Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд девятый
Суд Париса

Помню, как по утрам, звонким, росистым, с матовыми россыпями росы на опушках и полянах вокруг нашей усадьбы, с гулким и раскатистым эхом… по утрам, когда над лесом всплывал красный обруч солнца, похожий на шляпку выпершего из земли подосиновика, и рассветное зарево растекалось по горизонту, а над млеющей Ворей дрожал розоватый туман, Илья Ефимович Репин возвращался с этюдов.

О, это была картина, поистине достойная… Репина!

Он быстрым шагом, легко, проворно, с молодецкой удалью взбегал по пригорку к открытой веранде, где уже накрывали к завтраку, а за ним едва поспевал Антон, пыхтя, отдуваясь и поправляя на плече широкую лямку этюдника, в котором погромыхивали кисти, мастихин, всякие флаконы, пузырьки и тюбики краски.

Оба чувствовали себя так, словно выполнили серьезное и важное дело, совершили положенный ритуал. И зачинателем этого дела, вершителем ритуала был, конечно же, Репин, главный посвященный, верховный жрец.

Он вставал раньше всех, в несусветную рань, еще перед рассветом и будил Антона, чтобы до завтрака успеть. Успеть! Непременно успеть на этюды и ни в коем случае не проспать. А то этак разоспишься и все пропустишь, прозеваешь, прошляпишь самую драгоценную часть дня – утро. Он любил повторять и не раз говорил мне, что эти ранние часы для него блаженное время, когда голова свежа, глаз приметлив, рука уверенна и все спорится, все получается без всякого усердия и старания, словно само собой.

Илья Ефимович и Антона приучал к этому, всячески расхваливая, расписывая ему выгоды и прелести раннего вставания. И, хотя Антон просыпался с трудом, долго и сладко зевал, протирая слипавшиеся глаза тыльными сторонами ладоней, и с явным сожалением посматривал на подушку, он не позволял себе разнежиться и тоже заставлял себя встать. Быстро, решительно – как когда-то в коммуне Талечки Друцкой (полезный опыт не забывается).

Этюдник с красками уже готов – еще с вечера. Оставалось только выпить холодного чая, оставшегося от ужина, и наскоро закусить заранее припасенной, такой же холодной котлетой.

После этого им, как витязям на распутье (невольно вспоминается Виктор Васнецов), предстоял выбор: либо спуститься по пригорку – тропинкой, протоптанной еще самим Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, – на берег Вори, либо отправиться в лес. Поскольку Воря была досконально высмотрена, изучена, опробована и на карандашный штрих, и на краски, чаще всего устремлялись в лесную глушь.

Там вновь выбирали, и на этот раз – местечко поживописнее. Любили – с тинистым болотцем, сросшимися стволами берез, проплешинами мха на валунах и, конечно, с рефлексами, причудливой игрой света и тени, солнечными пятнами на стволах. Ставили рядом свои этюдники и зонты, защищающие от солнца, и принимались вершить ритуал, священнодействовать, писать пейзажи.

Ах, я бы и сам напросился с ними, будь у меня тяга к художеству! Но, увы, не дано (как рога – бодливой корове), хотя я могу представить, какая это сласть и отрада – выдавливать из тюбиков, смешивать краски и выкладывать точными мазками на холст.

Антон, прежде чем положить мазок, присматривался к учителю, и рука невольно усваивала, повторяла его движения. Для него это было лучшей школой – следить за рукой учителя, поначалу даже подражать и копировать. Но постепенно разница между учеником и учителем выравнивалась и стиралась. Ученик догонял, учитель старался не уступать, и тогда, хоть это и не пристало в их положении, они не могли устоять перед азартом соревнования – кто обгонит, кто опередит, у кого на сегодняшний день получается лучше.

И, поскольку для вынесения окончательного вердикта нужен был беспристрастный судья, первым делом – по возвращении в усадьбу – показывали свои этюды мне.

– Ну как, Михаил Иванович? Кто сегодня заработал самый спелый персик из вашей оранжереи? – спрашивал Илья Ефимович с затаенной надеждой, что при всех успехах ученика выиграл все-таки он, опытный мастер.

