Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд второй
Приглашение на обед в избранном обществе

Когда контракт был подписан и спрятан под пресс-папье, изображающее орла, вцепившегося когтями в глыбу мрамора, Клавдия Спиридоновна налила две рюмки кахетинского коньяка, одну полную (всклень), другую – наполовину. Пригубив из своей рюмки (как ни странно, полной), сказала в объяснение различной наполненности рюмок:

– Гостям из вежливости – чуть-чуть, чтобы они могли отказаться, а уж себе – доверху, в охотку. Люблю, знаете… особенно кахетинский. – И с некоторым опозданием произнесла тост: – Ну, Федор Иванович, за вас и за успех нашего театрального дела. Впрочем, в театре, даже погорелом, всегда пьют за успех. Тогда за что же еще? Ну, давайте за ваше счастье, упоение жизнью, любовь и за все хорошее! Видите, какое у меня сегодня вдохновение.

– Благодарствую. – Я поднял рюмку и поставил на место.

– Что так? Почему не пьете?

– Вы же сами сказали… Гости могут и отказаться. По мне же, признаться, лучше совсем не пить, чем размениваться на такую досадную малость…

– Ах, вот оно что! Выходит, я просчиталась. Простите.

Исправляя свою ошибку, она налила мне полную – даже слегка через край – рюмку. Я разом выпил до дна. Моя лихость ей понравилась.

– А вы, однако, гусар. Приходите-ка сегодня ко мне обедать. Будет избранное общество. Любимцы Терпсихоры и… кто там у греков муза пения? Вот уж мы с вами разгуляемся.

Я поклонился так, чтобы поклон ни к чему не обязывал ни меня, ни ее, не означал ни отказа, ни согласия. Клавдия Спиридоновна уловила мою нерешительность и сочла нужным добавить:

– Познакомитесь с труппой, хотя кое-кого вы уже знаете. Увидите Савву Великолепного во всем блеске: он всегда царит за столом. Сами что-нибудь расскажете, ведь вы умеете, я слышала. У вас богатый опыт – всех развлекать и смешить. А то Костя Коровин за всех отдувается, певцы же у нас молчуны: берегут голос.

Меня слегка проняло, царапнуло по самолюбию.

– А я, стало быть, и не певец. Мне себя беречь не надо.

– О, какой вы, однако, обидчивый!.. Милый мой, в актерской среде не стоит себя тратить на обиды, не то быстро сгорите и обуглитесь. Да вы и по своему Мариинскому, наверное, это усвоили. Вы певец, певец, конечно же, хотя Мамонтов с вами еще поработает. К тому же вы молоды – голоса у вас на десятерых хватит. Как запоете – наверное, стекла звенят…

Звон стекол отозвался во мне не самыми лучшими воспоминаниями, и я кисло улыбнулся. Винтер это заметила и решила меня пощадить. Она заговорила на приятную для меня тему, тем самым беря назад свой сомнительный комплимент силе моего голоса:

– Ну и дамы, Феденька, дамы. Мужчину вашего возраста и внешности должны непременно интересовать дамы. Советую обратить внимание на итальянку, балерину Иолу Торнаги. Она очаровательна. Нума-Соколова тоже дама приятной наружности, но под строгим присмотром мужа. Впрочем, что я вам рассказываю!.. И еще одно пожелание: сестрой моей Татьяной не увлекайтесь, мой дорогой. Сестра уже ангажирована. И не кем иным, как самим Лоренцо Медичи. – Она посмотрела на меня с грустью и снисходительностью, вызванной тем, что мне не надо расшифровывать, кто такой Лоренцо Медичи в его нынешней ипостаси.

– А вы? – не побоялся спросить я, раз уж она не постеснялась дать повод для такого вопроса.

– Ангажирована ли я? О, вы, смотрю, не из робких. Я, как всякая замужняя женщина, почти потеряна для мужского общества. К тому же я слишком занята. Вы тоже свободны, лишь пока… пока не начались репетиции, прогоны и спектакли. И пока Мамонтов за вас как следует не взялся. А впрочем, поживем – увидим. Может, мы и сумеем посвятить друг дружке немного времени. Было бы желание, как говорится.

