Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд двенадцатый
Переписать на другое лицо

Сестре я телеграмму не показала. И, когда она спросила, зачем приходил почтальон, я, не придумав ничего лучшего, сболтнула, будто почтальон новый, недавно назначенный и что он ошибся адресом. Однако, увидев, что я так внезапно собралась и зачем-то еду в Москву, Татьяна по своей догадливости тотчас связала это с приходом почтальона. Она сделала для себя вывод, что я от нее что-то скрываю, даже слегка обиделась, но расспрашивать ни о чем демонстративно не стала: это была ее маленькая месть за мою скрытность.

Она лишь с безразличным видом осведомилась:

– Кажется, ты меня покидаешь?

Татьяна меланхолично зевнула, прикрывая ладонью рот. Я поспешила оправдаться:

– Прости, пожалуйста. У меня одно важное дело в Москве… Я совсем забыла, а тут вспомнила.

– Одно дело? Ну-ну… А раньше вспомнить ты не могла? Я надеялась тебе спеть из «Кармен».

– Перенесем. Мне надо срочно.

Татьяна в ответ помолчала и вынудила меня признать неоспоримый факт своего образцового поведения:

– Видишь, я не спрашиваю зачем… Хотя бы похвали меня за это. А то последнее время меня никто не хвалит.

– Это очень любезно с твоей стороны…

– Но, может быть, ты сама мне скажешь?..

– О чем? – Лишь только я задала этот вопрос, как сразу поняла его ненужность, беспомощно взглянула на сестру и тем самым дала ей повод для снисходительной насмешки:

– О том, о чем я, как ты видишь, не спрашиваю…

Я не собиралась ей ничего говорить: у меня и в мыслях не было. Но бывают странные минуты, когда заведомо принятые решения вдруг оборачиваются своей полной противоположностью.

– Хорошо, я скажу, если ты просишь…

– Я ничего не прошу. Мне это ничуть не интересно.

– Хорошо, я скажу, – повторила я с оттенком угрозы. – Мамонтов прислал телеграмму. Это он вызывает меня в Москву. Я ему срочно нужна.

– Телеграмму? Ах, вот оно что! Это ее принес почтальон?

– Да, ее.

– Покажи.

– Он не велел. Там ничего особенного.

– Нет, покажи! Покажи! Я требую.

И тут Татьяна, отбросив всякие церемонии, стала меня обыскивать. Обыскивать и выворачивать карманы, чего раньше никогда не случалось. Я растерялась, даже не стараясь ей воспрепятствовать. Почему-то подумала: «Наверное, так же обыскивали при аресте мою сестру Ольгу». Я стояла как неживая перед Татьяной, предоставляя себя в ее полное распоряжение.

В конце концов, чтобы облегчить ей задачу, я сама достала телеграмму и протянула сестре.

– Пожалуйста, читай.

Татьяна выхватила у меня телеграмму и пробежала ее глазами.

– Ага, поговорить об опере. Я знаю, что он тебе скажет. Вернее, догадываюсь.

– Ну, поведай мне, раз так… – Я все еще не могла опомниться после обыска и вернуться к мысли, что я не арестованная Ольга Любатович, а Клавдия Винтер.

– Он хочет переписать оперу на другое лицо.

– На какое лицо?

– На лицо с твоими прекрасными глазами. На тебя, моя дорогая.

– Зачем?

– Затем, что твое серьезное и строгое лицо внушает ему доверие. Не то что моя милая мордашка…

– Не понимаю.

– Все ты понимаешь, но притворяешься…. Мамонтов может лишиться всего имущества. Над ним нависло. Камушек брошен, и вслед за ним сойдет лавина. Ему грозит суд. Все пойдет с молотка, кроме Абрамцева, поскольку оно записано на его жену. Переписать на тебя оперу – единственный способ ее сохранить.

– Почему не на тебя?

