Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд пятый
Хуже Владимира Ульянова

Вопрос немедленно разрешился. Точно так же, как казалось странным, что жандармы способны неподвижно стоять, теперь казалось не менее странным, что они обладают такой же способностью быстро и споро совершать нужную работу.

Бровастый жандарм с запорожскими усами счел нужным доложить в ответ на приказание следователя:

– Обнаружен заграничный паспорт, билет на поезд до Варшавы и сто немецких марок.

– Ага! Вот это любопытно. И очень даже занятно. – Следователь оживился. – Заграничный? Значит, мы как раз вовремя. Еще немного – и ищи-свищи господина мануфактур-советника, кавалера ордена Владимира… бежали бы вы в Европу.

– Бежал со ста марками? Хорош бы я был… – Мамонтов печально усмехнулся.

– Вы хороши всегда, сколько бы денег ни держали в карманах. И даже вообще без денег – отменно хороши. Поскольку из одной кассы берете и в другую перекладываете. Вот денежки-то и появляются, как по щучьему велению. А кто знает, сколько у вас денег на тамошних – заграничных – счетах. Так что со ста марками приехали и с миллионом в кармане уехали. – После этих слов следователь придал себе строгий вид официального лица и подвел итог всему сказанному: – Итак, господин мануфактур-советник, вы арестованы и будете препровождены в Таганскую тюрьму. Причем, прошу заметить, пешком. Весьма сожалею, но кареты с занавешенными окнами на вас не предусмотрено. Так что сможете прогуляться, а не сидеть взаперти в своем кабинете. Будете со знакомыми раскланиваться. Вас ведь в Москве хорошо знают. Пусть ваши знакомые на вас посмотрят. Правда, издали, чтобы они свои гляделки не проглядели. И в разговор с вами вступать не положено. Но посмотреть издали можно – не возбраняется. Будет о чем рассказать другим своим знакомым, а те – своим. И поползет, поползет по Москве слушок, что великолепного-то Савву вели под конвоем жандармов. В наручниках. Ну, прощайтесь с близкими. Кто тут у вас дома? Жена? Дети? Деток к груди прижмите…

– Прошу не указывать…

– Вот как? То я вас просил не указывать, а теперь, значит, вы меня. Вот мы и квиты.

– К вашему сведению, дома только прислуга и карлик Фотинька.

– Тот, который нам дверь открывал? Ну, с этим прощаться не обязательно. Этот еще хуже Владимира Ульянова – кого хочешь в дом пустит. Все закрома, все сундуки и шкафы перед грабителями раскроет и вас с потрохами сдаст.

– Какого еще Владимира Ульянова? – Савва Иванович почувствовал, что следователь произнес это имя хотя и будто бы мимоходом, но с явной целью.

– Ну, того самого. А вы разве не помните? Вашего Владимира, вашего, но только не того, чей орден на вас, а того, кто листовку к рабочим настрочил, когда на Невском заводе волнения были. Умело настрочил, со знанием дела. С пониманием души притесняемого вами рабочего. С точным расчетом, на каких ее струнах сыграть. Чтоб зарокотали струны-то. Вы с ним не знакомы?

– Не имел чести.

– А я уж полагал, что знакомы, вы ведь оба музыканты, можно сказать. Он-то в своем роде музыкант, а вы по всем статьям – и играете, и поете. Листовочку-то – прокламацию – среди рабочих не вы ли сами часом распространяли? А то ведь наши музыканты – миллионщики – любят на свои средства революцию поддерживать и возмутителям спокойствия всяческие услуги оказывать. Им помогать, и даже не без известного подобострастия, доложу я вам.

– Подобострастия? Скорее, высокомерия, – поправил, усмехнувшись, Мамонтов, но следователь не принял поправку.

– Нетушки, нетушки. Именно подобострастия, поскольку возмутители-то эти самые могут на каторге сгнить, а могут и во власть сигануть. Им тогда почет и уважение, как, впрочем, и вам. Вы же с юности у нас ревнитель справедливости, а у вашей Татьяны Любатович сестры – так те вообще. Отпетые революционерки. Но и вы тоже не лыком шиты. Вы в студенческих беспорядках шестьдесят второго года участвовали? Было дело?