Она спрятала коньяк и небрежно сполоснула рюмки водой из графина.

Этюд третий
Оконфузился

За обеденным столом у Винтер я оконфузился – невольно, не по своей вине, а по случайному совпадению, но все равно было досадно, тем более что общество и впрямь оказалось избранным – самые приближенные к директрисе Винтер артисты. Мамонтов, по-татарски круглоголовый, со светлыми, лучистыми глазами, сидел напротив меня, время от времени посматривая в мою сторону. Рядом же с ним – незнакомый мне господин с бородкой Генриха IV, оказавшийся художником Костей Коровиным, но при этом и своего рода королем. Во всяком случае, королем застолий, признанным остряком, балагуром и душой общества.

Костя был явно предупрежден о моей способности развлекать публику своими рассказами, изображая в лицах самых разных персонажей – от полицмейстеров до боцманов и буфетчиков на волжских пароходах. Поэтому с интересом на меня посматривал и сам помалкивал, уступая свою роль рассказчика мне и ожидая, как меня примет общество. При этом он был чужд какой-либо ревности, чувства соперничества, не таил враждебных чувств и явно желал мне успеха.

И вот настал мой час себя показать – не на сцене, но в избранном обществе и при дамах. Я был в ударе и, привыкший к успеху, с азартом думал: «Ну, подождите, голубчики. Сейчас вы у меня животики надорвете от смеха». Клавдия Спиридоновна в самых лестных выражениях отрекомендовала меня гостям и попросила что-нибудь рассказать. Я не стал чиниться, капризничать и не заставил себя упрашивать.

– Внимание, господа! Прошу внимания! – Клавдия Спиридоновна убедительными хлопками ладоней потребовала тишины.

Для начала я вспомнил несколько забавных случаев из своих волжских скитаний и пения в церкви. В церковном хоре девиц приходилось переодевать мужчинами, поскольку было не принято им стоять на клиросе. Я комично изобразил в лицах переодетых девиц, поющих «Аллилуйя». Гости оживились и зааплодировали, Клавдия Спиридоновна же самолюбиво зарделась, принимая аплодисменты отчасти на свой счет, поскольку это была ее заслуга – угостить мною общество.

Затем, ободренный успехом, я (вот уж поистине нелегкая понесла) стал рассказывать, какой вывеской в детстве собирался украсить свою сапожную мастерскую: «Федор Сапожников».

Ради пущего комизма я даже не преминул добавить: «Иностранец Федор Сапожников», рассчитывая этим гоголевским иностранцем наповал сразить публику. Но все как-то притихли, смущенно переглядываясь. А Савва Иванович изменился в лице и опустил глаза, положенными на стол ладонями усиленно разглаживая перед собой скатерть, словно малейшая складка на ней служила препятствием для того, чтобы скрыть возникавшую досаду и раздражение.

Я тотчас понял, что сглупил и позволил себе неуклюжий выпад, но никак не мог сообразить, в чем именно тут дело, и лишь растерянно смотрел по сторонам. Клавдия Спиридоновна, не успевшая вовремя сделать мне предостерегающий жест, чтобы я замолчал, теперь не знала, как мне помочь, и тоже растерянно оглядывалась.

Оказалось, что девичья фамилия Елизаветы Григорьевны, жены Мамонтова, – Сапожникова. Упоминание же об иностранце могло быть истолковано как намек на то, что Мамонтов познакомился с будущей женой за границей, в Италии.

Но это еще не все. Моя самая ужасная оплошность заключалась в том, что я не учел: за столом сидела Татьяна Спиридоновна Любатович, дама сердца и пассия Мамонтова! А при ней вспоминать его законную супругу – вопиющая бестактность. Тем более что о романе Мамонтова с Любатович все артисты, конечно, знали и у нее за спиной перешептывались.

Татьяна Спиридоновна, обидчивая, вспыльчивая, готовая вспыхнуть в любую минуту, рассмеяться или разрыдаться, жестоко страдала из-за этой невыносимой пытки. Ей казалось, что ее осуждают, изобличают, жестоко высмеивают, критикуют, безжалостно выворачивают ей все нутро. И конечно же, сравнивают с Елизаветой Григорьевной, законной супругой Мамонтова, чья девичья фамилия – Сапожникова – для нее вечный упрек и посрамление.

