Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Папка пятая
Васнецов, Поленов и Костинька

Этюд первый
В синей блузе с полукруглой палитрой

Редко бывает, чтобы человеку так шло его имя – и не просто шло, отвечало внешности своего носителя, но совпадало с чем-то внутренним и глубоко сокровенным. Обычно слегка не отвечает и не совпадает, словно между именем и сутью человека обнаруживается некий зазор. Я сам это не раз наблюдал. Хочешь назвать кого-то по имени, а язык-то не поворачиваешь, и вместо имени кричишь: «Эй ты! Как тебя там!.. Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что».

А куда же его еще посылать, безымянного!

Для многих полученные ими от рождения имена – отчасти чужие, недаром случается, что и отказываются от своего имени, буковку из него выкидывают или к нему прибавляют. А то и вовсе меняют его на другое или предпочитают зваться по фамилии или отчеству: я – Петров или я – Сергеевич.

Мне и самому мое имя Михаил как-то не очень впору – то ли жмет, то ли давит, словно одежда с чужого плеча. Это повелось еще с детства, и причина была в том, что у меня на родине (а я по происхождению с Погоста Владимирской губернии) Михайлами кличут медведей, которых дрессируют и таскают на привязи по ярмаркам и рынкам для потехи публики.

И вот они, заморенные и оголодавшие, угодливо встают на задние лапы, приседают, кланяются, растягивают меха визгливой гармошки, пританцовывают, лишь бы получить подачку от хозяина. А довольная публика гогочет и бросает медяки в оловянную кружку… Поэтому иные насмешники меня вместо Ивановича звали Потаповичем. Кричали мне издали: «Заходи, Михайло Потапович, к нам чайку попить».

Я, конечно, обижался, злился, кулаком им грозил и бранился…

 
Вот таков наш Погост —
Ложись в полный рост,
А коль гроб не по мерке сколотят,
То ноги тебе укоротят.
И так-то бывало с моим именем…
 

Глядя же на Виктора Михайловича Васнецова, я всегда думал: если бы не было на свете имени Виктор, то лучше бы тебе ходить безымянным или вообще на свет не рождаться до той поры, пока оно наконец не появится. С другим именем ты – никто, калека на деревянной ноге. Даже трудно себе представить, чтобы тебя назвали Иваном, Петром или Афанасием – нет, нет, ты именно Виктор, и никакого иного имени тебе подобрать нельзя. Если бы я вовсе не знал, как тебя зовут, а меня об этом спросили, я бы, пожалуй, возмутился: «Что за вопрос! Конечно, Виктор и никак иначе!»

Бывает, что раскаленный металл вливается в заданную форму и принимает ее очертания, так и это имя словно влитое в тебя – Виктор. Оно как будто проглядывает в самих твоих чертах, угадывается в худом, слегка вытянутом, почти аскетичном лице с запавшими щеками, в иноческом сиянии серо-голубых глаз, распознается в завитках русых волос и сходящейся долотом бороды.

Виктор! Истинный бог – Виктор!

Но при этом не скрою, что и другая мысль меня не раз посещала. Имя-то иностранное, однако. Происходит от виктории, от салютования и пушечной пальбы, от грома и ликования воинских побед, да и не только воинских… А посему и мысль мне закрадывалась под темечко: что, если перенести ударение на второй слог и называть тебя не Виктор, а Викто́р?

Тотчас слышатся голоса: помилуйте! Это, что называется пришей кобыле хвост. Васнецов и по виду, и по духу своего художества – русский. К тому же северянин, из Вятки, не говорит, а частит своею северной скороговоркой – ну куда ему быть Викто́ром! Тотчас в дурном сне Гоголь приснится с его иностранцем Иваном Федоровым.