– Извините, запамятовал. В голове таких сведений не держу.

– А я говорю, что было, отчего ваш батюшка вас поскорее в Баку отправил – проветриться. Спрятал от правосудия. Видите, как много о вас известно знающим людям. Не мне – я-то что? – мелкая сошка. Но есть, есть знающие люди… Может, они тоже на вас в окна посмотрят, когда мы вас в тюрьму поведем. Так-то, господин мануфактур-советник. Главное, что в злоупотреблениях вы замечены…

– Я во зло ничего не употреблял.

– Это установит суд. Позвольте обыскать вас. Ах да! Вы уже обысканы… и обнаружен заграничный паспорт… и вот билет… Так что собирайтесь. Теплые вещи прихватите, а то тюрьма – не баня. Дров жалеют. Топят из рук вон плохо.

– Могу я кому-нибудь оповестить?

– По телефонному аппарату? У вас ведь, наверное, имеется. Богатые люди могут все себе позволить. Я богатым всегда завидовал. Мечтал когда-нибудь с ними сравняться. Что ж, оповестите. Только самых близких, чтобы телефонных барышень особо не утруждать и время не занимать. До Таганской тюрьмы путь порядочный. Часок-то, я думаю, займет. Как, Федотыч? – обратился он к старшему жандарму. – Доедет то колесо, если б случилось, до Москвы?

– Какое колесо?

– Гоголя читать надо, раз он о колесах все доподлинно знает. За час доставим арестованного?

– Смотря как будем идти, а то и за два часа не доставим.

– Ты нас не стращай – два часа… Не закоулками же плутать – прямиком пойдем. За час доставим, и будя…

Следователь посмотрел на часы, словно их циферблат со стрелками содержал точное, независимое от Федотыча указание на то, сколько времени займет путь до тюрьмы.

Этюд шестой
Ленин в девяносто пятом году

Пока вели по Садовому кольцу, окруженного жандармами, и прохожие, с трудом узнавая его и не веря, что это он, провожали Савву Ивановича растерянными, оторопелыми, сочувственными взглядами, Мамонтов поначалу смотрел в никуда и ни о чем не думал. Только напевал в полголоса, почти неслышно, а то и вовсе про себя марш из «Аиды» и зачем-то считал шаги.

Считал, сбивался со счета и снова упрямо принимался считать, полагая, что это помогает ему избавляться от навязчивых мыслей, вызванных обыском и арестом. Но затем понял, что не помогает, и тогда нарочно стал заставлять себя думать о постороннем, о чем-то веселеньком, о всякой всячине: об Италии, о венецианских гондольерах в расшитых узорами костюмах и широкополых шляпах, о бутоньерках с цветами, кои так любил носить, когда был франтом, модником и фланером.

Тоже не помогало.

Тогда он, чтобы чем-то все-таки занять мысли и не дать им расползаться, словно ракам, потревоженным брошенным в воду камнем, стал вспоминать, как ему в январе девяносто пятого года принесли и положили на стол написанный от руки агитационный листок – обращение к рабочим по случаю декабрьских (двадцать третье декабря) волнений. Всего страничка с заходом на обратную сторону: не смогли уместить на одной стороне, хотя, видно, и старались, рассчитывали, ужимали. Но вот не получилось и пришлось-таки занять обратную сторону.

Для листовки же это противопоказано: кто это будет читать с обратной стороны! Поэтому листок и забраковали, отложили, и он попал в руки к одному из инженеров.

Тот приехал к Мамонтову по делам Невского завода, а листок прихватил с собой, наперед зная, что разговор непременно коснется волнений среди рабочих, вызванных задержкой с выплатой денег, и поджога дома управляющего (крыльцо облили керосином). Кроме того, толпа устроила погром в лавке, где рабочих дурили, обманывали и обсчитывали. Администрация же в ответ на это вызвала пожарных с водометами, и они на тридцатиградусном морозе обливали народ ледяной водой.

А чуть позже подоспели и лихие казачки с нагайками.