Татьяна Спиридоновна сквозь слезы жаловалась на артистов и их козни Савве Ивановичу, а он беспомощно старался ее утешить, винил во всем других и при этом чувствовал виноватым себя.

О том, что Сапожникова – фамилия жены Мамонтова, мне шепнула сидевшая слева Нума-Соколова, а об остальном я догадался сам и страшно растерялся. Костя Коровин пришел мне на помощь и, чтобы сгладить неловкость и занять гостей, стал рассказывать какой-то смешной случай, а я долго переживал свой промах и не мог успокоиться. От растерянности я налегал на коньяк, опустошая рюмку за рюмкой, и Винтер даже издали погрозила мне пальцем.

Однако коньяк возымел свое действие, и благодаря ему я умудрился после первой глупости с очаровательной непосредственностью сморозить вторую. Во мне пробудился интерес к итальянской танцовщице, и я обратился к соседке справа:

– Покажите мне, пожалуйста, эту самую Торнаги.

Вся прелесть моего вопроса заключалась в том, что это и была Иола Торнаги. Слава богу, она почти не понимала по-русски и поэтому расслышала в моих словах лишь свое собственное имя. Поэтому ей чрезвычайно польстила моя просьба. И юная балерина, усиленно мне улыбаясь и кивая в знак того, как ей приятно мое внимание, залепетала по-итальянски, что она и есть Торнаги.

Затем Иола что-то еще добавила, а мне не составило труда истолковать сказанное ею в том смысле, что она много обо мне слышала и очень рада со мной познакомиться.

Тут уж я почувствовал себя польщенным и поцеловал ей руку. После этого я вел себя безупречно, как и полагается за столом. Я галантно ухаживал за своей соседкой, подливая ей вина (она держала бокал двумя руками), предлагая фруктов, различных закусок и всячески расхваливая икру, которая в Нижнем Новгороде особенно хороша. При этом я пытался втолковать ей, чем паюсная икра отличается от зернистой. Но Иола ничего не понимала и лишь с очаровательной непосредственностью слизывала икринки, прилипшие к кончикам пальцев.

Этюд четвертый
Извинения приняты

К концу обеда солнце стало бить в глаза тем, кто сидел лицом к окну, и им приходилось досадливо отворачиваться или заслоняться ладонями. К тому же гостям уже надоело сидеть, все стали подниматься из-за стола, двигая плетеными креслами, выдергивая из-за ворота салфетки и с наслаждением разминая поясницу.

Кто-то, пробуя голос, пропел:

– А-а… у-у… а-а… Уж полночь близится, а Германа все нет.

Кто-то на другом конце стола поддержал:

– Три карты! Три карты!

Клавдия Спиридоновна Винтер пыталась остановить гостей и вернуть их на места, повторяя:

– Ну какая там полночь, господа! Только наступает вечер. Вас к тому же еще ждет десерт.

Но уговоры не действовали. Сидеть решительно наскучило, тем более что застольные разговоры иссякли, никто друг друга не слушал, забавные рассказы и остроты никого не смешили. Кроме того, в комнате становилось по-вечернему душно, и для десерта уже не оставалось терпения.

Я тоже рывком извлек из-за ворота салфетку, тронул ею губы и поднялся с кресла, слегка пошатываясь после выпитого коньяка. Однако близость моей новой знакомой, молодой женщины, к тому же итальянки, обязывала, и я не позволил себе раскиснуть. Быстро овладев собой, я вернул прежнюю выправку, снова стал, что называется, комильфо, почувствовал себя молодцом.

Прекрасная Иола встала вслед за мной, преданно на меня глядя, как на своего защитника и покровителя. Мне не хотелось отпускать ее от себя, но при этом я невольно отыскивал виноватым взглядом Клавдию Спиридоновну, чтобы тихонько, не привлекая внимания, спросить, как мне извиниться перед Мамонтовым. Винтер сама нашла меня и, по достоинству оценив степень моего сближения с Торнаги, шепнула:

– Как она мила! Между прочим, это я посадила ее рядом с вами. Вы мне теперь всю жизнь обязаны.

