Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд седьмой
Будничное обличье истории

На веранде было по-утреннему свежо, и дамы кутались в шали, дышали на руки и грели их о стаканы с горячим чаем. Мужчины тоже поеживались, покашливали, поскрипывали стульями, боролись с желанием закурить и не решались достать папиросы, поскольку дамы им не раз выговаривали за то, что они курят при них и отравляют дымом прекрасный – благоухающий – абрамцевский воздух.

Поэтому они не хотели лишний раз испытывать терпение дам и навлекать на себя нарекания – тем более с утра.

Наконец кто-то все же не выдержал и достал портсигар, оправдываясь тем, что над столом повисли и заныли комары и их – ради заботы о тех же дамах – следовало отогнать табачным дымом. Ну и, конечно, при этом позволить себе несколько торопливых, жадных затяжек.

Но из этого ничего не получилось, поскольку дамы за столом запротестовали, сославшись к тому же и на то, что сейчас не время курить и засиживаться. Не зря же, совершив героическое усилие, все так рано проснулись. Их ждут великие дела. Поэтому портсигар пришлось спрятать, а комаров изничтожать хлопками ладоней.

Все стали завтракать, поглядывая на часы и на Савву Ивановича: раз уж он сегодня не отбыл, как обычно, в Москву, следовало использовать его здесь с наибольшей выгодой для дела. Кто еще сумеет всех объединить, сплотить, воодушевить, ободрить – только он, великолепный Савва! Поэтому всем хотелось поскорее покончить с чаями, закусками (да и закуской не назовешь то, чем Фотинька потчует, – творог, молоко и сметану) и приступить к священнодействию – возведению храма.

Не тратить же зря драгоценное время.

– Порядок работ, я полагаю, сегодня тот же, – сказал Савва Иванович, когда звон ложек, размешивающих чай, на минуту затих, общие пересуды за столом замолкли и возникла потребность, чтобы заговорил кто-то один и произнес при этом нечто важное для всех. – Каждый знает свой участок, свою, так сказать, делянку. Сообщаю, что сегодня, и весьма скоро – через часок-другой, – к нам приедет… ревизор, ха-ха-ха.

Вместе с Мамонтовым усмехнулись лишь некоторые, остальные же удивленно на него посмотрели.

– Савва Иванович, не пугайте.

– Фу ты, боже мой, оговорился. – Мамонтов, изображая смущение, закрыл ладонью лицо.

– Так кто же все-таки приедет? Не томите.

Но Савва Иванович не был бы самим собой, если бы еще немного не потомил, не выдержал интригующую паузу. Лишь затем он многозначительно произнес:

– Ну, если не ревизор с секретным предписанием, то мой близкий друг, архитектор Павел Михайлович Самарин. Вы его знаете: он у нас уже бывал. Павел Михайлович будет следить за ходом работ и их соответствием нашему проекту. Прошу с ним не спорить. Он на чужое не позарится.

Последняя фраза всех несколько озадачила.

– Как это понимать?

– А так, что автором проекта как был, так и остается наш дражайший Виктор Михайлович. Павел Михайлович никаких изменений в него вносить не собирается. Он берет на себя лишь техническую сторону – то, в чем Виктор Михайлович… ну, скажем так, не совсем специалист. Надеюсь, он на меня не обидится. – Савва Иванович обратился взглядом к Васнецову, который из свойственной ему деликатности покраснел, поскольку не любил привлекать к себе внимание.

– Виктор Михайлович во всем специалист. – Кто-то счел необходимым выступить в защиту Васнецова, хотя на него никто не нападал.

– Не будем, господа. Вы прекрасно понимаете, о чем я. Как там у Крылова… «Беда, коль пироги печи начнет сапожник, а сапоги тачать пирожник». Ха-ха!

На этот раз в поддержку Саввы Ивановича никто не засмеялся.

– Что вас смущает и не устраивает? – Мамонтов обвел испытующим взглядом всех сидевших за столом.

– Если есть порыв, то стоит ли так уж полагаться на расчет? – спросил Репин, отнимая руки от стакана с чаем, словно именно остывший чай воплощал в себе расчет.