– Потому что я не жена, а так… содержанка. Кроме того, я певица, а ты – директор. А еще потому, что у нас с Саввой уже не те отношения.

– Что же мне делать? Ехать на встречу? Соглашаться?

– Конечно, соглашаться, иначе… – Татьяна словно споткнулась о камушек – препятствие, мешавшее ей договорить?

– Что иначе?

– Иначе все уплывет в чужие руки, – произнесла она скороговоркой и куда-то в сторону, оглаживая и сжимая перед собой руки. – Я не меркантильна, но о себе тоже надо подумать. Поэтому, когда станешь хозяйкой, пожалуйста, не забудь обо мне. Я тебе все-таки не чужая.

– Хорошо, не забуду, – только и могла я сказать после всех пережитых потрясений.

– И прости за вынужденный обыск. Если сможешь, конечно. А если не можешь – не прощай. Буду жить непрощенная. – Татьяна улыбнулась с таким видом, словно ее удовлетворяло то, что она все мне высказала и добавлять ничего не нужно.

Папка десятая
Речи Плевако

Этюд первый
На экзамен

На календаре дата – одиннадцатое сентября тысяча восемьсот девяносто девятого года. А вокруг что-то нацарапано бисерным, мелким почерком, каким он всегда писал, экономя место и стараясь все уместить – втиснуть, не заботясь о том, что через два дня сам же не разберет, о чем писал. Придется разбирать с лупой или звать Фотиньку. У того глаз острый, любую слепоту куриную прочтет, хотя и будет клясться-божиться, что грамоте его не учили и читать может только Псалтырь, поскольку половину из нее запомнил наизусть.

Савва Иванович попытался вникнуть в свои бисерные строчки, но одолел лишь одно слово – Мытищи. Ага! Значит, собирался ехать на Мытищинский завод. Зачем? Осматривать вагоны? Нет, вряд ли, тут что-то другое… Позвал все-таки Фотиньку и велел: «Прочти мне вот тут». Ткнул в календарь пальцем со сломанным ногтем. Попутно стал вспоминать, где и когда он ноготь себе повредил.

А!.. Это когда с Татьяной сцепились, поцапались и чуть не подрались, словно рысь и пантера, и все из-за того, что оперу переписал не на нее, а на сестру Клавдию. Точно! Она поначалу терпела, разыгрывала великосветское безразличие: «Ах, делайте что хотите! Мне все равно». Но потом не выдержала – словно взбесилась, устроила сцену, разбила чашку, швырнула в него чем-то, он же, защищаясь, махнул рукой, задел пальцем за угол буфета и повредил ноготь.

И вот теперь пришлось палец-то поджать, чтобы Фотинька не заметил, а то возрадуется, бес окаянный. Он по любому такому поводу – кого-то комар укусит или кто-то, вышивая, иголкой себя уколет, – шельмец этот, радуется как ребенок. Давно хотел его прогнать, но привык к нему за столько лет, да и жалко недоростка-карлу.

Фотинька стал читать, нарочито растягивая слова: «Спросить, выплачен ли рабочим вовремя аванс». Что за нужда – спрашивать? Почему его этот аванс озаботил? Наверное, вспомнилось ему, как на Невском заводе в девяносто четвертом году были волнения из-за того, что перед Рождеством задержали зарплату. Тогда разграбили заводскую лавку, сожгли дом управляющего. Словом, повеселились, потешились, устроили гуляй-поле. Была б его воля, смутьянов всех бы перестрелял и рядком положил.

Гм… Перестрелял… перестрелял… ишь, расхрабрился фабрикант Савва. Сам-то цыпленка желторотого порешить не способен, а на смутьянов замахивается. Их же рядком положить – ему-то, жалостливому, – куда уж там…

Помнится, будучи в Персии, куда его послал отец, оружием обвешался с ног до головы, но ни разу так и не выстрелил. И когда Абрамцево в первый раз осматривали, достал револьвер с одной-единственной целью – чтобы Головина припугнуть. Сценку с полицией, якобы явившейся, разыграть… Театр!