– Почему всю жизнь?

– А вот увидите. Я, знаете ли, пифия-предсказательница. Лучшей жены вы не найдете.

– Раз вы пифия, научите, как мне лучше оправдаться… – Я напомнил красноречивым, страдальческим взглядом о своем недавнем промахе.

– Ага! Спохватились. Я вас подведу к Мамонтову, только вы ничего не говорите. Он сам скажет все, что нужно сказать в таком случае.

В самых изысканных выражениях извинившись перед Торнаги за то, что мы ненадолго оставим ее одну, Клавдия Спиридоновна цепко взяла меня за руку и увлекла вслед за собой.

– Вот вам, Савва Иванович, господин Шаляпин, несостоявшийся… гм… сапожник, – сказала она, когда мы приблизились к Мамонтову, стоявшему рядом с Любатович, которая, недовольно отвернувшись, смотрела в окно. – Уж вы, пожалуйста, простите его.

– Ну что – простим? – спросил он у Татьяны Спиридоновны так, словно этот вопрос только что обсуждался ими вдвоем.

– Вообще я таких господ не прощаю, но, видно, придется… – Любатович заставила себя улыбнуться, хотя ей явно было не до улыбок.

– Простим, простим, – благодушно подхватил Мамонтов, коему в прощении Любатович чего-то явно не хватило, и он стремился восполнить это за свой счет. – Такому, знаете ли, голосу можно все простить.

– Что же это за голос? Неужели такой уж особенный? – Как все примадонны, Любатович не терпела в своем присутствии комплиментов другим голосам.

– Ну уж это я не знаю… – уклончиво произнес Савва Иванович, безошибочно чувствовавший, когда стоит, а когда не стоит высказываться прямо.

– Не знаете? Зачем же тогда говорите? – Любатович готова была вспыхнуть как порох.

– Говорю по своему недомыслию и потому, что, уж простите меня, нравится… А там вы сами судите.

– Вот и будем судить, когда услышим.

– Судите, судите. – Он хотел поцеловать ей руку, но та ее отдернула.

«Однако ты, голубушка, оса. Но враждовать мы с тобой не будем», – подумал я и с подчеркнутым вниманием (которое, по сути, было невниманием к Любатович) обратился к Мамонтову:

– А разве вам приходилось меня слышать?

– Имел удовольствие когда-то в Панаевском театре. Я уже рассказывал Клавдии Спиридоновне. Вы пели партию Гудала в «Демоне» Рубинштейна.

– И что же вы тогда подумали?

– Показалось, что слабо развиты верха и что еще года два вам следует привыкать к сцене. Но это так, придирки, а в остальном вы были великолепны. Татьяна Спиридоновна, надеюсь, простит, что я вас так хвалю.

Он снова попытался поцеловать руку Любатович, и на этот раз та милостиво позволила.

– Да чего уж там – хвалите… Меня только никто не похвалит.

– Не похвалит лишь потому, что вы, драгоценная моя, выше всех похвал, – слукавил (ловко выкрутился) Мамонтов и снова обратился ко мне: – Четырнадцатого мая, на премьере по случаю коронации, вы у нас – Сусанин. Будут губернатор и сам Витте. Так, Клавдия Спиридоновна?

– Начальство не ошибается.

– А теперь всех приглашаю на Откос. Знаменитое место в Нижнем Новгороде. Будет оттуда любоваться закатом, – возвестил Мамонтов и, наклонившись ко мне, заговорщицки добавил: – И Иолу Торнаги непременно возьмем с собой. Я видел, как вы с ней любезничали за столом. Одобряю ваш выбор.

– Он еще не выбрал. У него есть и другие кандидатки, – сказала Винтер, невинно опуская глаза.

Этюд пятый
Баба

Весть о том, что Мамонтов везет всех на Откос – любоваться закатом, быстро распространилась среди артистов. Эту затею сочли достойным завершением дня, поскольку иначе, вернувшись в гостиницу, все разбрелись бы по своим номерам и делать было бы решительно нечего. До сна оставалось еще долго, и слоняться по комнатам, не зная, чем себя занять, зевать от скуки, гонять мух и высматривать на стенах клопов никому не хотелось.

