Они молча шли по Роман-Роуд, в конце Ирине надо было повернуть налево к станции метро. Они встретились довольно рано, и ей не надо было спешить на последний поезд. Зажегся желтый сигнал светофора, Рэмси положил обе руки ей на плечи и повернул к себе.

– Ирина, в тот вечер на мой день рождения… ты ничего себе не придумала. Но все решает время.

Уже поздно. Девятый час или даже девять. Нет необходимости кого-то ждать, колдовать вечером над попкорном, готовить розовые шницели из свинины и брокколи с апельсиновым соусом, можно не спешить и не прерывать бесцельную прогулку. Она бродит по городу, как лунатик. За последние два месяца маршруты стали длиннее – Грин-парк, Сент-Джеймс, Гайд-парк, Риджентс-парк или, как сегодня, Хэмпстед-Хит. Она проходит без передышки по пять часов и возвращается домой без сил. Смысл как раз и есть в том, чтобы вымотаться. В первые недели блуждание по городу стало необходимостью, чтобы удержать себя подальше от шкафа с крепким спиртным, вина и сигарет, которые больше не нужно прятать.

Она неизменно надевает полинявшую синюю футболку поло, после чего ей до сих пор везде мерещится вышитая золотом фигурка с левой стороны. Выбросить ее она не может. Лоренс минут десять стоял у раковины и пытался отстирать пятно от соуса карри. У нее есть все основания ненавидеть эти мысли. Ну, кто бы стал мучить себя воспоминаниями о некогда любимом мужчине, пытаться спасти вещь, которую он любил, и любить ее только потому, что ее любил он? Как когда-то любил и ее саму. Красный шарф, которым она обматывает шею, был куплен им во время командировки в Джакарту. Несомненно, он не раз надевал его, отправляясь в поездки, возможно не всегда деловые, но даже это не может заставить ее выкинуть шарф в мусорную корзину. Напротив, шарф, как и многие другие принадлежавшие ему вещи, стали ей еще дороже.

Она тащится из последних сил вдоль Темзы и смотрит на огни Шекспировского театра и театра Пинтера на противоположном берегу, на посещение которых Лоренс так и не нашел время. Теперь она, не обремененная обществом трудоголика, может посещать любые театры по своему желанию. Но желания нет. Поднимаясь помосту Блэкфрайарз, она ощущает в коленях напоминание о Хэмпстед-Хит. Что ж, сегодня она прошла миль пятнадцать, если не двадцать.

Пустая трата времени. Ей давно пора заняться работой над новыми иллюстрациями. Успех «Ивана» побуждал к новым проектам – но разве это выход? Совсем недавно никому не было дело до Ирины Макговерн и ее детской книги, а она готова была пожертвовать правой рукой, чтобы оказаться в ее теперешнем положении. Но сейчас у нее есть своя аудитория, а она мечтает, чтобы ее не было. Если взять за ориентир унизительную фразу Рэмси, его вежливый отказ, полученный в феврале, то можно вывести собственное правило: «Ладно, ты получишь то, что хочешь, но тогда, когда тебе это уже не будет нужно».

Обстоятельства изменились, Лоренс нашел спасение в работе – в ней была необходимая ему холодная размеренность, нудность, притупляющая эмоции. Однако она не в состоянии похоронить себя под грудой листов бумаги. Самое мрачное искусство все же основывается на жизнелюбии, требует сил, которых в ней больше нет.

Приближаясь к дому, она пробегает глазами современные постройки и жадно вглядывается в стены из красного кирпича. Ей необходимо вновь обрести то чувство причастности к миру, далекому от Брайтон-Бич, от постоянных уколов матери, дающих ощущения неуклюжести и никчемности. Однако она вновь ощущает себя иностранкой и невольно задается вопросом, почему она здесь. Они приехали в Британию из-за Лоренса и его места в «Блю скай». Зачем она смакует полюбившиеся выражения – поднять пыль, например, – британцы такие же люди, как все остальные, но она не часть этого народа. Конечно, сейчас в городе полно американцев, а по праздникам и «новых русских», говорящих на непонятном ей новом сленге. Она не чувствует себя особенной. Более того, она ощущает себя всеми покинутой, словно ее одну высадили во время остановки и самолет улетел без нее. Может, возвращение в США поможет избавиться от кошмара, преследующего ее каждый вечер: гнетущей необходимости вернуться «домой», хотя она и есть дома.