Нет, если он когда-нибудь выстрелит, то лишь в самого себя: вот это стрельба так стрельба. Одно наслаждение. Особенно если в висок… Бах-бабах и готово. Не промахнешься. Да и не когда-нибудь, а сейчас… Сейчас-то самое время. Как любят говорить актеры (актеришки) со сцены, пробил последний час. «Свой пистолет тогда Евгений»… или как там у Лермонтова? Разве это Лермонтов, а не Пушкин? Ну, пусть напоследок будет Лермонтов, раз уж его убили, как и Пушкина.

Да в данном случае и неважно, кто именно автор: ему же не на экзамен идти. Впрочем… впрочем, именно на экзамен, на последнее испытание, тем более что предсмертная записка готова. Образцово написана – хоть в рамку вставляй и на стенку вешай.

Перечитал ее с удовольствием. Насладился слогом. «Есть наслаждение в бою, и бездны мрачной на краю». Однако там, у Пушкина (на этот раз все же Пушкина), не наслаждение, а упоение, это же совсем иное. Хотя бездна мрачная – та же.

Перед этой-то бездной – какой там слог, какие красоты. «Тянуть далее незачем: без меня все скорее и проще разрешится. Ухожу с сознанием, что никому зла намеренно не делал, кому делал добро, тот вспомнит меня в своей совести. Фарисеем не был никогда».

Подумал, что бы еще приписать, но не стал. И так все сказано. Пора сводить счеты – если не с акционерами, подавшими на него судебные иски, то с собственной жизнью.

А жизнь, по Лермонтову, такая пустая и глупая шутка.

Этюд второй
Штукенция

Мамонтов отослал Фотиньку, достал из ящика стола штукенцию и лег с нею на кожаный диван, уже изрядно продавленный, промятый, слегка завалившийся набок – любимый, обломовский диван. Подумал со странным удовлетворением: «Хорошо, однако, стреляться на диване». Полежал на боку. Повернулся на спину и взял штукенцию в левую руку. Поднес к носу, понюхал. Пахнет железом, смазкой (за оружием всегда следил), немного порохом.

Надломил ствол, провернул барабан, проверил, заряжено ли. В каждом гнезде был патрон – оставалось лишь взвести и спустить курок. Разумеется, приставив дуло к виску или засунув поглубже в рот – как лучше? Если в рот, то стошнит, как, бывает, тошнит, когда врач осматривает горло и засовывает в него свой дурацкий шпатель, или как там называется эта фиговина или финтифлюшка…

Может быть, наставить к левой стороне груди и выстрелить прямо в сердце? Нет уверенности, что попадешь. Не исключено, что пуля лишь заденет за твой качающий кровь мешок и выйдет наружу под лопаткой, оставив едва заметную дырочку.

Нет уверенности, ни в чем нет уверенности. Ни в дружбе с Витте, ни в любви к Татьяне Любатович, ни в преданности дорогих приятелей, завсегдатаев дома. Когда-то гостили у него месяцами. Сиживали за обеденным столом, играли в домашних спектаклях, наспех шили костюмы, наспех учили роли, забывали, ошибались, конфузились и стыдливо раскланивались в ответ на аплодисменты.

Теперь же былые завсегдатаи глаз не кажут, позабыли о нем, стал им не нужен. Наскучил, или не могут простить, что изменил жене, бросил семью, любовь же его считают прихотью, вздором, барским капризом. Некоторые открыто держат сторону Елизаветы Григорьевны, оставленной супруги, и завсегдатайство свое перенесли, словно собранные наспех пожитки, к ней в Абрамцево.

Некоторые же иногда навещают его, стараются держаться как ни в чем не бывало. Но некая принужденность проскальзывает в том, как они перед ним виноватятся – виновато смотрят, виновато улыбаются, словно чувствуют нераскаянный грех – и за ним, и за собой.

