Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд одиннадцатый
Удерживающие

Мог ли я не быть на суде! Кажется, я встал бы со смертного одра и, обвитый пеленами, как Лазарь, явился бы, покачиваясь, в дверях Московского окружного суда, где слушалось дело великого преступника Саввы Ивановича Мамонтова. Много тяжких злодеяний совершил он на благо великой России. Ради ее процветания он имел дерзость неустанно трудиться, жертвовать всем, не жалея ни сил, ни денег. Поэтому и предстал этот ужасный преступник перед строгими судьями и не менее взыскательными присяжными. Поэтому же и посажен он в клетку, и к нему приставлена стража – доблестные жандармы с обнаженными шашками на плечах.

Мог ли я не присутствовать при этом и не быть свидетелем судебного разбирательства зловещих преступлений Мамонтова, принявшего меня на службу по садовой части, приветившего и обласкавшего, как это свойственно многим злодеям, не чуждым подобной благотворительности. В число же преступлений входит прокладка железных дорог, возрождение убыточных заводов, поддержка художников, финансирование газет и журналов, создание первой частной оперы и многое-многое другое: поистине нет такого преступления, перед которым остановился бы этот изверг рода человеческого, заключенный теперь под стражу.

Чтобы присутствовать при решении его участи я, повторяю, поднялся бы со смертного одра. Но раз уж Господь продлил мои лета и дал мне еще пожить, то здесь и говорить нечего: конечно, не мог я не быть, желая видеть все своими глазами. Глазами хоть и подслеповатыми, но способными различить, где кроется правда, а где нагло выпирает ложь, наговор и подлог.

На Ярославском вокзале я взял извозчика и приехал одним из первых, когда публику еще в зал не пускали. Мне пришлось слоняться по залитому солнцем двору (был июнь месяц), по самому солнцепеку, прикладывая платок к макушке, едва прикрытой одной-единственной прядью желтовато-седых волос. Посему макушку мне изрядно напекло – вплоть до того, что перед моим взором стали прыгать бесенята и вращаться красные круги, а из глаз сыпаться искры, одной из коих было бы достаточно, чтобы запалить сарай или овин.

Но я ни за что не согласился бы спрятаться в тени, как мне сочувственно предлагали судебные канцеляристы, – спрятаться вместе с ними, устроившимися на завалинке и расстегнувшими вороты своих кителей, чтобы в холодке дождаться медной трубы, возвещающей начало судного дня.

Я с благодарностью отклонил их предложение, дабы ничем не смягчать своей участи, словно этот жертвенный отказ мог неким образом облегчить (или усугубить: смысл от этого не меняется) скорбную участь моего принципала.

В качестве курьезной детали даже позволю себе поведать, что я не только прибыл на суд загодя, но и явился не с пустыми руками. Я кое-что прихватил с собой. И заранее обречен на неудачу тот, кто попробовал бы догадаться, что именно. Ножи и кастеты для нападения на охрану? Веревки, крючья и дымовые шашки, чтобы устроить побег подсудимому через окно в зале? Нет, я привез корзину с сорванными утром персиками, но не для того, чтобы подкупить судей, присяжных или стражу, а для того, чтобы угостить подсудимого и напомнить ему о блаженных днях в Абрамцеве, воркующих всплесках речки Вори, заходящихся от восторга соловьях, накрытых купами сирени, и лазурном тумане, расстилающемся над лугом.

Но приблизиться к Савве Ивановичу мне, конечно, не дали, и ни о каком угощении нельзя было и мечтать.

Такова моя преамбула, а теперь расскажу о самом заседании, благо мне кое-что удалось наскоро записать из выступлений прокурора, свидетелей и адвокатов. Сразу отмечу, что окружной прокурор Алексей Лопухин отказался от участия в заседании – отказался из соображений глубоко идейных и принципиальных. И его полномочия взял на себя товарищ прокурора – некто Курлов, что придало моему рассказу неожиданный поворот сюжета.

Даже, я сказал бы, поворотец: уменьшительная форма здесь уместна, поскольку повернем мы не под прямым углом, а ступим на извилистую тропку, выхваченную из темноты мерцающими огоньками болотных гнилушек.