У дверей квартиры она долго возится с ключом. Лампочка не горит. Последнее время она совсем забросила хозяйственные дела; постоянно забывает позвонить в управляющую компанию в рабочие часы. Квартира также встречает ее темнотой. Теперь шторы на окнах постоянно задернуты. Она нащупывает выключатель. Убийственная тишина. Она поддерживала соседей, почти десять лет боровшихся за закрытие Тринити-стрит для движения транспорта. Ведущая на юг узкая улочка исторического центра в часы пик заполнялась машинами, поджимающими друг друга бамперами. В течение многих лет она наблюдала из окна за водителями, слушала их крики и сигналы клаксонов. Через несколько дней после ухода Лоренса власти района Саутуорк приняли решение, и она получила то, о чем мечтала, – депрессивную тишину. Теперь она скучает по реву моторов и раздражающим сигналам водителей, дававших оптимистическую уверенность в существовании рядом людей.

Она прежняя была бы удивлена тем, что сейчас включает телевизор. После многолетней борьбы с Лоренсом за сокращение проводимого перед телевизором времени она не выключает его весь вечер. Что ж, телевизор стал вполне сносной заменой движению машин под окном; не играть же ей в «Эрудит» одной.

На Би-би-си показывают анонс предстоящего чемпионата мира в Шеффилде. Она спешит переключить канал. Она не будет мучить себя. И дело не только в том, что Рэмси больше не играет.

Он позвонил вскоре после того, как отверг ее предложение в «Бест оф Индия», чтобы узнать, как у нее дела. Она неуверенно заметила, что они могли бы по-прежнему дружить. Взрослые люди, как правило, не предлагают дружбу открыто, она вела себя скорее как Иван в ее получившей награду книжке. Рэмси хмыкнул, но потом, видимо опасаясь вновь ранить ее чувства, выложил все начистоту.

Она извинилась, что ничего не заметила в ресторане, слишком была поглощена своей собственной опустошающей душу трагедией. Она несколько раз заходила в Хакни и видела, что у них с Рэмси схожие болезни и выздоровление может протекать одинаково – если она потакала тщеславию Рэмси, ему неизменно становилось лучше. Несколько раз она встречается с навещавшими его звездами снукера. Особенно внимательны Стивен Хендри и, что удивительно, Ронни О'Салливан, и ей становится стыдно за то, что она когда-то считала Стивена занудой, а Ронни неотесанным парнем. Хендри обладает тонким чувством юмора, О'Салливан великодушием. Она приносит Рэмси пастуший пирог и рисовый пудинг, хотя сомневалась, что он все это ест. Все же они не столь близки – пока, по крайней мере, – чтобы она могла помочь ему с тем, что ему действительно необходимо: принять ванну или вынести судно. К нему, конечно, ежедневно приходит медсестра из Государственной службы здравоохранения, удивительно располагающая к себе ирландка среднего возраста, несомненная поклонница снукера, всегда старающаяся поскорее выпроводить визитеров. Ирина не упускает случая подразнить Рэмси, что медсестра по уши в него влюблена. Ослабевший и постаревший, он смеется этой шутке с большим весельем, чем она рассчитывала. Несмотря на печаль всего происходящего, она радуется, что ее забота кому-то нужна. Когда он начинает убеждать ее не приходить и жить своей жизнью, она искренне отвечает, что это он делает ей одолжение. Она действительно так считает.

К счастью, электрический разряд не пронзает их вновь; штыри вилки даже не пытаются попасть в розетку. Все решает время. Она понимает, что ей давно пора перейти на полезные блюда из овощей, но продолжает грызть крекеры с сыром, не в силах заменить их брокколи на пару. (После сумасшедших прогулок она теряет не один фунт, но, говоря откровенно, добирает необходимые калории с алкоголем.) Она стоит перед разделочной доской и собирает крошки, взгляд падает на ряды баночек с приправами над плитой: ягоды можжевельника, чабрец, черный тмин. Теперь ей не для кого готовить, специи испортятся. Масло в банках с экзотическими блюдами станет прогорклым – маринованные баклажаны, тайский сатай.