Витте его обманул и предал. Впрочем, это даже не предательство, а деловой расчет, смена курса. Если бы Колумб сменил курс и поплыл в Африку, его никто не обвинил бы, что он обманул и предал Америку. Это было бы смешно, а Колумб, наверное, умел смеяться. Он был великий шутник, Колумб, – наверное, такой же, как Витте, сравнивший предлагаемые ему под залог бумаги с… бумагой для ватерклозета.

Многие из сподвижников Мамонтова называют Витте жадным до наживы хищником. Но Сергей Юльевич с его суховатой корректностью и щепетильностью вовсе не хищник. Помилуйте! Хищники бывают в театре – у Шиллера или Шекспира, а здесь – жизнь или, вернее, политика. В большой политике же не предают – во всяком случае, это называется как-то иначе. Политики совершают маневр, меняют тактику, применяют обманный прием, дипломатическую уловку, военную хитрость. Савва Иванович же – и в этом его беда – так и не научился быть хитрецом и дипломатом, хотя и любит пустить пыль в глаза: вот, мол, какие мы Талейраны!..

Все печется о пользе ближнего, это же понятие безнадежно устаревает. Против самой пользы никто, понятно, не возразит, но приходится признать, что мысль о ней надлежит теперь выражать иначе. Говорить не столько о пользе (польза никуда не денется), а о целесообразности, выгоде, интересе. Вот какие теперь в ходу слова, к ним надо приноравливаться, чтобы тебя понимали.

Теперь никто из поэтов не воскликнет: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» А если воскликнет (найдет на него такой стих), так и засмеют, дураком выставят… Слова (стихи) устаревают, как и моды. Он же, Савва Мамонтов, весь от прошедшего, старого века, а наступает новый – железный – век, и в этом все его несчастье.

Вот и Татьяна Любатович не то чтобы моложе его по возрасту (хотя, конечно, моложе), но она живет или, во всяком случае, старается жить по-новому, в соответствии с веком, его вызовами и установками, и ей нужно не то, что он способен ей дать, а совсем другое. Вот если бы он переписал на нее «Метрополь», где всюду стиль модерн, майолики Врубеля, комфорт, удобства, роскошь, ватерклозеты – для того чтобы Витте мог оттачивать на них свое остроумие.

А главное – оперная сцена, где она могла бы блистать со своим грудным контральто, завораживать публику, срывать аплодисменты, ловить летящие к ней букеты и иметь множество поклонников. И тогда пусть среди них будет еще один, староватый, полноватый, с животиком, бородкой и усами, татарским прищуром выпуклых, тронутых склерозом глаз, – Саввушка, Савва, Савва Иванович Мамонтов, учившийся петь в Италии, но так и оставшийся милым дилетантом, мечтателем из прошлого века.

Этюд третий
Арест мануфактур-советника

Зазвенел дверной колокольчик, привезенный Мамонтовым из Италии вместе с флорентийским колоколом и купленный в той же лавке на сдачу, которую не хотелось носить в кармане (портмоне забыл дома). Колокол висел внизу, рядом со столовой: в него звонили, созывая всех к обеду. Колокольчик звенел, когда посетители перед дверью тянули за витой шнурок, дожидаясь, когда им откроют.

Но сейчас не тянули – раздраженно дергали, и колокольчик заливался, захлебывался, заходился заполошным звоном. Значит, не обычные посетители к нему пришли, а пожаловали те, кому дожидаться недосуг и кто сразу стремится показать, что они – власть. Власть, хоть и не ахти какая, под приказом – исполнительная. Но и она имеет право требовать подчинения и всем распоряжаться. Расхаживать по комнатам, оставляя жирные следы сапог на паркетном полу, открывать дверцы шкафов и буфетов, заглядывать во все углы.

Отсюда и напрашивающийся сам собой вывод, что нагрянули, скорее всего, с приятной обязанностью произвести досмотр. Проще говоря, с обыском.