Сразу замечу, что оный Курлов после суда над Мамонтовым пошел вверх, на повышение и стал шефом жандармского корпуса. Но его карьера рухнула из-за того, что он оказался замешанным в убийстве Столыпина. Вот вам и болотная гнилушка с ее фосфорическим светом: сначала Мамонтов, а затем Столыпин. Не люблю банальных оборотов речи и затертых, словно гривенник, выражений, но тут не удержусь и скажу: это звенья одной цепи.

Причем, звенья выстроены по нарастающей: Мамонтов – это тысяча девятисотый год, а Столыпин – тысяча девятьсот десятый; Мамонтова разорили, а Столыпина убили выстрелом в театре. Почему? Потому что оба были – удерживающие…

Вспомним апостола: «…И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в свое время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не свершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь…» Когда же оба были взяты, тайна беззакония и свершилась: царь отрекся, грянул Февраль, а за ним и Октябрь. С Россией было покончено. Пала она, как скотина в лихую годину.

Большевики должны были (Ленин: «Большевики должны…») и взяли власть, валявшуюся под ногами, словно простая жестянка.

Это не мои рассуждения. Это я слышал от старца в Лавре, когда был там последний раз. Старец поучал, сидя на низкой скамье, напоминающей колоду, заготовленную под домовину: это был знак, что скоро преставится. Вокруг благоухали, раскачивали головками, роняли лепестки цветы маленького садика, обнесенного невысокой оградой, и невольно думалось: вот он рай, хотя райские цветы лепестков, наверное, не роняют.

Во всяком случае, так мне кажется. Правда, убедиться в этом воочию вряд ли придется. В рай-то я по грехам моим уж точно не попаду.

Апостол Петр с ключами на поясе у райских врат, выставив ладонь, меня остановит. А я ему тогда – корзинку с персиками: «Примите, почтеннейший». Может, персики мои в раю пригодятся, хотя там и своих достаточно. И вкуса наверняка такого, что с моими-то и не сравнить…

Старец назвал еще два имени, мне хорошо знакомых по Абрамцеву: философов Евгения и Сергея Трубецких, наших бывших соседей, коих я знал еще мальчиками. От них же протянулась цепочка до Владимира Соловьева (Сергей с ним дружбу водил) и еще одного удерживающего – философа Ивана Ильина, коего, по словам старца, тоже должны взять от среды.

Но когда это случится, старец не поведал, а я не стал у него допытываться, поскольку мне и ходить-то уже трудно – не то что кого-то пытать и одолевать вопросами…

Вот и все мои цепочки. Впрочем, есть и еще одна, хотя несколько иного рода. И протягивается она от Мамонтова прямехонько к Сергею Сергеевичу Дягилеву.

Дягилев – один из немногих, кто навестил Савву Ивановича в тюрьме. Казалось бы, к нему должны тянуться паломники со всей благодарной России, но не было паломничества, и его одиночная камера так и осталась одиночной – не камерой, а кельей, хотя Савва Мамонтов – какой же он монах. Уже не раз было говорено, что он – Лель, играющий на дудочке, недаром я не раз слыхал от него, что театр становится заменой церковной проповеди.

И в келье своей он ведь скульптуры лепил – не только Витте, но и других. К примеру, своих сторожей и охранников. Отчего лепил? От одиночества. Лепил, чтобы руки занять и мыслям не дать разгуляться. Из художников бывал у него Поленов и еще кое-кто.

Шаляпин с Коровиным не навещали: забыли про все хорошее, что от него получили. А Дягилев не забыл, хотя хорошего было, может, и не так много. Главным образом, то, что Савва Иванович на равных паях с княгиней Тенишевой поддержал – подпер – своими деньгами журнал «Мир искусства».

Мне он по секрету признался, что у него был тут и свой расчет, поскольку ее мужа, князя Вячеслава Николаевича Тенишева, известного ученого, археолога, назначили генеральным комиссаром (вот откуда пошли по русской земле комиссары) русского павильона на Всемирной выставке в Париже. Мамонтов же мечтательно лелеял свои планы, связанные с этой самой выставкой. Проще говоря, хотел выставляться там с майоликой…

И выставился, оправданный по суду, и даже получил золотую медаль, и не потому, что князь Тенишев благосклонно о нем отозвался, а потому, что работы его мастерской были поистине золотыми…

Но, так или иначе, под журнал «Мир искусства» Савва Великолепный подвел свои финансовые подпорки. Поддержал же его еще и потому, что очень уважал и ценил Сергея Павловича Дягилева, одного из основателей журнала, – ценил за его энергию, предприимчивость, тонкий вкус, умение блистать, никого не затмевая, а, наоборот, во всех высвечивая выгодные стороны.