Я, такое слыша, помалкиваю, весь себе на уме. Подбородок слегка поскребываю и при этом думаю: ан нет! В ином случае, может, и согласился бы, а вот тут, извините, не соглашусь. Вся загадка в том, что Васнецов – он такой же Викто́р, как и Виктор. Сколько раз я примеривался к нему с этим измененным на французский манер именем – и ничего. Казалось бы, карикатура выйдет, пародия – истинный гоголевский Иван Федоров. Но ничего подобного. Оно вполне отвечало и худому, слегка вытянутому лицу с запавшими щеками, и иноческому свету в глазах, и сходящейся долотом бороде.

Чудеса, да и только: северянин из Вятки, частит своей скороговоркой и при этом – Викто́р. Даже изящества в осанке это имя ему придает. А почему? А потому, я думаю, что по духу своему он весь от виктории – победитель, и сдвиг ударения тут ничего не меняет.

Ну, посмотрите на него, вглядитесь в его лицо – Виктор. Еще вглядитесь пристальнее в те же черты – Викто́р. Он и в Суздале, и в Москве, и в Мезени, и он же – на Елисейских Полях или на фоне Колизея. О чем это говорит? Какой затаенный смысл в себе несет? Позволю себе (не без робости) рассудить, что Господь, создавая нашего художника таким, чтобы его облик соответствовал имени Виктор-Викто́р, помышлял о всемирности русского искусства и его великом будущем.

Не хочу впадать в раж (мол, вот мы какие!), но чаю или мню, как говорил преподобный Серафим, что наш Викто́р победит. Вот он в синей, запачканной краской блузе, с большой полукруглой палитрой и широкими кистями на лесах Владимирского собора пишет Богоматерь с Младенцем, вскинувшим руки, как истинный Победитель. Поэтому и наш Викто́р победит и когда-нибудь с помощью своих «Богатырей» завоюет Европу.

Завоюет, однако, не силою меча, а неотразимой силою искусства (да простится мне сия пышная фраза). И тогда пушечная пальба и салюты будут в нашу честь. В нашу, поскольку Москва с ее историей – и тот же Колизей, где сражаются гладиаторы, вкладывая в ножны окровавленные мечи, и тот же храм языческой Весты, и тот же собор Святого Петра.

Иными словами – Третий Рим.

Этюд второй
Братья Праховы

В Киев – на неубранные леса недавно построенного Владимирского собора – Васнецова зазывал Адриан Викторович Прахов, коему было поручено подбирать художников для росписи стен, потолков, купола, направлять и строго, взыскательно оценивать их работу. Взыскательность и даже придирчивость требовались для того, чтобы приглашенные не вольничали и не предавались свободным художествам, а их росписи соответствовали строгим церковным канонам.

Казалось бы, при таких-то строгостях кулачок с денежкой разжать бы и художникам щедро заплатить за то, что снуют по строительным лесам без ограждений и перил: того и гляди вниз-то и сверзятся. Но Адриан Викторович денежку крепко держал, тем более что и не его эта денежка, а церковного начальства, оно же кулачок просто так не разожмет.

Да еще и этак большой палец собственной длани не постесняется между вторым и третьим просунуть и к носу поднести: вот вам денежка. Нюхайте.

И Адриану Викторовичу приходилось оправдываться перед художниками. Уж простите, не сетуйте, что платим мало. И добавлял при этом для утешения: не ради денег – ради Бога все стараемся…

Здесь нелишне напомнить, что Адриан Викторович… это был тот самый Прахов, который пригласил в Киев и Врубеля. Михаил Александрович же имел несчастье влюбиться в его жену и потому был сослан (почетная ссылка) в Венецию, чтобы там, изучая божественные фрески и мозаики, избавиться от любовного наваждения. А заодно – избавить Эмилию Львовну Прахову от необходимости терпеть его ухаживания и выслушивать пылкие признания. Ну и прочее, прочее.

Уж что-что, а объясняться в любовных чувствах Врубель – этот гоноровый пан с изысканным воспитанием – умел и на галантные ухаживания был отменный мастер, как, впрочем, и на многое другое (включая сладострастную пытку – резать себя ножом).