Мамонтову об этом, конечно, докладывали, но в общих чертах, без подробностей. А тут перед ним очевидец – инженер с бастующего Невского. Мамонтов стал его расспрашивать, и инженер протянул ему листок, а на вопрос, кто писал, назвал имя молодого петербургского юриста (и марксиста) Владимира Ульянова. Выяснилось, что листовка обсуждалась в кружке рабочих мамонтовского завода, коим руководил напористый и энергичный Ульянов.

Тут Савва Иванович попросил не упускать никаких, даже самых мелких подробностей, и инженер, как мог, рассказал об этом обсуждении – со слов его участника, одного из рабочих.

Интересный получился рассказ, тем более что инженер, зная пристрастие Мамонтова к театру, сам увлекся и изобразил все в лицах. Уж он постарался – и голосом, и мимикой, и каждого участника наградил своей характерной чертой. А главное, напирал на словечки из лексикона каждого. Он эти словечки-то хорошо запомнил. Впрочем, даже намеренно и не запоминал, поскольку они сами к нему прицепились, как головки репейника к подолу пальто.

Мамонтову тогда понравилось (как купающемуся смельчаку может нравиться ледяная водичка в проруби), что на обсуждении его, конечно же, ругали, поносили и проклинали. Помимо всего прочего, назвали хищной акулой, клацающей зубами. А по-научному окрестили эксплуататором, грабящим… как это у них называется, прибавочную стоимость. И при этом еще сравнили с налетчиком из подворотни – словом, весь криминальный набор.

Хотя, если разобраться, эту прибавочную он сам, из своих капиталов всаживал – вколачивал в убыточный, разваливающийся завод.

Но эксплуататор так эксплуататор – это еще терпимо, в рамках приличий. Его же еще заклеймили душегубом и кровопийцей, а это было гадко, мерзко и несправедливо, поскольку если чью-то кровь и пили, то это его, Мамонтова, кровь.

Он тогда пожалел, что не участвовал в обсуждении и не высказал все в лицо тому самому Владимиру Ульянову, из которого как раз и выйдет прекрасный кровопийца. У него для этого есть все задатки, тем более что, как впоследствии выяснилось, братец его, Александр Ульянов, готовил покушение на царя Александра III, приурочив оное к первому марта, скорбному дню убийства его батюшки, царя-освободителя Александра II.

И собственноручно делал бомбы, начиняя их всякой дрянью – ржавыми гвоздями и шурупами, чтобы при взрыве убило побольше народа.

Так кто же кровопийца?

Владимир Ульянов (после прочтения листовки и перечисления всех событий двадцать третьего декабря тысяча восемьсот девяносто четвертого года). Чем же завершился этот знаменательный день? В одиннадцать часов вечера рабочим стали наконец выдавать жалкие копейки, именуемые зарплатой. Кровосос Савва Мамонтов высочайше соизволил. Причем, как вы сами же мне рассказывали, товарищи, в контору впускали по одному, проводя каждого между двумя шеренгами городовых и казаков с нагайками наготове. Позвольте поинтересоваться: может, и хлестнули нагайкой-то кого-нибудь из замешкавшихся, а? А то ведь как-то скучновато без этого…

Голоса рабочих. Нет… никого не тронули… всем выплатили, и не такие уж жалкие копейки.

Владимир Ульянов. Так-таки и выплатили? Чудеса! Скажите, какая щедрость… Я это к тому, товарищи, что нам следует дать верную оценку этому факту. Зарплату задержали, между двух шеренг с нагайками пропустили, и рабочие, то есть вы сами, на ком все держится, после этого покорно приступили к работе? Работе на Мамонтова? Прошу высказываться.

Пожилой рабочий в чистой, выглаженной рубахе с застегнутым воротом. Семьи надо кормить. Не приступишь к работе – жена осатанеет, зенки повыцарапывает. И детишки оголодают.

Владимир Ульянов (с усмешкой). Что ж это за жена такая – глаза выцарапывать? Кто ее такой сделал?

Пожилой рабочий. Нужда.

Владимир Ульянов. А нужду наслал кто?

Пожилой рабочий. Никто не насылал. Сама в дом явилась.