Дягилев отвечал взаимностью, хотя, к примеру, Александр Бенуа не разделял его пылких симпатий к Мамонтову и стремился не то чтобы его оговорить (до этого, к счастью, не доходило), но деликатно уколоть, указать на недостатки: капризен, упрям, деспотичен. Подчас невыносим, особенно если нападет чих удариться в многословие, запальчивое словоизвержение, доказательство всем известных истин – тогда не уймешь, не остановишь. «Ах, Сереженьке будет много дела – устоять перед напором Мамонтова».

Но Дягилев не особо внимал этим предупреждениям. У него, искушенного сердцеведа и знатока людей, был свой взгляд на Мамонтова. А главное, он не забывал, сколько добра тот для него сделал. Чем обогатил и мир искусства, и… «Мир искусства». Вот и Таганской тюрьмы Сергей Павлович не погнушался, хотя там не асфоделями пахнет, а сыростью и клопами: пришел проведать. И я могу себе представить, какими изысканными духами повеяло в тюремной одиночке Мамонтова, когда там появился Дягилев. Появился во всей своей элегантной красе…

Но не в одних духах, разумеется, дело, а в том, что от Дягилева цепочка тянется к Русским сезонам в Париже, к Стравинскому, Фокину и Вацлаву Нижинскому, к ярчайшему взлету – апофеозу – русского искусства. Могло ли тут не быть Мамонтова!

В Париже он, конечно, не был, но он – был. Был там всей сутью своих начинаний, своей преданности сцене, своего служения красоте, цветущей во всей сложности на родной – национальной – почве.

Этюд двенадцатый
Выращивайте персики

С чего начался судный день двадцать второго июня? А с того, что собралась и чинно расселась по креслам публика (зал был переполнен). Ввели подсудимых, и, несмотря на летнюю жару и протесты дам, служители наглухо закрыли окна, чтобы отгородиться от внешнего мира, неким образом подчеркнуть независимость и неподкупность судей.

Каждый из присутствующих (в том числе и я) мог сделать для себя вывод, сколь беспристрастна у нас фемида, если судьи и присяжные с их скромным жалованьем выносят приговор всесветному (при его любви к вояжам по Европе) богачу и миллионеру и тот вынужден, покорно склонив голову, подчиниться любому их решению. Значит, сюда, за плотно закрытые окна, власть денег еще не проникла, и можно быть уверенным, что царство закона не попрано, не стеснено и не опорочено грубым натиском чистогана и беззакония.

Есть свое достоинство у денежной купюры, и есть свое достоинство у человека, и суд, может быть, последнее место, где они, эти два достоинства, не смешиваются.

Они не смешиваются, но сам я смешиваю желаемое с действительным и, как всегда, даю волю своей фантазии. Судя по лицам, к подобному выводу о царстве закона мало кто склонялся. Публика просто сидела, смотрела (глазела) по сторонам и ждала, обмахиваясь веерами (некоторые дамы их предусмотрительно прихватили с собой), салфетками и носовыми платками. Судьи же перебирали бумажки и протирали очки, готовясь к долгому, утомительному слушанию, не оставляющему надежд на скорый ужин в «Славянском базаре» или в кругу семьи.

Семьи… я не случайно употребил это слово и даже заключил его в круг, поскольку семья у нас всегда имеет центр, обведенный некоей окружностью: родственниками, друзьями и знакомыми, куда я, собственно, и клоню.

«Кого еще судили, кроме Мамонтова? – задаю я вопрос и сам же на него отвечаю: – Его семейство». Это, знаете ли, штрих, – как бывает в картине. Что-то идет фоном, что-то угадывается на заднем плане, а посередке – яркий и характерный мазок, придающий законченность и особую характерность всему полотну.

Вот такой мазок – штрих – присутствует в картине суда. Незримый Художник, устроитель судебного процесса нанес его на полотно и тем самым явил зрителю наиважнейшее различие между государственной и частной деятельностью.