Так чаще всего и бывало, и я это подтверждал, стараясь не обидеть Антона:

– Антон хорош, но самый лучший персик все-таки ваш, Илья Ефимович.

– Мой? – После услышанной оценки Репин еще пристальней оглядывал свой этюд, словно бы мне до конца не веря, сомневаясь, но все более склоняясь к тому, что я все же прав. – Что ж, пожалуй, пожалуй… Но персик мы, однако, поделим, а? Дайте-ка ножичек, любезный Михаил Иванович. Антон сегодня тоже заслужил.

И ножичком разрезал надвое сочный персик, великодушно протягивая одну половинку Антону.

Но случалось и так, что я долго не выносил окончательного решения, поскольку был вынужден признать, что на этот раз мой вердикт – в пользу Антона.

– Что же вы молчите? – начинал беспокоиться Репин, чувствуя, что проиграл, и не желая этого признавать. – Ждем вашего суда – суда справедливого и беспристрастного. – Он впадал в преувеличенно торжественный тон, надеясь этим меня подкупить.

Я молча протягивал персик Антону. Репин этого не выдерживал.

– Как?! А я что же?.. Не угодил?

Словно опытный шахматист, проигравший новичку, Илья Ефимович смахивал фигуры с доски – поворачивал оба этюда лицом к стене.

Антон смущенно смотрел на нас обоих, не зная, что делать с персиком.

– Finita la commedia, – произносил Репин на чужом языке, словно это способствовало его гордому отчуждению от нас обоих.

Нужно было его чем-то подкупить, чтобы он совсем не разобиделся.

– Илья Ефимович, – приступал я, стараясь вспомнить о чем-нибудь для него приятном. – Вы же скоро едете в Малороссию – изучать типы запорожцев. Наверное, картину большую задумали?

– Есть, есть одна задумка… – Репин потихоньку отмякал.

– Ох и раздолье там!.. – Я подбрасывал дровишек в занявшийся костер. – Одно слово – Запорожская Сечь! А Антона с собой возьмете?

– Антона? А как же! У кого ж мне тогда учиться! – Этюд ученика Репин поворачивал лицом к зрителям, долго с прищуром рассматривал его и сам выносил вердикт: – Вот опередил меня сегодня. Обскакал. Лучше меня написал. Персик сегодня – ему. Заслужил. Его этюд лучше, лучше – не возражайте, Михаил Иванович! – обращался он ко мне, хотя я и не собирался ему возражать.

Я лишь разрезал сорванный с дерева персик и протягивал им по равной половинке. Протягивал со словами:

– Считайте, что это суд Париса.

Этюд десятый
Грозовой фронт

Художники с этюдниками и солнечными зонтами, расположившиеся на опушке леса или лесной поляне, всегда привлекают внимание. А уж если на них просторная блуза, перепачканная красками, а на голове – бархатный берет, то каждый проходящий мимо непременно остановится, как бы он ни спешил. Всем любопытно хотя бы издали взглянуть на их наброски и сличить с живой натурой: похоже или не похоже?

Ну и при случае заговорить, высказать свое мнение. Для этого не обязательно быть знатоком, а достаточно сказать, нравится или не нравится. Вернее, в том случае, если не нравится, промолчать, а уж коли понравилось, то, не скупясь на похвалы, излить на художника свои восторги.

Я и сам так поступаю. В живописи я не особо разбираюсь, хотя, живя среди художников, каждый день наблюдая их работу, слушая разговоры, приобрел некоторый опыт. Но все равно предпочитаю не слишком-то рассуждать, не вдаваться в теорию (да и куда мне!), а полагаюсь на живое чувство. Понравилось (екнуло сердце) – значит, картина хорошая, а не понравилось – уж извините, никакими многоумными доводами оправдывать художника не буду.

Искусство на то и искусство, что должно привлекать и в конечном итоге нравиться, а не отталкивать и не внушать отвращение, не выворачивать наизнанку, не оскорблять в нас чувства прекрасного. Впрочем, все это опять теории, я же в них не мастак и посему на сей счет умолкаю, а то этак и до треугольного яблока, до черного квадрата можно договориться…

Я скажу о другом – о проходящих мимо, о любопытствующих, хотя это может быть и не просто любопытство, а жажда истинного познания и весьма глубокий интерес.