Впрочем, оставим Врубеля (предыдущая папка и без того пухнет от подмалевок к его портрету). Займемся лучше Васнецовым и Праховым.

Я помню, как Адриан Викторович приехал дневным поездом в Абрамцево – аккурат к позднему обеду. Приехал сам по себе, без провожатых и неожиданно возник перед домом во весь свой высокий рост (никто его не встречал), блестя на солнце круглыми очками, забирая в кулак бородку и оттягивая ее книзу, словно этим жестом ему хотелось придать себе особенно деловой, озабоченный вид.

Собственно, и придавать не надо было, поскольку он и так выглядел весьма солидно, как человек занятой, обремененный многими обязанностями и не витающий в облаках, белоснежным караваном плывущих над Абрамцевом. Единственное, что могло несколько подпортить производимое им впечатление, так это сходство со старшим братом Мстиславом Викторовичем. Вот тот-то, неисправимый мечтатель, чудак и бессребреник, в облаках и витал.

Витал, раскинув крылья своего воображения, поскольку по жизни его ровным счетом ничего не привлекало, кроме сладкозвучных восточных поэтов, которых он переводил, туманных иносказаний, угадываемых в их стихах, и всяких отвлеченных материй вроде суфийской мудрости, древних сказаний, замысловатых притчей и легенд.

Мстислав Викторович когда-то гостевал в Абрамцеве, где его очень любили и хорошо принимали. Хотя, надо заметить, и слегка подсмеивались над странностями и чудачествами милейшего Мстислава Викторовича. Увлеченный беседой, он, к примеру, совершенно не замечал вкуса тех изысканных блюд, коими его усердно потчевал Савва Великолепный. И тот даже слегка обижался оттого, что не похвалили его повара и не оценили стараний хозяйки.

Мстислав Викторович прожил недолго и в тысяча восемьсот семьдесят девятом году скончался. Но друзья и ученики его нередко вспоминали добрым словом, и Адриан Викторович часто ловил себя на невольном сходстве с братом. Старший на то и старший, чтобы быть авторитетом и образцом для подражания, но Адриан Викторович с некоторых пор считал для себя предосудительным слишком уж походить на брата.

Хотя он тоже занимался науками и преподавал в университете, Адриан Викторович не позволял себе быть отрешенным от земных сует. Напротив, этими суетами он себя весьма охотно тешил, создавая себе репутацию человека деятельного, расторопного, с деловой хваткой и умением пользоваться всеми дарами жизни. Во всяком случае, любил хорошую кухню и в изысканных блюдах знал толк. С видом испытанного гурмана заправлял за ворот салфетку, что-то примурлыкивая от предвкушения обильной трапезы и с наслаждением втягивая ноздрями вкусные запахи.

Но сходство с братом нет-нет да и давало о себе знать.

Вот и здесь, в Абрамцеве, Адриан Викторович чувствовал себя с непривычки немного растерянным. Глаза под очками рассеянно блуждали по сторонам, он не знал, куда ступить и к кому обратиться из сновавших мимо дворовых, чтобы ему показали, где здесь обитает художник Виктор Васнецов. Как деловому человеку (все же деловому и занятому), приехавшему не просто так, а с определенной целью, ему хотелось сразу поговорить с ним, а потом уже докладываться хозяевам, светски раскланиваться, шутить, смеяться и вести праздные разговоры.

Этюд третий
Васнецов-первый и Васнецов-второй

С утра я был в игривом настроении. Такое у меня случается, но чаще всего моя игривость так во мне и остается и наружу не выходит, поскольку не к кому ее применить. Живу я один; в моих четырех стенах, правда, на эти четыре есть один пятый, но этот пятый – не кто иной, как я сам. Но не сам-друг, а сам-одинешенек, разве что художники иногда заходят, или Савва Иванович иной раз заглянет отдать распоряжение по яблокам, сливам или клубнике.