От имени государства выступают бесстрастные чиновники, ни в каком родстве друг с другом не состоящие (государство за этим следит, хотя иногда и смотрит сквозь пальцы), а от лица частного предпринимательства – семья. Здесь царит во всей красе родственная интимность и непринужденность (шепот, легкое дыханье, трели соловья), как в случае с Мамонтовым.

Вот он красовался на фотографиях, окруженный родственниками и друзьями (Савва Иванович страстный фотограф: уж, конечно, не мог пройти мимо такого блага цивилизации, как камера… не тюремная, разумею, а камера-обскура), так и на скамью подсудимых усадил их рядом с собой. К суду привлекли прежде всего его младшего брата Николая, во всем ему послушного, и любящих сыновей Сергея и Всеволода. Все трое, будучи родственниками Саввы Ивановича, занимали кресла в правлении Московско-Ярославско-Архангельской чугунки, или железки (кому как больше нравится).

Привлекли и ближайших друзей, инженеров Арцыбушева и Кривошеина, которые были для Мамонтова доверенными лицами, правой и левой рукой. Собственно, Абрамцевский кружок тоже замышлялся Мамонтовым как гармонично устроенная семья – не только художников: тут приходится брать шире. В Абрамцеве на моей памяти бывали и юрист Анатолий Кони, и актриса Малого театра Гликерия Федотова (об остальных актрисах я уж и не говорю). Бывали и коллекционер Павел Третьяков, и сказитель былин Василий Щеголенков, и архитекторы Виктор Гартман, коему мы обязаны «Картинками с выставки», а также чуть менее известный, но столь же замечательный Иван Ропет.

Кстати, именно Кони – как абрамцевский бывалец – посоветовал пригласить Плевако вести дело Мамонтова, и тут выяснилось, что Федор Никифорович и Савва Иванович – однокашники по университету. Словом, Плевако был не просто приглашен, а опять же радушно принят в семью.

Разрослось семейство! Но осталось именно семейством, куда каждого принимали как родного, ублажали, миловали, нянькались и тютькались с ним, словно с любимым дитятей.

Вот она, интимность, немыслимая в государственной сфере. И вот они, плоды этой интимности: скамья подсудимых и бравые жандармы с шашками наголо.

Эта же родственная интимность царила в отношениях между всеми сотрудниками и подчиненными Мамонтова.

Я записал себе в книжечку слова одного из свидетелей – начальника мастерских Ярославской дороги: «Савва Иванович – отец второй, добрая душа, другого такого не будет. Плакали мы горько, когда его взяли под арест. Все служащие сложиться хотели, внести кто сколько может, чтобы только вызволить его».

Отец второй… плакали мы горько… сложиться хотели. И вновь – семья, родственная близость, задушевная интимность.

Вот и встает вопрос (на суде он был поставлен), каким должно быть предпринимательство при прокладке железных дорог – частным или государственным? Суд не ответил на него, но кто-то незримый ответил – кто-то, стремившийся разорить Мамонтова именно как частного – семейного – предпринимателя.

Суд не ответил, но Мамонтова оправдал – во многом благодаря адвокату Федору Плевако.

Федор Никифорович, как уже вскользь мною замечено, некогда учился с Мамонтовым на юридическом факультете Императорского московского университета. Того самого университета, что в Охотном ряду, неподалеку от трактира – то ли Тестова, то ли Егорова, то ли кого-то еще (сам я по трактирам не ходок). Савва Иванович студентом любил проводить там время не меньше, чем на лекциях.

Но кое-какую юридическую науку он все же освоил, и ее хватило, чтобы выложить перед Плевако детальный отчет о своих начинаниях, показать, о чем он больше заботился – о личной выгоде или пользе для отечества, Российской империи. И Плевако убедился, что личная выгода всегда была у Мамонтова на втором, а то и на десятом месте, польза же для отечества – на первом.

На этом Федор Никифорович и построил свое выступление, тоже частично мною записанное, хотя я не всегда поспевал за плещущим, бурным потоком его судебного красноречия: «Я не возношу на пьедестал Савву Ивановича. Он – не герой, не образец. Но я оспариваю обвинение в том, что он умышленный хищник чужого. Ущербы его ошибок – не плоды преступления. Он погиб от нетерпения тех, кто быстро пожинали плоды его удач, но были слабопамятны, когда пошатнулся подсудимый».