Возможно, пройдет время, и она от всего этого избавится, квартира слишком большая для одного человека и дорогая. Второй месяц подряд арендная плата снимается со счета Лоренса, но она не может позволять ему оплачивать ее расходы, раз он здесь не живет. Ему следовало еще несколько недель назад отменить оплату по прямому дебету – за телевидение, муниципальный налог. Она постоянно думает, что должна отдать ему долг. Однако в одинокой жизни ее очень пугает один момент – деньги. Возможно, она ведет себя как ребенок. У нее более ста тысяч собственных сбережений. Но никакие накопления не смогут дать ей той уверенности, к какой она привыкла за пятнадцать лет, и давал ее не только счет в банке, но сильный, талантливый, находчивый мужчина, обеспечивающий ей защиту.

На горьком опыте она узнала, что полной безопасности быть не может. И ее никогда не было. Существовала лишь иллюзия, по которой она скучает, и ничего более. Печально, но она все чаще вспоминает свою первую попытку, апофеоз убежища – палатку, поставленную ею в Тилбот-парке в четырнадцать лет. Это был пример оказавшейся ложной защищенности от опасности, которую она тогда могла вообразить. Ей надо было обработать швы, потому что в три часа ночи вода по каплям стала проникать внутрь, и вскоре на них обрушился ливень. Потоки проникли под спальные мешки, и девочки простудились. Промокшие и дрожащие, они брели по тропинке к ближайшему телефону-автомату, который оказался сломан. Тогда они не выбрались и набрали номер мамы Сары и попросили забрать их домой, но сейчас ей некому звонить.

Она откупоривает «Монтепульчано», чтобы выпить его маленькими глотками, обманывая саму себя. Слава богу, у нее закончилась водка, и она запретила себе покупать новую бутылку. Она плюхается в свое кресло, даже по прошествии двух месяцев она не садится на его любимый зеленый диван. Зажигает сигарету, третью за день, – одна из сомнительных привилегий одиночества. Она вольна убивать себя и не опасаться быть подвергнутой преследованиям. Она скучает по его нотациям. Тоненький голосок в голове шепчет, что она «обязательно бросит», скоро, в «следующем месяце». В первые несколько недель она выкуривала пачку в день, и ей было на это наплевать. Она сократила ее до половины, и все же ковер стал источать предательский запах, выдавая тайного курильщика. Настоящего курильщика.

Сигарета помогает погрузиться в созерцание. Здесь очень уютно. Она отмечает, что все в этой квартире сделано в соответствии с ее вкусом, куплено ею самой. Его присутствие здесь едва уловимо. Вместо того чтобы мучить себя бесконечными воспоминаниями, она сможет скорее о нем забыть. Его кофейная чашка – даже ее купила она. Его одежда; ведь когда-то ей все равно придется открыть шкаф в поисках, например, сандалий. Было еще его белье, но все постирано и аккуратно сложено много недель назад, сейчас, если она поднесет к лицу его футболку, то почувствует лишь запах «Персия».

На прошлой неделе она наткнулась на электрические ножницы и вспомнила о том единственном разе, когда стригла его сама. В этом было нечто необъяснимо чувственное, интимное, животное, похоже на то, как самка шимпанзе очищает от мусора шкуру своего самца. Она так увлеклась тогда, что он не выдержал. Стрижка получилась слишком короткой спереди, и он заявил, что в следующий раз отправится к цирюльнику-алжирцу на Лонг-Лейн. Машинка для стрижки стала символом неудачного эксперимента и испорченного на вторую половину дня настроения. Немного смысла в том, чтобы включать сейчас этот прибор – он действовал на нее как скорая сексуальная помощь – лишь только для того, чтобы убедиться, что можно с ностальгией вспоминать и плохое. Она положила голову на большой дубовый стол – в этом тоже мало смысла, – в то утро он не забрал с собой компьютер, значит, не знал, что не вернется. Склоняясь лбом к столу, как делают мусульмане во время молитвы, она гладила его рукой, как любимую собаку. Но потом стало совсем поздно. Это было еще до того, как у нее закончилась водка.