Владимир Ульянов. Простите меня, но так не бывает. Каждое явление имеет свою причину. Мы об этом не раз говорили. Нужду наслал на вас не кто иной, как кровосос и душегуб Мамонтов. Но вернемся к теме, товарищи. Вот здесь было сказано, что детишек надо кормить. Согласен, да и как можно не согласиться. Хотя вопреки всей очевидности подчеркиваю: согласен лишь отчасти. В дальнейшем я постараюсь прояснить свою позицию. Но пусть сначала выскажутся другие. Прошу вас, товарищи.

Молодой рабочий, улыбчивый, словно с придурью. А мне жалко…

Владимир Ульянов (называя рабочего по имени). Чего вам жалко, Артем?

Голоса рабочих. Он такой жалостливый, такой прыткий, потому что бессемейный… Бессемейные все шалые.

Молодой рабочий (не обращая на подобные реплики никакого внимания). Жалко, что подняли такую бучу, разохотились, свободу почуяли, как при Стеньке Разине, и сами же все похерили. Свернули этой свободе голову-то с красным гребешком, словно крикливому петелу, и завалились на перины – прерванные сны досматривать.

Владимир Ульянов (с поощрительным участием выслушав рабочего). Одна поправка. Не бучу, а организованное выступление трудящихся. Это только ваш петел сам по себе горло дерет. Волнения же среди рабочих не сами собой возникают: их кто-то направляет. И, заметьте, наш кружок с его воспитательной работой на заводе сыграл тут не последнюю роль.

Пожилой рабочий (кашлянув). Извиняюсь, Владимир Ильич, мы вас очень уважаем, но тут вы чуть-чуть привираете. Денег не заплатили – вот вам и волнения. Никто их не направлял. И наш кружок здесь ни при чем.

Владимир Ульянов. Настоящий марксист никогда не врет, к вашему сведению. Врут лишь ненастоящие – легальные – марксисты. А вы, дорогой Василий… не сердитесь, но пребываете во власти чистейших иллюзий. Направляющая рука всегда есть, но ее действия могут быть незримы. Ее еще надо разглядеть, руку-то.

Пожилой рабочий (явно обидевшись, хотя и стараясь этого не показывать). Незрима лишь одна рука – рука Господа Бога.

Владимир Ульянов. Сколько еще в вас суеверий и всяческих пережитков. Оставьте эти басни и россказни попам и мракобесам-философам из числа Бердяевых и Соловьевых. Простите, я оговорился: не Бердяевых, а Белибердяевых. Мы же с вами раз и навсегда договорились, что никакого Бога нет. Мы идем к созданию рабочей марксистской партии, и ее направляющая рука укажет нам верный путь… Однако факт установлен. После всех унижений восставшие вернулись к работе. Дадим же оценку этому факту. Оценку от лица коммунаров, которые не сдались и пали под пулями версальских карателей.

Пожилой рабочий. Но ведь мы своего добились. Наши требования выполнили. Чего ж еще бастовать. Работать надо.

Владимир Ульянов (обращаясь ко всем). Согласны?

Голоса рабочих. В общем-то, верно… Чего бузить и горлопанить без толку…

Владимир Ульянов. В этом ваша ошибка, товарищи. Отдельные, разрозненные выступления ни к чему не приведут. Все останется прежним. Капиталисты и кровососы вроде Мамонтовых, Морозовых, Михельсонов будут обирать рабочих, присваивая прибавочную стоимость, а рабочие – терпеть и лишь изредка возмущаться. Наша же цель… Кто скажет, в чем наша конечная цель?

Молодой рабочий. Наша конечная цель – революция и победа пролетариата.

Владимир Ульянов. Правильно, Артем.

Пожилой рабочий. Да где она, революция? За горами, за долами, за синими реками?

Владимир Ульянов. Если так рассуждать, то и не будет никакой революции. Но каждый день нашей общей борьбы ее приближает. Были декабристы, разбудившие Герцена, были герои-народники, и теперь наш черед. Революция свершится при нашем поколении, как царство небесное, к которому призывал Христос. Я воспользовался этим религиозным примером не для того, чтобы вы верили во Христа, а для того, чтобы показать, убедительно продемонстрировать: прежде всего сбывается именно то, что казалось далеким и несбыточным.