И вот этот сам-одинешенек, то бишь я, с утра – и почти на весь день – распетушился. То ли по случаю ясного неба, очистившегося после дождей, то ли потому, что хорошо выспался, но меня так и разбирало. И даже хотелось дернуть по комнате трепака, как любил выражаться абрамцевский… Таинственный карла.

«Это кто ж такой, однако? – спросят меня. – Уж не карлик ли Фотинька?» Нет, тот такого не изречет, а, если точнее, не промычит. На это способен лишь абрамцевский завсегдатай Николай Васильевич Гоголь, которого школьные приятели в Нежине прозвали Таинственным карлой.

Трепака я не дернул, но, завидев гостя – явного новичка в наших краях, и по некоторым признакам определив, что это брат всеми нами любимого Мстислава Викторовича Прахова (слишком они похожи), я тотчас вспомнил, что Абрамцево с легкой руки Саввы Ивановича – это вечные шутки, розыгрыши, сценки. А вспомнив, тоже решил этакую сценку разыграть – с приятностью для себя и для оного гостя.

С показной значительностью я проследовал мимо, чтобы обратить на себя его ищущее внимание и внушить надежду, что именно я способен разрешить возникшие у него затруднения. Адриан Викторович мигом ухватился за такую возможность и обратился ко мне со словами:

– М-м-м… почтенный, окажите любезность. Скажите, где тут найти художника Васнецова?

– Я и есть Васнецов… – ответил (брякнул) я первое, что пришло в голову, и всем своим видом изобразил полнейшее соответствие между этими словами и самой непреложной истиной.

Гость немного опешил и взглянул на меня сквозь очки весьма недоверчиво.

– Позволь, позволь… – Он невольно перешел на ты. – Какой же ты Васнецов! Я Виктора Михайловича знаю, слава богу. Видел его не раз. К тому же я ему обеспечил заказ на «Каменный век» для Исторического музея. Ты на него вовсе не похож. Может быть, вы просто однофамильцы…

– Нет-с… Я именно тот Васнецов, – упрямо настаивал сам-одинешенек. – Художник.

– Что ты меня, братец, разыгрываешь. Я же тебе толкую. Я Васнецова знаю – и лично, и по портрету Крамского. Зна-ю!

– Значит, недостаточно хорошо знаете.

– Ну уж не тебе судить, хорошо или плохо. Я приехал по делу, а не шутки шутить. Или у вас тут все подряд шутки шутят и тары-бары разводят? Если можешь сказать – говори, где найти Васнецова, а не можешь – так не морочь мне голову.

– Я вам уже все сказал. Я – Васнецов. Меня и искать не надо.

– Вот заладил. Ну какой ты к лешему Васнецов! – Он так разволновался, что уронил очки, повисшие на шнурке.

– Извольте. – Я предупредительно выставил ладони, обещая, что сейчас ему все станет ясно. – Я вам растолкую. Известный вам Виктор Михайлович – это Васнецов-первый, а я – Васнецов-второй.

Адриан Викторович подумал, подумал и в моих словах нашел подтверждение собственной правоты.

– Я же и говорю – однофамилец…

– Нет-с. – Я решительно отверг такой расклад. – Фамилия, смею уведомить, у меня другая. Но все же я – Васнецов-второй, не по фамилии, а по истинной преданности искусству Виктора Михайловича. Тут я не просто его восторженный поклонник, почитатель таланта и прочее, прочее. Я с недавних пор – тень Виктора Михайловича, которую он, можно сказать, отбрасывает, стоя за мольбертом и живописуя своих «Богатырей». Я удостоен чести отвечать на вопрос: «Ну как, Михаил Иванович? Сегодня лучше?» Сей вопрос означает: получилось ли сегодня то место на картине, которое не получалось вчера? И я без всякого лукавства отвечаю: да, получилось. Или: нет, еще не получилось, Виктор Михайлович. Надо бы там-то и там-то тронуть. Да я и сам иной раз возьму широкую кисть и сделаю мазок – не самовольно, конечно, а если он попросит. Попросит ради забавы, невинного озорства, или просто выдастся веселая минутка: «Ты же яблоньки свои белишь – вот и холст мне побели». «Да я вам все испорчу», – отвечаю. А он мне: «Не бойся. Если что не так, я поправлю». При этом предупреждает: клади, мол, не репинский, выпирающий, рельефный, заковыристый мазок, а гладенький, чтобы с холстом сливался. Вот я и стараюсь ему угодить.