– Полиция! – Фотинька аж пританцовывал, сучил ножками, тоже заходился и захлебывался от восторга, что свершилось такое, невиданное и небывалое, что в дом явились служивые с кокардами на фуражках. – Пускать?

Савва Иванович встал с дивана, оправился, чтобы, встречая таких гостей, иметь достойный вид. Попутно напустился на Фотиньку:

– А ты что тут заюлил, засуетился, в раж вошел! Пускай дорогих гостей! Да не особо лебези перед ними – не такие уж важные птицы.

Но впускать никого не пришлось, поскольку никто и не спрашивал позволения войти. Гости сами вошли и возникли в дверях кабинета, за спиной у Фотиньки. Это были жандармы, а с ними гражданский чиновник, пренеприятный господин – пренеприятный именно тем, что старался выглядеть приятным, располагающим к себе, скорее всего, следователь или судебный чиновник.

– Савва Иванович Мамонтов? – спросил он с презрительно-любезной улыбкой, отстраняя Фотиньку в сторону, как ненужную вещь или путающуюся под ногами собачонку.

– Чем обязан? – Савва Иванович с досадой почувствовал, что голос у него слегка дрогнул, и произнес еще раз, тверже и спокойнее: – Однако чем обязан, господа?

– Чем обязаны? Обязаны вашими финансовыми злоупотреблениями – чем же еще… Ведь проверка по финансовому ведомству у вас была. Вот у меня даже и число записано… Ею установлен факт злоупотреблений. А факт – это великая вещь. И очень-очень упрямая. Раз он установлен, тут уж никуда не денешься, за границу не сбежишь… гм…

– Прошу оставить этот издевательский тон и ваши намеки.

– Издевательский? Ну что вы! Я, наоборот, всячески стараюсь быть с вами предельно любезным, не позволять себе всяких там издевательств, как вы изволили выразиться. – Следователь тронул обеими руками галстук, словно он мог засвидетельствовать его искренние старания, и опустил руки, столь же нужные ему внизу, как и вверху. – Вы – известный предприниматель, железные дороги тянете по всей России. – Тут руки понадобились ему, чтобы соответствующим жестом обозначить необозримые пространства России. – Попечением о вас Сергея Юльевича Витте удостоены ордена Владимира, хоть и четвертой степени, а также почетного звания мануфактур-советника. Это вызывает к вам уважение, и я лишь по долгу службы вынужден произвести у вас обыск.

– С этого бы и начинали… – Мамонтов позволил себе сесть и предложил стул следователю.

Но тот не спешил садиться.

– Прошу и с вашей стороны известного уважения. Во всяком случае, не указывать мне, с чего начинать и чем заканчивать, а то я по неопытности могу и растеряться… могу… могу… это я лишь с виду такой грозный. В гимназии-то меня бывало и поколачивали…

Он все-таки сел. Затем приподнялся, проверяя, не пыльно ли под ним, на всякий случай обмахнул сиденье стула платком и снова сел.

– Не угодно ли к делу? – Савва Иванович побарабанил пальцами по колену.

– К делу? Пожалуйста… – сказал следователь, хотя это вовсе не означало, что он намерен сразу приступить к делу. Почему-то он счел нужным, держа перед собой руку на некотором отдалении от глаз, внимательно осмотреть ногти и даже тронуть (погладить) один ноготь подушечкой большого пальца. Это позволило ему произнести, не глядя на Мамонтова: – Для начала позвольте вас самым благороднейшим образом, без этой полицейской грубости и бесцеремонности обыскать. Обыскать на предмет того, нет ли у вас при себе каких-либо ненужных, отягощающих вас предметов. – Следователь смутился, поймав себя на том, что не совсем удачно выразился. – Предмет – предметов, простите за тавто… тавто…

– Тавтологию.