Не всем известно об одной знаменательной встрече, да и сам я лишь недавно установил, что сия знаменательная встреча состоялась. Почему знаменательная? А потому, что над нею полощется знамя. Прошу извинить за неуклюжее выражение (английская королева его бы не одобрила), но я позволяю себе, когда хочу выразить нечто не совсем обычное, так сказать, фигуральное, аллегорическое.

К примеру, то, что благодаря этой встрече к Абрамцеву приблизилась грозовым фронтом великая русская философия. Конечно, можно было бы обойтись и без грозового фронта: просто приблизилась – и все тут, но грозовой фронт необходим, поскольку эта философия предрекла – предсказала – многие беды, прогремевшие над Россией. Предсказала нависшие над нею иссиня-черные, аспидные тучи, сполохи молний и раскаты грома. Одни цареубийства чего стоят! Вот вам и грозовой фронт.

Но она же, отнюдь не всуе помянутая мною философия, осенила Россию (вместе с Абрамцевом) своею милосердной дланью, благодатным покровом (да простится мне и эта красивость).

Иными словами, Репин и Серов, писавшие этюды в дубовой роще, некогда спасенной от вырубки Саввой Мамонтовым, встретились с Сергеем Трубецким, еще совсем юным, искавшим там уединения и вдруг наткнувшимся на художников. Когда это могло произойти? Полагаю, году в семьдесят восьмом или чуть раньше, чуть позже – неважно. Главное, что это произошло, а точная дата, пожалуй, не имеет значения. Достаточно упомянуть, что это было при царе Александре II Освободителе: его тогда еще не убили – не разорвали на куски брошенной в карету бомбой.

И еще был жив Достоевский, тайнозритель глубин (бездн) человеческой души, романный философ. Он вывел ее, философию, из литературы, из страстных метаний Мити Карамазова, холодного скепсиса Ивана и проникновенных, возвышенных созерцаний Алеши (я не отрывался от чтения романа, умудряясь держать перед глазами книжку журнала, даже когда вскапывал грядки). Затем пришли иные философы, тоже литераторы, романисты, конечно, но уже скорее в душе, а не на бумаге, поскольку на бумаге-то у них отныне царило умозрение и плоть литературных персонажей истончалась до таких же выстраданных, словно герои Достоевского, идей.

Это как яблоко, которое можно моченым или засахаренным подавать к столу, а можно использовать неким известным (на примере Исаака Ньютона) образом для открытия закона всемирного тяготения.

Вот Сергей Николаевич Трубецкой, наш сосед по Ахтырке, – аккурат один из них, сменивших Достоевского философов. Хотя тогда, во времена описываемой встречи он был (можно без отчества) просто Сергей. Да, просто Сергей, мечтательный, сосредоточенный и погруженный в себя, как Алеша Карамазов…

Этюд одиннадцатый
Похитил из стола

Солнце поднималось выше, воздух прогревался, зыбился, отсвечивал дрожащим перламутром, и становилось жарко. Зонты, поставленные так, чтобы солнце не слепило глаза и не мешало писать, уже почти не защищали. Тень от них ужималась, скрадывалась и небольшим пятном лежала у ног художников. Головы же были во власти солнечных лучей, падавших из-за столетних дубов косыми столпами, в которых роились комары и мошки, а снизу поднимался росистый пар от высокой травы и сверкал тысячами маленьких зеркалец.

Не спрятаться. Нужно было поправить зонты, но работа за этюдниками так спорилсь, что отвлекаться не хотелось. Оставалось лишь щуриться и надвигать козырьком на глаза белые полотняные картузы, хранившиеся в усадьбе еще с аксаковских времен и выданные им накануне Елизаветой Григорьевной («Это вам, чтобы не напекло»).

Сергей, шедший мимо по опушке, издали все это видел. Он мог бы обогнуть стороной поляну, где работали художники, но те уже его заметили и, не показывая вида, ждали, что он подойдет. Правда, кисти при этом не роняли, но они перестали их слушаться, и, вместо того чтобы класть новые мазки, приходилось без конца поправлять старые, досадуя на возникшую помеху: «Ну, друг дорогой, либо уж подходи, либо ступай себе мимо».