Этюд седьмой
Лагеря, как для бойскаутов

Владимир Ульянов. Но я хотел бы поставить перед вами еще один вопрос, товарищи. Я слышал, что во время волнений двадцать третьего декабря рабочие Невского завода, предававшие огню справедливого возмездия дом управляющего и громившие лавку, где их бесстыдно обирали и грабили, тем не менее не позволили уничтожить станки и машины. Не подпускали к ним толпу забастовщиков. Не подпускали если не все, то, во всяком случае, некоторые из числа квалифицированных рабочих.

Голоса собравшихся. Рабочей аристократии… любимчиков хозяев…

Владимир Ульянов. Пусть так. Суть не в названии, а в том, что защита станков – это такая же ошибка, товарищи, как и выход на работу после выплаты денег. Вы сберегли станки, а на самом деле способствовали сохранению власти эксплуататора и кровопийцы Саввы Мамонтова, который вскоре скупит все заводы и все приберет к рукам.

Пожилой рабочий. Виноват, Владимир Ильич, но уничтожать станки – то же самое, что гадить себе под ноги. Станки новые, из Европы выписанные, недавно привезенные, отлаженные, почти бесшумные. Культура! Их запустить – сплошное наслаждение. Ну уничтожили бы мы их – и с чем бы тютькались? Со старыми, лязгающими развалюхами, оставшимися от прежнего владельца Семенникова? Я не говорю уже о штрафах, коими нас бы обложили. И как тогда работать? В носу ковырять? И были бы мы те же самые ковырялки, которые на тюремных нарах друг у дружки ковыряют, но только не в носу, а в других местах.

Владимир Ульянов. Грубо, Василий. Грубо! Я не против физической близости, но – без пошлости и без извращений. Вам что – в царской тюрьме пришлось посидеть?

Пожилой рабочий. Пришлось, пришлось. Я по молодости овин подпалил у моего обидчика старосты – посадили. Упрятали. Тюрьмы все одинаковые – хоть царские, хоть не царские, а какие еще…Только при коммунизме, видать, тюрем не будет. А пока от них не зарекайся.

Молодой рабочий. Да какой же коммунизм без тюрем! Ты хоть и бывалый черт, а такое городишь. Где того же Мамонта тогда будем держать? И детишек его? Мы ведь все у них отберем – для коммунии, для общего блага. Самим-то им куда податься? Вот тюрьма им домом родным и станет. А для их детей лагеря создадим, как для бойскаутов, чтобы они там маршировали, вахту несли, в карауле стояли, побудку трубили. Какой же коммунизм без лагерей.

Странный рабочий в дедовском картузе (ко всему приглядывающийся, но при этом склонный жить своим умом). Да что ваша побудка! Что ваши лагеря!

Владимир Ульянов. Чем же вам лагеря не нравятся, товарищ Степан? По-моему, здравая идея. В лагерях будем перевоспитывать несознательный элемент – тех же самых Мамонтовых, и детей, и взрослых. Кроме того, лагеря – это рабочая сила, мощный кулак индустриализации. Ведь нам Россию поднимать придется. Мы ее вздыбим, как некогда Петр, и из отсталой, аграрной, со всем идиотизмом деревенской жизни превратим в мощную индустриальную державу.

Странный рабочий. Без Мамонтовых? Без Саввы Ивановича?

Владимир Ульянов (не понимая, куда он клонит). Что – без Мамонтовых?

Странный рабочий. Превращать-то будете? Али как?

Владимир Ульянов. А зачем нам Мамонтовы? Их время проходит. Наступает новый век, и все у нас пойдет по-новому.

Странный рабочий. Без Мамонтовых, без Саввы Ивановича не пойдеть.

Владимир Ульянов. Да что вы прицепились к этому Савве, будь он трижды неладен?! И еще русский язык коверкаете: пойдеть – не пойдеть. Сознательный рабочий не должен здесь ставить мягкий знак.

Странный рабочий. А то и прицепился, что, хоть он и кровосос, как вы его называете, но делает много добра.