– Любой порыв должен поверяться расчетом, дорогой Илья Ефимович. Иначе все пойдет вкривь и вкось. Уж вы поверьте мне, стреляному в этом деле воробью…

– Верю, верю, – легко согласился Репин, не любивший спорить ни о чем, кроме живописи.

– А коли так, позволю себе повторить: сегодня приедет архитектор Павел Самарин. Прошу любить и жаловать.

– А кузнец – ковать крест? – спросил Васнецов, уже слышавший обещание, что кузнец будет, и лишь хотевший по своей пунктуальности уточнить, когда именно.

– На днях будет и ковач. Во всяком случае, божился, что не подведет.

– А позолотчик? – спросил Поленов, всегда сидевший рядом с Васнецовым.

– Чуть позже. У него много заказов в Москве. Я сам его не видал, но обещали прислать толкового, самого что ни на есть мастера. Художника.

– Что ж, не будем засиживаться. – Поленов вытер салфеткой губы и бросил ее на стол. – Впрочем, как прикажут дамы. – Он поклонился в сторону Натальи Васильевны.

– Да, господа, давайте побыстрее, – ответила за всех дам Елена Дмитриевна, и брат посмотрел на нее с благодарностью.

Все второпях допивали чай. Поскольку на это требовалось еще немного времени, Савва Иванович решил его использовать для философского отступления.

– Однако прошу обратить внимание: исторический момент, господа. Вот мы тут сидим, завтракаем как простые смертные, ложечкой чай помешиваем, и все происходит так буднично, так прозаически. А момент, если вдуматься, ис-то-ри-чес-кий.

– В чем же, простите, его значение для истории? – спросил кто-то с дальнего конца стола.

– А в том, что история часто выступает в будничном обличье, и тем не менее это – ее величество история. Сейчас все мы с вами встанем и пойдем. Пойдем не рыбу удить и не в лес за грибами, а на святое, можно сказать, дело – возводить Божий храм, который, может быть, и нас переживет, и наших детей.

– Типун тебе на язык, – наклонившись к мужу, шепнула Елизавета Григорьевна. – Пусть дети живут и здравствуют…

Савва Иванович положил ей ладонь на плечо, внушая, что ее пожелание им заранее учтено.

– Дети нашей прислуги тоже просятся участвовать. Разрешить им? – спросила Мамонтова Наталья Васильевна Якунчикова, всегда стеснявшаяся говорить в присутствии Поленова и поэтому больше смотревшая на Савву Ивановича.

– Почему же нет! Разрешите! Илья Ефимович, а вы что приуныли? Или я что-то не так сказал? – спросил Савва Иванович Репина, когда все уже задвигали стульями и стали подниматься из-за стола.

– Я вам после об этом, после… – Репина явно смущало то, что рядом сидела его жена Вера Алексеевна, и он заставил себя через силу улыбнуться, чтобы не возникло подозрение, будто его уныние связано именно с ней.

Этюд восьмой
Обструкция

– Да что же после… Давайте сейчас. Отойдем в сторонку и… – Савва Иванович поискал глазами и в дальнем конце веранды нашел место, где они с Репиным могли бы уединиться, не привлекая внимания.

– Вера, ты подожди. Я скоро, – обратился Репин к жене, пробираясь между сдвинутых стульев к Савве Ивановичу.

– Не оставляй меня надолго одну… – Вера Алексеевна хотела еще налить себе чаю и намазать маслом кусок хлеба, но постеснялась из-за того, что всем уже явно было не до чаев.

– Скоро, скоро, – повторил Репин и, ненадолго приостановившись, сам неприязненно бухнул ей в чашку крепкого чаю.

Мамонтов отвел Репина в сторонку, к самым перилам веранды, где их никто не слышит.

– Что же печалит великого художника? – Савва Иванович почувствовал, что тот пафос, с которым он минуту назад говорил об историческом моменте, теперь, наедине с Репиным, становится не совсем уместным, и поэтому слегка осадил и понизил голос: – Чем опечалены, Илья Ефимович?

Репин закивал, все еще пытаясь улыбаться, хотя глаза сделались грустными и даже слегка увлажнились.

– Видите ли, моя жена Вера Алексеевна немного тут обижается…

– На что же?

– Обижается, что дамы – Елена Дмитриевна, Елизавета Григорьевна и Наталья Васильевна – не принимают ее в свою компанию. Жене кажется, что ей устраивают обструкцию.