Сергею и самому хотелось подойти и попросить разрешения посмотреть, хотя мелькнувшая в голове философского плана мысль просилась, чтобы ее записали. Сергей достал было маленькую книжечку и карандаш, нетерпеливым жестом смахивая рассекавшую лоб прядь волос, но все же решил, что запишет потом, и прямо направился к художникам.

– Можно мне посмотреть? Разрешите?

Художники разрешили и даже на несколько шагов отошли от этюдников, чтобы не мешать ему, заодно же и самим взглянуть на свои наброски как бы чужими глазами – глазами постороннего человека. И тут выяснилось, что человек не посторонний, а их ближайший сосед, молодой князь Трубецкой, о котором они много слышали от Саввы Ивановича Мамонтова.

– Вы, кажется, Сергей Николаевич? – Илья Ефимович называл Трубецкого по имени-отчеству и, как поборник демократизма, чуждый сословным предрассудкам, тем самым уравнивал его с собой, а себя с ним, хотя сам был намного старше по возрасту.

– Да, а вы, смею спросить?

– Репин.

Тот отозвался на это имя бурным всплеском восторга.

– Ах да! Да! Конечно же! Знаменитый художник. Я вас сразу узнал, только вот не решился…

Репин счел необходимым поделиться славой с учеником.

– А это Валентин Серов, или наш Антон, как мы его называем. Тоже художник, и первоклассный. Вы о нем еще услышите.

– Искренне рад, господа. – Они обменялись прочувствованными рукопожатиями. – Надеюсь, я вам не помешал. Впрочем, помешал, конечно, – чего там! Оторвал от ваших занятий, в чем прошу меня извинить. Но не мог пройти мимо. Позвольте мне только взглянуть, и я вас тотчас покину. Меня там ждут. – Он махнул рукой куда-то в сторону дальнего леса.

– Пожалуйста, смотрите.

Трубецкой стал жадно всматриваться в наброски.

– Да, замечательно… Мне очень нравится…

– Спасибо. Весьма вам признательны. – Репин и Антон поклонились в той очередности, какая заранее была установлена субординацией: сначала учитель, а затем ученик.

– Что ж, разрешите еще раз поблагодарить. Мне пора. Меня ждут. Я здесь не один. Будем рады, если вы соизволите нас посетить. Просто по-дружески. В любое время. Прощайте.

– Прощайте, князь. Лишь один вопрос напоследок, – сказал Антон и по своей застенчивости тотчас засомневался в сказанном. – Впрочем, если вас ждут и вы не располагаете временем, лучше отложим. Извините.

– Нет, пожалуйста. Несколько минут у меня есть.

– Помнится, вы когда-то давно сказали, что лучшее доказательство бытия Троицы – в словах Иисуса: «Кто видел Меня, тот видел Отца». Что вы под этим подразумевали?

– Антон, не на ходу… такие вещи… – попытался вмешаться Репин, но Сергей счел вопрос уместным, хотя, может быть, и не совсем своевременным.

– Это мои детские размышления. Я уж отчасти и забыл. После этого я пережил не один кризис и прошел через много соблазнов. Но, насколько я все же помню, ход мысли был таков. Отца самого по себе увидеть нельзя. «Сын, сущий в недре отчем, – Он явил», как сказано у евангелиста. Значит, Сын есть нисхождение Отца, а Святой Дух – Его исхождение. И все это – Отец. Вот вам и Троица. Впрочем, повторяю, – это детские мысли. К тому же я от спешки несколько путано их излагаю. Может, я что-то еще в них вкладывал, но сейчас уже не помню. Слишком много было всяких соблазнов. Я ведь и стреляться хотел. Даже похитил у отца… у моего земного отца, конечно же… простите за дурацкий каламбур… похитил из стола револьвер.

– Как?! – изумились оба, словно готовы были услышать все что угодно, но только не это. – Вы?!. Револьвер?!.

Сергей склонил голову, и вьющаяся каштановая прядь снова рассекла лоб.

