Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд пятый
Окоротят

Станут – не станут, а у меня сложился в голове свой трактат.

Я понаслушался всяких разговоров о том, что случилось с Мамонтовым, о полыхнувшей над ним зловещей молонье. Разговоров среди знакомцев из числа художников, хотя они в таких делах самые наивные, несведущие и недогадливые простаки. А также разговоров среди более серьезной публики: бывающих в доме инженеров из окружения Саввы Ивановича, всяких там порученцев и мелких министерских чинов – шантрапы.

Те особенно любят, с апломбом постучав по крышке портсигара мундштуком папироски (папиросам, выкуриваемым за день, строгий счет ведет, конечно, жена) и чиркнув шведской спичкой, затянуться дымом и пуститься в разглагольствования и по поводу Мамонтова, и без всякого повода.

Так вот то, что без повода (или якобы без повода), – самое ценное: тут ни слова не пропускай, держи ухо востро, как говорится.

Половину услышанного от министерской братии и от инженеров я, признаться, не понял. Не понял по своей необразованности, поскольку там были цифры и мудреные, заковыристые словечки на незнакомых мне языках. Другую же половину обмозговал, переиначил, повернул по-своему, и вышел у меня трактат хоть куда, в любую академию с таким не стыдно стучаться.

Что же я в своем трактате беру за главное? А главное в нем то, что нашему зайцу-русаку длинноухому, как он ни сигай на своих прыгучих лапах, все равно не дадут воли: либо подстрелят, либо запорскают, лягавыми, гончими и узкомордыми борзыми затравят. Если же наш русак – не заяц, а отечественный делец, промышленник, заводчик, разбогатевший, пошедший в рост, раздавшийся своим хозяйством и ввысь, и вглубь, и вширь, и в длину, то его – окоротят.

Непременно окоротят те, кто у него даже не во врагах, а в друзьях и советчиках. По миру пустят, молодую жену сманят и уведут, детишек на конюшню отправят за лошадьми навоз чистить. И все почему? А потому, что невозможно терпеть, когда твой сосед в рост идет. Хоть он и не бахвалится богатством своим, держится скромно и с достоинством, ближнему подсобляет, храму жертвует, гугнивым нищим подает, все равно душа богатства его не выносит. Хуже соринки в глазу… да что там соринки – хуже бревна оно, это богатство.

И не успокоятся друзья и советчики, пока не укоротят, не разорят зарвавшегося (по их разумению) дельца, не уравняют с собой и богатством его хоть чуток не попользуются.

Потому-то наши социалисты вроде Ольги Любатович, бежавшей из ссылки сестры Клавдии и Татьяны, множатся и плодятся, даже имеют такой успех у студентов, курсисток и праздных домохозяек, изнывающих от безделья, что они всем обещают равенство. Равенство же для русских – великий и страшный соблазн, тот же атеизм, но под другим соусом поданный.

Говорят, что перед Богом все равны, но равны-то не по задаткам и талантам, а по возможностям их применить и пустить в дело, а не зарывать в грешную землю. И почему Парижская коммуна оказалась нам так мила? А потому, что коммуна – та же община сельская: всех уравнивает и под ноль стрижет. Вот она нам и мила, ведь русак в нашем языке – это и русский храбрец, отважный Ермак-первооткрыватель, присоединивший к России Сибирь, и трусливый зайчишка, готовый самое необходимое – последнюю морковку – отдать, лишь бы в соседней норе кому-нибудь лишнего не досталось.

В Китае, как инженеры рассказывали, все не так. Там разорившемуся дельцу и промышленнику не дадут пропасть, выручат, поддержат, ссудят деньгами, помогут выкарабкаться. Но у нас не Китай, вернее, Китай, да не тот, – не по ту, а по эту сторону от Великой стены. Эта же сторона как кривое зеркало: в ней все наоборот. И даже банковская ссуда, министерская концессия – либо бумажка на веревочке, коей кошку дразнят, либо – и того хуже – нож острый или та же веревочка, обернувшаяся удавкой.