– Ах, вот оно что! – Савва Иванович всячески показывал, что ожидал всего, но только не этого. – Обструкцию… хм.

– Мне неловко об этом просить… Но нельзя ли как-нибудь это уладить? – Репин осознавал, что в его просьбе содержится некое неудобство – и для Саввы Ивановича, и для него самого, привыкших к другим отношениям, и поэтому ужасно страдал и от этого без конца помаргивал и теребил бородку.

– Отчего ж? Можно. – Савва Иванович тоже почувствовал неловкость. – Я с ними потолкую.

– Будьте любезны, а то Вере так одиноко… Она по складу совсем другая, несколько приземленная, я бы сказал… И уж во всяком случае, не энтузиастка, хотя честно пытается под всех подлаживаться, чтобы не выделяться. Белой вороной быть тоже не хочется.

– Что ж, понимаю. – Мамонтов произносил эту фразу именно тогда, когда чего-то не понимал и не одобрял.

– Вы, пожалуйста, Елене Дмитриевне и Наталье Васильевне хотя бы намекните… в виде некоего пожелания. Но ни в коем случае не старайтесь их вынудить, обязать, а то совсем будет плохо.

– Не учите меня дипломатии, дорогой Илья Ефимович. Я дипломатом родился.

– Не сомневаюсь, но моя жена… у нее, к вашему сведению, тяжелый и трудный характер. Боже, как я с ней мучаюсь! Как мучаюсь! – Репин зачастил скороговоркой, торопливо залепетал, словно опасаясь, что у него отнимут возможность наконец перед кем-то откровенно высказаться.

– Не повезло вам, однако… – Мамонтов не знал, что сказать.

– Да уж не повезло. Что и говорить. Даже подумываю развестись, но об этом никому, прошу вас… Ни единого слова. Я ведь не тех убеждений и не того воспитания, чтобы разводиться.

– Мы с вами, надеюсь, друзья, а я друзей не выдаю.

– Спасибо, спасибо. Извините, еще два слова, а то мне редко с кем удается… Я все за мольбертом, за мольбертом… Перед кистями и палитрой исповедуюсь.

– Ради бога… И не два, а сколько вам понадобится.

– Моя Вера… Вера Алексеевна, – поправился Репин, – в искусстве полный нуль. Хоть и дочь архитектора, преподавателя рисования, в рисунке и живописи ничего не смыслит. Извините за грубость – березовое полено. Знаете, как березовые дрова плохо горят – только дыму от них… Вот и она раньше как-то изображала, делала вид… женщины это умеют, а сейчас и изображать перестала. Лишь презрение на лице: что, мол, этот идиот там вечно мажет! Идиот – это, с ее точки зрения, ваш покорный слуга. Они со старшей дочерью все шепчутся по углам: шур-шур-шур. И все в доме к рукам прибирают. «А это сколько может стоить? А это?» Дочери еще десяти нет, но она уже вторая мать.

– А на картине вашей она совсем другая…

– Ну, картины… Заставляют меня завещание составить и им побольше отписать. Я им на это: «Умирать в ближайшем будущем не собираюсь». Они же мне: «Предусмотрительность никогда не помешает». Вот так и живу. Живу и вам завидую, как у вас в семье все ладно, и жена, и дети…

– Да тоже, знаете ль, всякое бывает… – Савва Иванович хоть и из мужской солидарности с Репиным, но все же не стал особо вдаваться в откровенность.

Да Илья Ефимович ему не очень и поверил бы, если бы Мамонтов тоже стал жаловаться на семейные неурядицы, посчитал бы, что тот из сочувствия, из вежливости выставляет себя таким же горемыкой…

– И самое печальное, что у меня руки опускаются – временами писать ничего не хочется. Всякое желание пропадает. В черную меланхолию погружаюсь. Кисну. Слава богу, храм немного воодушевил, а то хоть совсем пропадай… Так вы, пожалуйста, намекните.

– А вы все-таки печетесь о жене, смотрю, заботитесь…

– Жена же…

– Намекну непременно… Елена Дмитриевна и Наталья Васильевна – особы чуткие. Мигом все поймут…

Репин с чувством пожал Мамонтову руку – в благодарность и за то, что выслушал, и за то, что обещал помочь.