Она удивлялась тому, что гнев так и не поселился в ее душе, но понимала, что он еще больше измотал бы ее. Кроме того, она ни на секунду не сомневалась, что Лоренс не получал удовольствия от своих уловок. Возможно, он мог бы переломить себя и заинтересоваться этим – заинтересоваться самим собой, – но Лоренсу была больше свойственна страсть к страданиям, чем к удовольствиям. Более того, необходимость принимать участие в ее судьбе была частью его самого. Несколько раз она предпринимала попытки продолжить начатое в постели. Раз или два предлагала заняться любовью лицом друг к другу, глядя в глаза. Она расспрашивала его о сексуальных фантазиях. И все же она недостаточно старалась. Боялась? Но чего? Она слишком ленива. Ей не справиться с той знойной красоткой из «Блю скай». Не будь это Бетани Эндерс, на ее месте оказалась бы другая, например пустоголовая секретарша, потому что, как выяснилось, Лоренсу нравилось заниматься сексом лицом к стене не больше, чем ей. Лоренс тоже скучал по поцелуям. Благодаря связи с Бетани он стал менее добродетельным, но зато более амбициозным.

Исчезнуть, не сказав ни слова, было жестоко, и это также давало ей повод злиться. Он даже не позвонил вскоре и не извинился. Она все понимает. Лоренс заигрался в «плохого мальчика». Но по сути своей он человек высоких моральных принципов. Следовательно, единственное, что он сейчас переносит с трудом, – собственную неправоту. Он смог бы посмотреть в глаза ей, но не может видеть себя. Он трусит.

Ирина пытается разобраться и в своих чувствах. К третьему бокалу и пятой сигарете ей становится понятно, что практичные поступки Лоренса говорят сами за себя. Вскоре ей предстоит задушить это чувство в зародыше и понять, как поступить.

Еще кусочек сыра «пор-салю». Несомненно, лучшим средством утоления голода в это время дня стал бы попкорн. Даже будучи слегка нетрезвой, она сможет приготовить это низкокалорийное блюдо с высоким содержанием клетчатки за пять минут. Десятки приправ манят с полки со специями. Однажды она уже пыталась побороть себя. Ароматы специй напоминали благоухание свадебного букета, вид пустой миски заставил ее расплакаться. В шкафу хранятся четыре мешка зерен, и в какой-то момент она их непременно выбросит. Слегка шатаясь, она проходит и выключает телевизор, запирает дверь на цепочку, чуть убавляет мощность отопления. Эти привычные действия, включая чистку зубов, уже не кажутся ей чем-то обыденным.

Проснувшись, она смотрит на немытые бокалы с недопитым виски и на нож в раковине и ощущает неприятный вкус во рту. Отопление работало всю ночь на полную мощность, и теперь в квартире жарко, как на раскаленной сковороде. Разум подсказывает ей вернуться в постель и приходить в себя, начав с нуля, как пережившему инсульт больному, которому надо учиться произносить слова «погода» и «ведро».

Под зимним одеялом становится жарко, она подумывает заняться мастурбацией, но отказывается от этой идеи. У нее больше не осталось фантазий. Эта странная, непостижимая, приносящая боль мысль превращает сексуальное удовлетворение в источник зла.

Не вникая в смысл, она перелистывает насколько страниц книги «Искупление» Пэна Макьюэна. Как следствие, продуктивность сегодняшнего дня равняется нулю. Прогулка в Хэмпстед-Хит оказывается бесполезной и омраченной нарушениями зрительного восприятия: она принимает экскременты за свернутый коричневый листок, а мусор за белые полевые цветы. В такой день она должна испытывать к себе отвращение, но она не может. Она довольна. Так или иначе, еще один день закончен.