– Прошу не подсказывать. – Следователь поднял тон. – Мы тоже грамоте учились. Так вот нет ли у вас смертельных ядов или же огнестрельного оружия? Некоторые любят при себе оружие держать… Вот, к примеру, что у вас в кармане?

– В каком именно?

– Если будет угодно, в этом. – Следователь многозначительным кивком головы указал на правый карман. – А то он у вас немного того… оттопыривается. Впрочем, мне показалось, явно показалось… У вас все вполне комильфо.

– Я еще раз убедительно прошу сменить этот ваш неуместный тон…

– Хорошо, господин мануфактур-советник. Считайте, что уже сменил. А вы взамен выверните карман, если вам не трудно… Сами выверните. Не будем привлекать к этому господ жандармов. Не будем, не будем. А то господа жандармы иной раз так вывернут, что обратно и не ввернешь. Хи-хи.

Мамонтов выворачивать карманы не стал. Он просто достал свою штукенцию и выложил перед следователем. Тот воскликнул с деланым удивлением:

– Ах, что же это? Какая интересная штучка! Револьвер! Поверите ли, никогда не держал в руках револьверов. Боюсь к ним даже притрагиваться. Вы позволите? Ах, он еще заряжен! Бр-р-р! А это что? Позвольте, позвольте. Инструкция к нему? Нет, записка. Можно прочитать? Страсть как люблю всякие интимные записки. В детстве и сам писал – знакомым девочкам с бантами и косичками. Ну-ка… ну-ка… Что вы в ней пишете? – Следователь нацепил очки и стал читать. – Ага, это особый жанр – предсмертная. Неужели вы намеревались пуф-пуф? Уйти из жизни? Освободиться от тяжести бренного тела и прогуляться в эмпиреях, так сказать? Неужели?

– Не все намерения осуществляются… – глухо произнес Мамонтов.

– Это вы в том смысле, что намерения к делу не пришьешь? Почему же? Мы пришьем… пришьем их к делу. Суровой ниткой. Ибо… – следователь предпочитал в таких случаях это слово всем прочим словам, выражающим причинную связь между действиями, – ибо… ибо наша прямая обязанность – позаботиться о сохранности вашей жизни, что, согласитесь, невозможно здесь, у вас дома. Придется вас арестовать – исключительно с гуманной целью. Ради вашего же благополучия. А то вы здесь бог знает чего натворите и лишите суд удовольствия вас лицезреть. Впрочем, ареста можно было бы избежать при одном условии… – произнес следователь и тотчас наткнулся на препятствие, мешающее ему докончить фразу. – Господа жандармы, займитесь своим непосредственным делом – обыщите дом мануфактур-советника.

Этюд четвертый
Маловато

Выпроводив из кабинета жандармов, следователь повторил с особым, столь существенным для Саввы Ивановича значением:

– Можно было бы избежать… да-с… можно при одном обстоятельстве. – Он пристально взглянул на Мамонтова и задержал – как будто забыл отвести взгляд, хотя уже не вкладывал в него определенного смысла, и взгляд становился пустым, ничего не выражающим. – Вы меня понимаете? Или не очень?

– Простите, не очень…

– Ну как же! Как же! Постарайтесь понять. Для вас же важно.

– Нет, извините, не понимаю.

– Очень жаль. Очень жаль. – Следователь вдруг озаботился прилипшим к рукаву волоском. Он стал смахивать его, шаркая по рукаву ладонью, и пытаться поймать волосок за кончик. Наконец отцепив от рукава волосок, он спросил: – Так что же, почтеннейший Савва Иванович? О чем мы с вами? Ах, об этом условии! Некоем обстоятельстве! Ну и?..

– Я уже имел удовольствие вам ответить, что не понимаю, о чем вы спрашиваете. Если о какой-либо форме благодарности с моей стороны, то извольте выражаться прямо.