Владимир Ульянов (с веселым вызовом и расчетом на поддержку слушателей). Хорош добрячок: жалкие копейки вместо зарплаты и те вовремя не платит.

Странный рабочий. Зарплату задерживает управляющий и его шайка-лейка. Мамонтов же восстанавливает наш завод, вытаскивает его из ямы. И вообще, он и такие, как он, делают Россию сильной, тянут железные дороги, создают промышленность, осваивают Север.

Владимир Ульянов (от волнения картавя и соскальзывая голосом на высокие, привизгивающие нотки). Ваш Мамонтов делает сильным не Россию, а царизм. Он укрепляет его позиции, позволяет этому паразитирующему режиму власти существовать дальше. И за ваш же счет, за ваш счет, товарищ Степан, хотя я уже сомневаюсь, что вы нам всем товарищ. Если это произойдет, и Россия станет сильной, как вы ей пророчите, революция в ней никогда не свершится. И все наши усилия, жертвы, борьба окажутся тщетными.

Странный рабочий. Так зачем она тогда, революция, если всем и без нее будет хорошо?

Владимир Ульянов. Товарищ Степан, что с вами? Если бы я не знал вас по нашим прежним семинарам, я бы решил, что вы специально подготовленный и засланный к нам агент охранки. Слишком складно говорите. Вернее, нескладно, архиневежественно, глупо, хотя для кого-то, может, и выглядит умно. Кто из присутствующих ответит, нужна ли нам сильная, с позволения сказать, Россия?

Неуверенные голоса. Не нужна… на кой ляд она нам… без нее жили и еще проживем.

Владимир Ульянов. Правильно. И при существующем в России царизме мы, истинные марксисты, а не легальные предатели дела Маркса, мечтающие лишь о местах в парламенте… мы, истинные марксисты, желаем России с ее царскими сатрапами и зажравшейся буржуазией не блестящих побед, но таких же позорных поражений, как в Крымскую войну.

Странный рабочий. Будут вам позорные поражения – еще порадуетесь. Без Саввы Мамонтова-то наверняка будут.

Владимир Ульянов. Вот и прекрасно. У нас есть кем заменить вашего Мамонтова и иже с ним. Вам же, товарищ Степан, пожалуй, лучше… я вас, разумеется, не гоню, но вам лучше покинуть наше собрание. Добровольно покинуть, чтобы с вами не поступили так же, как поступают с оппортунистами и предателями. Я вам не угрожаю, а советую. Лучше покинуть, чтобы потом не жалеть.

Молодой рабочий. Раз он засланный, то предлагаю учинить над ним суд, вынести приговор и привести в исполнение. Будем кровью повязаны крепче любой иной завязки.

Владимир Ульянов. И тем самым скомпрометируем наше дело – дело распространения марксизма в России. Не нужна нам такая шатовщина. Кто такой Шатов, за что его убили и чем это кончилось, надеюсь, помните. Во всяком случае, мы об этом говорили и роман Достоевского обсуждали. И не позволим какому-нибудь новому Достоевскому оклеветать российских революционеров. Идите, Степан, идите с глаз долой. А то этак недолго и до греха.

Странный рабочий. Уйду, уйду. Но только учтите: без Мамонтова и тех, кто с ним, коммуния ваша рухнет. Не на чем ей будет держаться. В воздухе же она не провисит. И вообще, я тут кое-что разузнал про Мамонтова, поинтересовался, расспросил инженеров. Савва Иванович Мамонтов – истинный марксист и революционер-созидатель, а вы – всего лишь жалкие разрушители.

Владимир Ульянов. Истинный марксист… гм… Да ваш Савва марксизма даже и не нюхал.

Странный рабочий. Если есть в марксизме хоть чуток от истины, то и нюхал.

После этих слов странный рабочий вышел. Дверь перед ним распахнулась, поскольку он пнул ее ногой, а за ним медленно закрылась, протяжно скрипя проржавевшей пружиной.

Все завороженно внимали этому скрипу.

Владимир Ульянов (на визгливой нотке). Догнать! Догнать! Взять! Схватить! Связать!

Но никто даже не шелохнулся.