– А в общем-то, все хорошо, все слава богу, грех жаловаться, – приободрился Илья Ефимович и снова заулыбался. – Вот и солнышко светит, и паутинки летают, и осень такая, что и писать не надо: вставляй в раму – вот тебе и готовый пейзаж.

– Нет, уж вы, пожалуйста… красок и кистей не оставляйте. Пишите. Вон жена издали на вас поглядывает… беспокоится, видать, о чем мы тут договорились.

Репин встрепенулся, отыскал взглядом жену, по-прежнему сидевшую за столом, и подал ей особый знак, заверяя, что все в порядке. Обструкцию ей больше устраивать не будут.

Этюд девятый
Импровизация

– Ну-с, посмотрим, как вы тут без меня продвинулись… – Павел Михайлович оглядывал стены храма, как врач осматривает пациента, сначала выражая благодушное удовлетворение состоянием его здоровья, а затем позволяет себе маленькую придирку, которая, разрастаясь, приводит к печальному заключению, что тот неизлечимо болен. – Что же, вполне… вполне… только здесь пошло немного не туда… и вот здесь, мне кажется… – Он указал на места явного несоответствия проекту.

– А это по ходу дела возникло… новое решение, – сказал Савва Иванович, как больной, чувствующий себя здоровым и еще не подозревающий, что врач вынесет ему приговор. – Импровизация тоже необходима. Лист на гастролях в России когда-то так импровизировал, что публика замирала от восторга.

– Лист импровизировал с бесплотными звуками, а тут, батенька, каменная масса, тяжесть…

– Но главное, что это был Лист! – Под этим восклицанием Мамонтова угадывалось не совсем скромное желание в положении главного строителя уподобить себя прославленному виртуозу.

– Лист – не Лист: в любом случае, мой дорогой, импровизация… Импровизация, знаете ли, опасная штука… весьма опасная…

– Почему, хотел бы я знать?

– А вот я вам объясню. Проект исходит из одних конкретных условий, а импровизация предполагает другие, проектом, собственно, не предусмотренные. Поэтому смелый полет фантазии, заключенный в свободной импровизации, с технической стороны оказывается необеспеченным, а это приводит… впрочем, чтоб вас не расстраивать, не буду говорить, к чему это приводит.

– Но в данном случае мы, мне кажется, все учли…

– Все учесть невозможно, дорогой Савва Иванович. Вы прокладываете железные дороги и должны это знать. Какой-нибудь холмик или ямка может заставить отклониться от прямого пути…

– Ямки мы засыпаем, а холмики срывам…

– Вот видите. – Павел Михайлович обратил приведенный довод в свою пользу. – А что прикажете делать с полостью?.. Здесь в стене образуется полость, воздушный пузырь из-за ваших нововведений. Значит, как опора она уже не столь надежна. Кстати, куда вы сейчас прокладываете дорогу?

– Тянем на Север – через Ярославль, Кострому до Архангельска.

– Рискованно. Будет ли востребована? Окупится ли?

– Многие сомневаются. Риск, конечно, есть. Но и перспективы несомненные.

– Ну, перспективы… Это еще когда… Помните, как у Некрасова: «Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».

– Ничего. Даст бог – поживем.

– А кстати. – Павел Михайлович изобразил удовольствие от пришедшей в голову мысли, способной придать делу неожиданный оборот. – Раз уж мы заговорили… Архитектор вам на строительстве не нужен? Мог бы предложить свои услуги.

– Благодарю. Буду иметь в виду, – пообещал Мамонтов, не находя повода сразу отказать Павлу Михайловичу. – Однако какие на вашем счету постройки? Напомните, пожалуйста.

– Вот, пожалуйста, извольте… У меня с собою и список есть. – Павел Михайлович достал из внутреннего кармана бумагу, развернул и стал перечислять: – Доходный дом Мазинга в Малом Знаменском переулке, Летний театр Медведского, ограда городской усадьбы Голицына, но это так, мелочи…Придел собора Данилова монастыря – это будет позначительнее. Но, извините за нескромность, прославит меня в веках, конечно, храм Спаса Нерукотворного Образа, – иными словами, храм Русских Художников в Абрамцеве. Ваш храм!