– Так… так… благодарности, вы сказали? Я не ослышался? Однако это уже оскорбление меня как официального лица. Оскорбление представителя власти. Причем при исполнении им своих служебных обязанностей. Вы подозреваете… нет, вы обвиняете меня в том, что я прошу у вас взятку. Вы хотя бы до конца осознаете, как это гнусно? Как отвратительно? – Следователь встал со стула и выпрямился, приняв позу благородного негодования.

– Но вы же сами изволили… – Мамонтов смутился, словно бы и впрямь пойманный на чем-то отвратительном.

– Что я изволил? Когда? Где? – Следователь посмотрел вокруг себя, словно надеясь обнаружить место, где он мог совершить нечто предосудительное. – Вот, господин Мамонтов! Вы и показали свою истинную цену. Раскрылись во всей вашей неприглядной сути. А между тем я говорил лишь о том, что вы могли бы избежать ареста, внеся положенную сумму. Так сказать, восполнив – компенсировав – нанесенный вами убыток.

– Положенную сумму?

– Да-с, растраченные вами денежки, так сказать…

– У меня сейчас денег нет. Вот, если угодно, пятьдесят три рубля и пятьдесят копеек. – Мамонтов пересчитал на ладони извлеченные из кармана деньги. – Это все, чем располагаю.

– Маловато. Не хватит даже на хороший ужин в ресторане. А я бы охотно с вами поужинал. Устрицами с шампанском. В сыром, заплесневелом, нищем подвале, где я вырос, устрицы всегда запивали шампанским. Прачки в корыте белье полощут и запивают, запивают… устрицы шампанским. Впрочем, что это я? Вы этак опять соизволите истолковать мои слова как недвусмысленный намек на взятку. – Внимание следователя отвлекло то, что в дверях кабинета появились жандармы, вернувшиеся после того, как их послали обыскивать дом, и он обратился к ним: – Ну и как? Обыскали? Что-то вы быстро, однако…

– Ничего не обнаружено, – доложил старший из жандармов, осанистый, бровастый, с запорожскими усами и стриженым затылком, накрытым шапкой волос.

– Как это ничего? А подпольный склад оружия? А бомбы на чердаке?

– Никак нет. Не найдено-с.

– Плохо искали. А ну-ка еще раз… вспороть обшивку кресел, выпотрошить перины… Всему учить вас! – Жандармы хотели уже приступить к вторичному обыску, но следователь сам же и остановил их: – Впрочем, нет… не надо вспарывать перины. У меня к вам вот какое поручение. Господа жандармы, прошу вас тщательно осмотреть этот кабинет, письменный стол, сейфы, если они имеются. Господин мануфактур-советник для вас все откроет своими ключами. Деловые бумаги, письма, записки собрать в мешок и опечатать сургучной печатью. Приступайте.

Дверцы огромного письменного стола оказались открыты. Жандармы, сняв шинели, стали выдвигать ящики – не наполовину, а совсем, так что приходилось держать их на руках, словно запеленатых младенцев. При этом жандармы перетряхивали ящики и рылись в бумагах с усердием, удвоенным из-за того, что за ними безразлично следил следователь. Все бумаги они, почти не просматривая, сваливали в холщовый мешок.

– Но позвольте! По какому праву! Здесь письма известных людей, художников, артистов, музыкантов! – попытался вмешаться Мамонтов, бросившись к столу.

Жандармы на время приостановили работу, вопросительно глядя на следователя и ожидая указаний, как им вести себя с протестующим хозяином дома.

– А писем привилегированных особ, генералов, министров, членов царской фамилии здесь нет? – Следователь вновь заинтересовался своими ногтями.

– С царской семьей в переписке не состою.

– А с министром финансов господином Витте?

– Состою, но письма хранятся не здесь, а в конторе.

– Какая жалость. А то бы ваш протест был бы немедленно принят во внимание. Но раз нет, так нет. А вы что стоите! – набросился он на жандармов, застывших в выжидательных позах, с выражением неразрешенного вопроса на лицах. – Все в мешок. Сваливайте все в мешок. Об особо важных находках мне докладывать.