– Жизнь показалась мне бессмысленной. Я так рассуждал: если бессмертия нет или оно есть нечто субъективное, зависящее от наших переживаний и настроений, то жизнь объективно бессмысленна. Объективно. Поэтому выход один: револьвер к виску. Каждый философ хотя бы раз в жизни хотел стреляться. Каждый, – я уверен, поскольку философия, тем более русская, – преодоление мысли о самоубийстве. Извините, я запишу… – Он черкнул в книжечку несколько слов, после чего с усмешкой добавил: – Впрочем, воровство показалось мне таким гадким поступком, что я положил револьвер на место.

– Наверное, не только каждый философ, но и каждый художник… – Антон откликнулся на сказанное Трубецким, словно знал за собой нечто ему соответствовавшее, – хотя бы раз в жизни… м-да… взводил курки…

– Прошу не омрачать, господа. Прекрасный день, прекрасная погода… Прочь подобные мысли! – призвал Репин – зачастил своей скороговоркой, лучась морщинками возле глаз. – Как-никак мы с вами в Абрамцеве, а оно подобных мерехлюндий не терпит. Вон на нас картузы – вечные… И до нас их носили, и после нас их будут так же носить. Художники или кто еще, я не знаю, но – будут. Впрочем, для чего гадать о том, что будет после. Лучше будем думать о том, что есть. Абрамцево – это жизнь во всех ее прекрасных проявлениях. Разве не так?

– Так-то оно так, – согласился Антон, как всегда соглашался с учителем, если в душе был с ним не до конца согласен.

– А уж вы-то, вы-то… – Репину, угадывавшему это несогласие, особо хотелось в отместку подцепить, поддеть на крючок своего ученика. – Острить и зубоскалить с Костинькой Коровиным, хохотать до упаду отлично умеете, а потом оказывается, что вы молодой Надсон – о смерти помышляете…

– Не Надсон, а скорее уж Вертер… – глуховатым, словно бы отдаленным голосом произнес Серов.

– Вертер? Это почему же?.. – взвился кречетом Репин, что-то заподозрив, почуяв, но еще не до конца распознав.

– Да уж так… – Антон все понуро бубнил свое.

– Не знаю, не знаю… Почему это у нас Надсоны превращаются в Вертеров?

– Господа, я все-таки вас покину. – Трубецкой все пытался откланяться, тем более что чувствовал себя лишним при их разговоре.

– Да куда вы спешите? Кто вас там ждет, в конце концов? – тем же кречетом накинулся на него Илья Ефимович.

– Фотинька, – просто ответил Сергей. – Карлик Фотинька. Мы с ним, с вашего позволения, немножко дружим. Он чем-то похож на нашего карлика…

– Фотинька – это слуга Мамонтова, что ли?

– Да, именно он.

– Чудеса, однако! Ну и дружка вы себе выбрали, Сергей Николаевич!

– А что? Дружок как дружок.

– Чему же он вас учит? Как вас, так сказать, образовывает по части деревенской жизни?

– Многому учит. Он не так прост, как кажется. Доложу вам, что Фотинька удержал меня от самоубийства. Вернее, не то чтобы удержал, а… увидев у меня в руках револьвер, тихонько вымолвил: «Вы бы, князюшка, лучше не стрелялись, а того… под поезд… головкой на рельсы… Мамонтовых с их железной дорогой надо бы кровушкой окропить. Повязать их – кровушкой-то… А то слишком вознеслись и зазнались».

– Смердяков! Истинный Смердяков! – воскликнул Репин, сорвал с головы картуз, и его рыжая грива костром взметнулась под солнцем. – Ведь Мамонтовы приютили его, стервеца, на службу взяли…

– Вы только ради бога… Умоляю, не выдавайте.

– Не выдать – так он кого-нибудь пристукнет пестом или чем-то там еще.

– Нет, он вообще-то тихий.

– Вас-то что с ним связывает?

– Дружим… Как вы изволили выразиться, образовываем друг друга.

– А под поезд он вас не толкнет?

– Не толкнет. Он слабенький. А если бы по нечаянности и толкнул, то так тому и быть. Я ему был бы только благодарен. Прощайте… А то мы этак сегодня никогда не расстанемся.