– Так вы, стало быть, соавтор Васнецова. – Слегка насмешничая и иронически преувеличивая мое значение, Адриан Викторович стал снова звать меня на вы и при этом прочить в соавторы.

– Не совсем, не совсем. Я-то мазну, Виктор Михайлович же отойдет, посмотрит и поправит. А то и вовсе замажет и велит мне снова попробовать. При этом своей вятской скороговоркой, по-северному проокает: «Вот, Михаил Иванович, больно ты меня критикуешь, а у самого-то не шибко получается, а?» И смеется. «Не шибко, Виктор Михайлович, – соглашусь я. – Таланту нет, да и не учили».

– Похвальная самокритичность. Ну а в чем еще проявляется ваше участие?

– Кисти ему отмываю, если краска на них засохнет. На то у меня есть специальный раствор. Да и вообще состою при нем неотлучно. По его просьбе выполняю всякие поручения и даже веду от имени Виктора Михайловича переговоры, если он очень уж занят. Такой я Васнецов-второй – не зря себя так назвал. Да и многие в Абрамцеве меня так называют.

– Не намерен ли ты, однако, и со мной вести переговоры? – Он открыл портсигар, взял папиросу, легонько постучал ею по крышке, чиркнул спичкой и закурил.

– Ни в коем разе. – Я отмахнулся от табачного дыма, выдыхаемого мне в лицо. – Как я смекаю, у вас дело серьезное. Я же веду переговоры с поваром, прислугой и, я бы добавил, с садовником, но воздержусь, поскольку я сам и есть садовник.

– Нет, братец, ты не садовник, а прирожденный актер, я вижу. Тебе бы на сцену. Из тебя вышел бы Щепкин.

– У нас тут все прирожденные актеры – особенно по части домашних спектаклей и живых картин. И на сцене я не раз выступал. Но все же позвольте мне оставаться садовником. – Я со скромным достоинством поклонился.

– Ладно, оставайся, коли так. Закуришь?

– Благодарствую. Не курю. А поселился Виктор Михайлович тут рядом, в Яшкином доме, как раз и построенном для гостей. Позвольте проводить вас, – учтиво предложил я, вместе со следами от яблоневой побелки стряхивая с себя и слишком игривое настроение.

– И я в свою очередь благодарствую. – Адриан Викторович снова нацепил на нос круглые очки, и мы чинно направились прямехонько к Яшкиному дому.

Этюд четвертый
Список

– Ну, расскажи еще что-нибудь, – попросил Прахов, чтобы нам с ним не идти молча. – Какие у твоего Васнецова секреты? Что он любит?

– Окрошку с квасом любит.

– Да я тебя не про окрошку спрашиваю, а про живопись. Какие у него, к примеру, любимые краски?

– Любимые краски? – тотчас откликнулся я. – Да у него все любимые. Вы на его блузу-то гляньте: она, как осенняя роща, всеми красками ликует.

– А самая любимая? У каждого художника, чтоб ты знал, есть одна самая любимая краска.

– Одна? Что-то я сомневаюсь, чтобы одна… Вот вы мне приведите какой-нибудь список.

– Список? Не понимаю… На что тебе? Да и какой список?

– Желательно покрасивше, попоэтичнее…

– Ну, брат, задал ты задачу… Список… Может, список мертвых душ, составленный Собакевичем для Чичикова? У вас же тут Гоголь в чести…

– Гоголь у нас в чести, что верно то верно. Но мертвых?.. Нет, не хочу. Вы мне живых подавайте. Таких, чтобы, как только что выловленная стерлядь в садке, искрились и переливались. Вы-то стерлядку ловили когда-нибудь?