– Польстили, польстили. Благодарствую. – Савва Иванович сам льстить не любил, но зато умел изображать себя польщенным. – А он в вашем списке есть?

– По окончании работ непременно внесу – номером первым, на самом почетном месте. Так что имейте, имейте меня в виду… Буду счастлив, если вам пригожусь. Мы ведь с вами давние друзья.

– А как же импровизация? – Мамонтов не то чтобы усомнился в давней дружбе, но связал ее с недавно высказанным упреком.

– А что? Импровизируйте…

– Стало быть, разрешаете?

– Помилуйте. Кто я такой, чтобы запрещать! Импровизируйте! Творите! А уж я буду рядом, на подхвате… ха-ха-ха! Дело-то благое, а то весной Воря как выпрет из берегов, разольется, все в округе затопит, и до соседней деревни не доберешься, чтобы на Пасху в церкви постоять, куличи освятить и свечи поставить. А тут своя церковь, Саввушкина, как в народе ее прозвали, – рядом, под боком.

– Саввушкина? А вы где это слышали?

– Да пока от станции доберешься, всего наслушаешься…

«Значит, Спас – не только художникам, но и всему народу здешнему – Спас», – подумал Савва Иванович, но сказать не решился, зная, что за себя-то он говорить горазд, но не настолько, чтобы приписывать себе право говорить за народ.

Этюд десятый
Потрафил

– Савва Иванович, вас тут спрашивают, – доложил Фотинька тоненьким голоском – доложил как пропел или даже по-овечьи проблеял.

Савва Иванович, занятый на стройке, следивший за укладкой кирпичей правой стены, даже не обернулся. Лишь спросил отрывисто:

– Кто?

– Позолотчик.

– Так он же сегодня не обещался.

– Не знаю. Докладываю как есть. Прибыл дневным поездом. На кухне квас пьет. Вас дожидается.

– Иду, иду.

Савва Иванович вытер о фартук руки, особенно тщательно правую – для рукопожатия, поскольку давно завел себе обычай – всем работникам пожимать руки.

Фотинька вприпрыжку (и вприсядку) повел его на кухню. А оттуда уже выходил навстречу малый, худой, лобастый, жилистый, волосы под картузом расчесаны явно наслюнявленным гребешком (все-таки дальний путь обязывает), с оттопыренными и слегка вывороченными губами.

Словом, по виду губошлеп – не может быть, чтобы такой кресты золотил. Мамонтов уж было подумал, что настоящий золотильщик выйдет следом за Губошлепом (так он про себя прозвал малого), но из кухни никто больше не вышел. Значит, этот.

Не слишком ли молод, однако? Да и руку жать такому Губошлепу – себя ронять. Обойдется.

– А что такой молодой? – спросил он еще издали вместо приветствия.

– Да уж какой есть… Извиняйте.

– Годов-то сколько?

– Двадцать восемь.

– А почему сегодня?.. Ты ж, кажется, намеревался позднее…

– Пораньше начнешь – больше успеешь сделать.

– А что тебе торопиться в твои-то годы? Да к тому же губастый и лобастый, как упрямый бычок. Все еще впереди. Успеешь назолотить крестов.

– Э, нет, барин. Позолотчики больше тридцати не живут. Вредное дело – ртутью дышать. Ртуть – она все нутро выжигает.

– Вот оно как… – Мамонтов окинул заинтересованным взглядом малого, подумал: «А он, однако, непрост, раз заранее себе жизненный срок отмеряет». – Жена-то есть?

– Считай, уже вдова…

– А дети?

– Кто ж их без отца растить станет? Нету детей.

– Жене-то что оставишь? Небось, приберег для нее золотишко? Приворовал у разини-заказчика?

Малый не хотел отвечать на это, но все же ответил:

– Мы не из таких… Золото таких не жалует.

– Смотри-ка. Не жалует. М-да… Так вы, стало быть, ртуть используете…

– Стало быть, используем. Без нее по большей части нельзя.

– Ну, будем знакомы: Мамонтов. – Савва Иванович все же снизошел и пожал руку малому, раз уж он, по собственному признанию, не жилец на этом свете. – Ремеслом-то своим хорошо владеешь? Не подведешь?