Поэтому желающих ехать набралось столько, что не хватило ни двух, ни трех колясок, и пришлось нанимать аж целых четыре. Четвертая же не сразу-то и нашлась, как всегда бывает в случае срочной надобности, и ее пришлось хором выкликать, досадливо чертыхаясь:

– Извозчик! Извозчик! Ах, чтоб тебя!..

– Господа, он, наверное, спит или пьет чай в трактире.

– Или на пристани ждет пассажиров.

– Или ненавидит оперу и старается держаться подальше от господ артистов, кои, по его мнению, мычат, блеют и воют.

– Почему бы им тогда и не кукарекать?

– Вопрос.

– Ну уж вы скажете!.. Ненавидит оперу. Что же он тогда любит?

– Балалайку.

Наконец еще одна коляска, гремя колесами по булыжной мостовой, лихо вырвалась из-за угла. Извозчик придержал разгорячившихся лошадей:

– Тпру-у! Балуй у меня, черти!

Артисты стали рассаживаться; мужчины рыцарски пропустили вперед дам, уступив им лучшие места и кое-как пристроившись рядом. А кому-то и вовсе не хватило места и пришлось водрузиться на козлы рядом с извозчиком (все стали шутливо – немыми жестами – подбивать его на то, чтобы он пошарил у себя в ногах, нет ли там балалайки).

Прихватили с собой шампанского, оставшегося от обеда, и всей веселой компанией покатили вниз к Волге.

Я сидел во второй коляске рядом с Торнаги. Она была в восторге от того, что собралась такая компания, образовалась праздничная кавалькада из колясок и возле ног многообещающе позванивают бутылки с шампанским. А нас при этом куда-то везут – везут с ветерком, так что перед нами разбегаются шальные куры и из-под колес выстреливают камушки.

И хотя Иола толком не понимала, куда именно везут, была уверена, что всех ждут новые развлечения.

– Что означать Откос? – спросила она меня, и я попытался изобразить самыми доходчивыми и выразительными жестами возвышенное место над Волгой, откуда открываются прекрасные виды окрестных далей (их я изображал, козырьком приставляя ко лбу ладонь). Не знаю, была ли она удовлетворена моим объяснением и много ли из него поняла. Но, во всяком случае, Иола радостно закивала, догадавшись, что неведомый ей Откос неким образом связан с Волгой, и спросила о значении второго запомнившегося слова: – А что есть черти?

Тут уж я, прижимая руки к груди, взмолился, чтобы она пощадила меня и избавила от непосильной задачи: донести до нее доступными средствами, кто такие у русских черти, не к ночи будь помянуты. И при этом еще втолковать бедняжке, что в устах извозчика эти самые черти, оказывается, вовсе не черти, а норовистые скакуны, на которых не сразу найдешь управу.

Иола рассмеялась и позволила мне не отвечать на ее вопрос: раз это сопряжено с такими муками, она уж как-нибудь обойдется. При этом она коснулась моей руки и положила головку (маленькую, гладко причесанную головку балерины) мне на грудь, тем самым давая понять, что меж нами возникла новая степень доверия.

– Федор, ты есть браво! Ты есть молодцом! Ты учить меня русский, а я тебя – итальянский, – сказала Иола, после чего добавила, с гордостью показывая, что в изучении русского она уже изрядно продвинулась: – Я есть хороший баба.

Я только разинул рот, дивясь ее успехам, и зашелся веселым смехом.

– Я сказал не так? – Она готова была признать ошибку.

– Так, так… – заверил я, чувствуя, что от смеха на глазах выступили слезы.

– Разве я не есть баба?

– Есть, есть… И еще какая!

– Тогда почему ты смеяться?

– От счастья, – ответил я с такой неожиданной серьезностью, словно не смеялся вовсе и даже не знаю, что такое смех.

Этюд шестой
Кто олицетворяет Оку

Тем временем внизу сверкнула (полыхнула) отраженным в воде закатным заревом Волга. На передней коляске стали просить Мамонтова остановиться, чтобы выпить шампанского по такому случаю. Савва Иванович покровительственно похлопал по спине извозчика:

– Придержи-ка чуток, милой. Есть тут одна задумка…

– Как велишь, барин…

Тот натянул вожжи, а за ним и другие стали притормаживать лошадей, так что наша кавалькада на время встала. Достали шампанское, откупорили и разлили по бокалам, наскоро прихваченным стаканам и чашкам.