Кто эти слабопамятные, пожинавшие плоды удач Саввы Ивановича? Знамо дело, акционеры. Благодаря Мамонтову они получали баснословные проценты на свои акции, и они же подали на него иски, когда Мамонтов, по словам Плевако, пошатнулся.

И еще кусочек из речи Федора Никифоровича, обращенной к присяжным и судьям: «Вручаю вам судьбу подсудимого. Судите, но отнесите часть беды на дух времени, заставляющий ненавидеть удачных соперников, заставляющий вырывать друг у друга добро». Недоговаривает здесь Федор Никифорович. Надо бы сказать: не дух времени (хотя и он тоже), а Сергей Юльевич Витте и его окружение, и семейное, приватное, и служебное, государственное.

Вот где ненавидели удачных соперников – таких как Мамонтов – и вырывали у них добро.

Только один факт в подтверждение позволю себе привести, но факт особый, как бы сдвоенный, сцепленный, словно два вагона: убыточный Невский завод Витте некогда навязал Мамонтову. Восстановленный Мамонтовым Невский завод после суда отошел государству – так же как и его железные дороги. На этом частные владения Мамонтова – мановением Витте, искусного манипулятора во всем, – превратились во владения государственные. Семья, интимность, шепот, робкое дыханье были выстужены департаментом с его мертвящим, канцелярским духом.

Впрочем, тут нужна маленькая поправка: семьи бывают не только у частных предпринимателей, но и у государственных служащих – и семьи весьма прожорливые. Ну и хвостик к этому факту: упавшие в цене акции Саввы Ивановича мигом подобрали родственники Сергея Юльевича. Думается, и он сам в накладе не остался.

Словом, на суде я всего насмотрелся, чтобы сказать: государственность, казенная сфера у нас в России – это скифская баба с обрубками рук, обвисшими грудями и плоской рожей. Мы, русские, горазды слагать стихи, писать картины, музыкантить, как говаривал батюшка Саввы Ивановича, купец первой гильдии Иван Федорович Мамонтов, отваживая сына от праздных затей.

Но тут уж ничего не поделаешь: горазды мы в этом. Но государство у нас скифское – с обрубками рук. Оно вам что-то, может, и разрешит, дозволит, стерпит до поры до времени, но никогда по-настоящему не поможет. А в конце концов погубит, вас до нитки оберет и на вас же обогатится. И все ваше частное, приватное, семейное отойдет в казну.

Поэтому стихи слагайте, картины пишите и прославитесь на века. Но если вы в коммерцию ударитесь, по части выгоды и корысти что-то затеете, то век ваш будет короток. Скифская баба вас раздавит. Если же хотите подольше прожить, не учреждайте никаких товариществ, не добивайтесь никаких концессий, не повторяйте ошибок Саввы Мамонтова, а по моему скромному примеру выращивайте персики.

Это, конечно, мои слова, от коих я не отказываюсь, но в то же время и не совсем мои. Так мне сказал прокурор Алексей Александрович Лопухин, честный, преданный своему делу и крайне деликатный – в отличие от многих служителей фемиды. Сказал, когда мы с Василием Дмитриевичем Поленовым, навестив его дома, доложив, кто мы и что мы, какое отношение имеем к Мамонтову, допытывались, почему он отказался участвовать в процессе.

– А потому, милостивые государи, что процесс этот – не более чем фикция, что за ним угадывается чья-то интрига, если не сказать больше – заговор. Я же, знаете ли, не заговорщик и не интриган. И вам того желаю. Вот вы, Василий Дмитриевич, – обратился он к Поленову, который до этого преподнес ему для знакомства один из своих этюдов, – прекрасный художник, поэтому пишите картины. А вы, Михаил Иванович, и того лучше, – тут он мне немного польстил, – садовник. Вот и вам мой совет: выращивайте персики в своей оранжерее.

На том мы и простились, хотя, выйдя из дома (а жил он у Чистых прудов в Огородной слободе), долго оглядывались на его окна. Алексей Александрович же из этих окон с задумчивостью смотрел нам вслед, пока мы не скрылись из виду друг друга.