– Я мастер, – сказал он так просто и убежденно, что нельзя было не поверить.

– Ах, да, да, да! – Мамонтов связал слышанное от других мастеров с тем, как назвал себя малый. – Это о тебе мне говорили!..

– Обо мне…

– Ну и как будем золотить, мастер?

– Как велите…

– А что – есть разные способы? Что ж, ты мастер, тебе и решать. Но только чтобы кресты сияли.

– Не впервой. Засияют, – сказал малый и опустил глаза, явно чего-то недоговаривая и в то же время считая нужным высказать.

– А что тогда мнешься? Решай же, решай.

– Ты хозяин, платить-то тебе.

– А что – дорого? Много запросишь?

– Если на полимент, то дорого.

– А как еще можно?

– На мордан, на микстьен, на отлип.

– Слова-то какие мудреные. Откуда выкопал?

Тот посчитал вопрос обидным, но сдержался и дерзить в ответ не стал. Сказал только:

– Где прежние мастера закопали, оттуда и выкопал.

– Ладно, не обижайся. Ну, скажем, на этот твой мордан золотить – чем плохо?

– Тем, что золочение получается матовым, если поверхность не шибко подготовлена либо работает не слишком опытный мастер.

– Чую, ты-то у нас из опытных. Как еще можно золотить?

– Можно на гульфабру.

– А это как?

– Гульфабра составляется из лака-мордана с примесью оранжевого крона, растертого на льняном масле.

– Ну, положим, составил ты ее, эту свою гуль… гуль…

– Гульфабру, – подсказал Губошлеп.

– И дальше что?

– А дальше, коли уж тебе, барин, интересно… крон к лаку примешивается как подкладка под золото, чтобы оно имело… как бы сказать, более сильный и глубокий тон. Тон – понимаешь, что это такое?

Мамонтов осадил:

– Не учи ученого, а съешь, знаешь чего… – Он не без озорства подмигнул Губошлепу. – То-то же.

Губошлеп продолжил: видно, хотелось показать себя знающим:

– Место для позолоты со всем тщанием подготовляется, так, чтобы поверхность, на которую станешь накладывать золото, была чистая и ровнехонькая, как женина грудь аль спина.

– Ну и еще кое-что… женино. Дальше.

– Дальше, барин, эти места прокрашиваются кистью жирным слоем гульфабры, а затем просушиваются. Заметь, что надо довести просушку гульфабры до небольшого отлипа. – Малый собрал пальцы щепотью и пошевелил ими, чтобы показать, что такое отлип. – Тогда золото будет хорошо к ней приставать и иметь хороший блеск. Сиять, как ты говоришь. Золото накладывается на гульфабру лампемзелем…

– Чем-чем?

– Лампемзелем. Это инструмент такой.

– Ты с собой прихватил?

– А как же! Мы без инструмента не ходим. Что еще тебе рассказать?

– Где же твоя обещанная ртуть?

– Ртуть? Слушай, барин, и запоминай.

– Ладно, ладно. Лучше заботься о том, чтобы самому чего не забыть.

– Ртуть применяется при жженом злате, то бишь огненном золочении. Чтоб тебя особо не морочить, скажу лишь, что это самый распространенный с древних времен способ: прокаливание растворенного в ртути высокопробного золота до полного испарения оной ртути. Так золотили Исаака…

– Какого еще Исаака?

– Купол Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге. Точно так же золотили шпиль колокольни Петропавловского собора. Ну и еще кое-что – тебе, барин, это знать не обязательно, а то голова распухнет.

– Не распухнет. Еще что-нибудь назови. Потрафь. А я буду гордиться, что наш храм в том же ряду числится.

– Назову, пожалуй, Златые врата Рождественского собора в Суздале, хотя это уже иконопись по металлу. Сгодится тебе?

– Сгодится. Меня сейчас уже всего распирает от гордости.

– Стало быть, потрафил тебе?

– А то как же! Потрафил Мамонтову. Только сделай милость – ртутью особо не дыши и живи подольше, – сказал Савва Иванович, усиленно хмурясь, чтобы скрыть нахлынувшую острую жалость (а ну и впрямь года через два овдовит жену несуразный малый), и подводя Губошлепа к приготовленным для позолоты крестам.