– Савва Иванович, тост!

– Ваш тост! – призывно закричали с колясок.

Мамонтов, сидевший рядом с Любатович, встал и поднял стакан (бокал он уступил кому-то из дам) с таким выражением, из коего делалось ясно, что он собирается говорить долго, пространно и витиевато, и заранее предупреждает, чтобы его не перебивали.

– Позвольте, господа, всеподданнейше выпить за приближающуюся коронацию, за государя-императора Николая Второго и министра Сергея Юльевича Витте, прибывшего сюда по случаю открытия Всероссийской выставки и связанных с ней торжеств. А также позвольте почтить этим тостом наш театр в лице его директора Клавдии Спиридоновны Винтер и пожелать успеха нашей общей премьере. Я поднимаю этот хрустальный бокал, – Савва Иванович показывал, что торжественность момента позволяет ему назвать бокалом и обычный стакан, и любую иную посудину, случайно оказавшуюся в руках, – за всех присутствующих прекрасных дам. И особенно за самую прекрасную… – он наклонился к своей даме, тем самым не исключая, а, наоборот, подчеркивая, что относит ее к числу самых прекрасных, но все-таки провозгласил: – за Волгу-матушку!

Все подхватили:

– За Волгу! За гостеприимный Нижний Новгород!

– А за Оку? – в полголоса обиженно спросила Любатович, явно подразумевая под Окой себя (я из нашей коляски это слышал).

Иола заволновалась.

– Что она сказать?

– Она просит, чтобы не забыли выпить за Оку, – попытался я тихонько объяснить, не вдаваясь во все подробности.

– Ну и за Оку, моя милая. Какая же Ока без тебя! – склонился над ней Мамонтов.

– Нет, вы извольте сказать, чтобы все слышали, – настаивала Любатович.

– Зачем же все? Достаточно нас двоих.

– Нет, все, все, все! Я требую.

– Ну хорошо, хорошо. Господа! – обратился он ко всем. – Господа, просят еще выпить и за Оку. – Мамонтов вздохнул, показывая, что не волен пренебречь этой просьбой. – Уважим? Поддержим?

– Поддерживаем. За Оку! – раздались голоса, впрочем редкие и нестройные.

Остальные поняли, кто олицетворяет собой Оку, и воздержались от лишнего глотка шампанского.

– Этак за все реки придется пить. Даже за Днепр.

– Чуден Днепр при тихой погоде, – произнес кто-то и присвистнул.

– Причем здесь Днепр? Мы же не в Киеве.

– На Оку шампанского не хватает. Шампанского мало взяли, – пожаловались из последней коляски.

– Что он сказать? – Иола боялась пропустить что-то важное.

– Он сказал, что мало взяли шампанского.

– Они не хотят пить за меня, – сказала Любатович в сторону, как врач после долгих опросов больного ставит ему неутешительный диагноз.

– Ну что ты! Зачем ты так! – Мамонтов не столько стремился оправдать артистов, сколько оправдывался сам.

– Затем, что ты их к этому поощряешь. За обедом ты позволил Шаляпину всем напомнить, что у тебя есть законная жена, а после обеда рассыпался в любезностях перед этой выскочкой Торнаги.

Иола услышала сначала мою, а затем и свою фамилию и в нетерпении стала допытываться:

– Что она сказать о нас? Что?

– Сказала, что ты танцуешь, – двумя пальцами на ладони я, как мог, изобразил балетное па, – еще лучше, чем она поет.

– Неправда!

– Сказала, что ты истинный ангел, хотя и без крыльев.

– И это есть неправда! – Насколько Иола меня поняла, настолько глаза ее сверкнули праведным ангельским гневом.

Но я нашелся, что ей ответить и как при явном наличии вины доказать свою полнейшую невиновность.

– А вот это, чтоб ты знала, есть самая настоящая правда, – сказал я, шутливо касаясь пальцем кончика ее маленького носа и радуясь тому, что у каждого из нас в этот вечер своя неправда и своя правда.