– Какое там – стерлядка… Мне бы в коридоре студента поймать и к себе на лекцию затащить. А из «Илиады» Гомера хочешь? Перечень кораблей?

– Гомер сгодится. Валяйте.

Адриан Викторович потушил папиросу о массивную крышку портсигара, задумался, что-то с затруднением припоминая, и стал читать:

 
– Нестор один то оспаривал, древле родившийся старец.
С ним пятьдесят кораблей, под дружиною, черных примчалось.
 

Или:

 
Вместе же всех предводил Диомед, знаменитый воитель:
Осмьдесят черных судов под дружинами их принеслося.
 

Ну и так далее. Наизусть особо не помню. Словом, неисчислимое множество кораблей прибыло на битву за прекрасную Елену.

– Так-так. – Я склонил голову, признавая красоту Елены, а заодно и достоинства списка. – Теперь же я вам свой список приведу. Список красок, коими пользуется Виктор Михайлович. Пользуется именно сейчас: раньше у него палитра победнее была. А сейчас расцвела, да и сам он расцвел, как написал картину былинную, героическую – «После побоища». Итак, список красок – не весь, конечно, а то, что помню и могу назвать сразу, навскидку, что называется:

 
Белила цинковые,
неаполитанская желтая,
светлый хром,
кадмий светлый,
кадмий темный,
кадмий оранжевый,
охра светлая,
охра темная,
охра золотистая…
Так-так. Что же еще-то? Дайте вспомнить.
Ну, марс коричневый,
сиена натуральная,
сиена жженая,
крапп-лак светлый,
крапп-лак темный,
лак Робер,
зелень изумрудная,
зелень перманент светлая,
зелень перманент темная,
ультрамарин,
кассельская коричневая,
вандик коричневый…
 

– Хватит! Хватит! – Прахов запросил пощады. – Дайте хоть запишу, а то… может вскоре понадобиться, если сговоримся с Васнецовым насчет одного дела. Да и детям оставлю в наследство списочек, чтобы знали. – Адриан Викторович достал было блокнот, но на ходу записывать несподручно, и он спрятал его обратно в карман.

– И это еще не весь список. Так что у Виктора Михайловича тоже есть, что на битву выставить. Если же эти краски смешать, получится неисчислимое воинство под стать Гомеру.

– И на какую же рать он сейчас это воинство ведет?

– «Богатырей» пишет: Илью, Добрыню и Алешу.

– Увлечен этой работой? – спросил Прахов, явно озабоченный тем, чтобы здешнее увлечение Васнецова не помешало его собственным – дальним – планам. – Кто ему, однако, позирует?

– Увлечен – не то слово. Всецело поглощен, я бы сказал. Для Алеши позирует Андрей, сын Мамонтова. Добрыня – собирательный тип Васнецовых – отца, деда, отчасти самого Виктора Михайловича. Они же все по внешности русаки. Для Ильи – немножко Поленов, но он так… сгодился лишь для самых первых эскизов. А вообще Виктор Михайлович искал типаж Ильи среди ломовых извозчиков у Дорогомиловского моста. Одного из них даже домой зазвал, чтобы набросок с него сделать.

– А ты? Часом не позировал?

– Я не ломовой извозчик. Староват я для «Богатырей» позировать. Хотя силушка еще есть, но вся уходит на то, чтобы лопатой комья земли ворочать.

– Ах да. Ты же у нас садовник… – сказал Прахов, явно теряя ко мне интерес, поскольку впереди уже показался Яшкин дом, стоявший на особицу – так, что его нельзя было спутать ни с какими другими постройками.

– Виктор Михайлович, к вам пришли, – сказал я громко и отошел в сторону, чтобы тот, кто услышит мой голос, увидел из окна не меня, а пожаловавшего к нему гостя.