Трубецкой зашагал прочь, а Репин и Антон долго смотрели ему вслед и, лишь когда он скрылся из виду, снова взялись за кисти.

Этюд двенадцатый
Инкрустируйте

Если бы я был художником, то на этом эскизе изобразил бы Репина и Антона Серова у меня в каморке, освещенной светом из окна, а также свечой и лампой, которые давно следовало погасить за ненужностью (уже заметно рассвело). Но я все не гасил. Не гасил, поскольку всегда боюсь этого момента, вызывающего у меня невольную мысль о смерти: горело, горело и – вдруг погасло.

Вот так же и я когда-нибудь… Погорел, подымил, как костерок на дожде, и Господь меня дланью своей притушит…

Впрочем, цыганка мне нагадала, что мой век будет долгим, и эта цыганка, как ни странно, я сам. Не то чтобы я себе нагадал (к картам не притрагиваюсь), но есть у меня затаенная глубоко в душе… уверенность? Догадка? Надежда? Наверное, все же надежда, собственно ни на чем не основанная. Надежда, что еще поживу и кое-что в этой жизни увижу. А иначе как же мой сад, моя оранжерея, художники, которых я столь нежно люблю, что по любому поводу готов расчувствоваться, умилиться, прослезиться? Как они все без меня?

Хотя бы те же Репин и Антон… С утра меня навестили, уважили, заглянули попрощаться.

– Ну, давайте присядем. На дорожку, как говорится…

Присели, потирая ладонями колени. Побарабанили по ним пальцами. Повздыхали для приличия, хотя что тут было вздыхать: не на век разлучаемся.

Еще повздыхали. Пауза стала слегка затягиваться. Оба ищут, что бы сказать…

– Вы бы свечу задули, Михаил Иванович… и лампу погасили. Уже светло…

– Сейчас, сейчас, – отвечаю я, а сам все не гашу и не задуваю. – Поезд-то у вас когда?

– В семь часов.

– Вещи собрали?

– Почти… так, мелочь одна осталась.

– С хозяевами попрощались? С Елизаветой Григорьевной?

– Жалко будить. Передайте им…

– Нет, нет, вы сами… Уж потрудитесь разбудить, а то обидятся.

– Хорошо, разбудим.

– Ну и что там, на Украине? – Я посмотрел в окно, словно за ним сразу начиналась Украина. – Какой для вас профит?

– Типы… – Репин обрисовал руками окружность, как бы соответствующую произнесенному слову. – Типы запорожцев будем искать. Таких, чтобы голова выбрита, а чуб до пупка свисает… Ну и тех, кто Сечь Запорожскую помнит, может кое-что рассказать. Такие там еще встречаются, доживают свой век потихоньку…

– Картину новую, поди, замышляете? – Я знал, что Репин замышляет картину, и спрашивал для того, чтобы сделать ему приятное. – После «Бурлаков» – «Запорожцев»?

– Угадали, Михаил Иванович. Все-то вы угадываете…

Я не угадывал то, что было мне доподлинно известно, но Илья Ефимович в свою очередь хотел сделать приятное мне.

– И надолго вы отбываете?

– Как пойдет. Как Бог даст.

– Что ж, буду вас дожидаться, а то кому же спор решать, чьи этюды лучше.

– Ха-ха-ха! – Репин рассмеялся, довольный тем, что ему не отказывают в звании спорщика. – Да, вы судья исправный. Работенки у вас прибавится.

Тут у меня что-то в глазах запершило… Знаю, знаю: в глазах не першит, а рябит и пощипывает, но у меня вот запершило, я расчувствовался, часто-часто заморгал и непослушным языком пролепетал:

– Только вы уж меня того… проинкрустируйте… фу ты, господи, совсем зарапортовался – проинструктируйте, как мне тут без вас…

Репин радостно подхватил:

– Проинкрустируем, Михаил Иванович. Видит бог, проинкрустируем так, что вы весь у нас блестками заблестите.

На том мы обнялись, почеломкались всласть, пободались напоследок шутливо лбами, как чубатые запорожцы, пробующие друг друга на крепость, и расстались. Отпустил я их в Запорожскую Сечь. Отпустил с увесистой дулей в кармане, приготовленной для турецкого султана.