Причем виноватого тут искать нельзя, поскольку все виноваты, а пуще всего сам несчастный удавленник: не заносись, не раздавайся вширь, вглубь и в долготу – тогда тебя и укорачивать не придется.

Укорачивать как раз по той мерке, по которой в гроб кладут. И ты еще поживешь, порадуешься, потешишь душу, а гроб твой постоит за ненадобностью в сарае: ничего там с ним не сделается. Равенство!

Так было и с бедолагой Мамонтовым, чей былой блеск обратился в нищету. Многие из инженеров, да и из братии министерской во всем винят Сергея Юльевича Витте, министра финансов, мудрого, даровитого, щепетильного, но вся беда в том, что он министр не той, а этой стороны. Потому-то и выходит, что при всей своей вине он ни в чем не виноват. И не враг он Мамонтову, а лучший друг и советчик. Как же так? Ведь зеркало показывает, что он крив. А вы не в то зеркало смотрите. Вы в кривое зеркало посмотрите, и тогда выйдет, что он прям.

Кажется, намудрил (а то и перемудрил) я здесь немного, но такой уж у меня трактат, что его мудрость по простоте не дается, а вот если немножко пере – усложнить – то и будет в самую точку.

Впрочем, этого я господам Остроухову и Трубецкому не сказал, чтобы не коробить их нежных чувств упоминанием гробов и удавок. Я трактат свой немного смягчил и сказал им иначе – сказал про наше русское нельзя и его отличие от иностранного можно. И тут уж пример не Китай, а Англия, где издавна повелось так, что все разумное не запрещается, но – всячески приветствуется (поэтому я эту самую Англию при всей ее злокозненности и враждебности к нам все равно люблю и английскую королеву безмерно чту).

– И тут даже не надо спрашивать, чего именно русакам нельзя, потому как главное не в перечислении конкретных пунктов и их обосновании, а в том, что нельзя. Нельзя – и точка. И не надо окунать перо в чернильницу и выводить всякие каракули. Это НЕЛЬЗЯ тяготеет над ним. Иностранцу-то (даже большому засранцу, извините за выражение) – тому можно, тот, как таракан, в любую щель пролезет – на то он и иностранец. По-иному скроен и сшит, и запреты не для него. Он их легко обойдет.

Запреты – для русского, чтоб силу свою не показывал, а то ишь разошелся, как купец Калашников у Лермонтова. Вот и Мамонтов – такой же купец – силу свою показал, за что и поплатился. Калашникова царь пожаловал хоромами высокими, что с двумя столбами и перекладиной, а Мамонтова – министр финансов Витте. Хоромы те же самые. Вернее, они лишь выглядели как хоромы: Мамонтов получил концессию и надеялся расплатиться с долгами. Но концессию у него и отняли, и хоромы обернулись виселицей на двух столбах.

Умные господа Остроухов и Трубецкой после таких слов надолго впали в задумчивость.

– Что это вы, Михаил Иванович, такое говорите? – наконец спросил Остроухов и тяжело – с оттяжкой – вздохнул.

– А вот то и говорю. Я ведь много чего надумал: разобрало меня из-за Саввы Ивановича и всех этих козней вокруг него. Если угодно, послушайте, а если нет, то я тут же и замолкаю. Коли в чем-то не прав, не серчайте…

Теперь так же тяжело вздохнул Трубецкой, и оба сочли за лучшее вернуться к разговору об иконах.

– Кстати, насчет икон, – сказал Илья Семенович, глядя на меня с извиняющейся улыбкой, вызванной тем, что он воспользовался паузой в моей речи, чтобы не упустить важный для Евгения Николаевича момент. – Мне кажется, в коллекции инженера Арцыбушева тоже кое-что есть, хотя он больше собирает живопись. Впрочем, я не уверен. Он в собирательстве подражает Мамонтову, а тот не любитель икон, да и вообще всего церковного.

Остроухов снова мне улыбнулся, извиняясь за то, что с каждой своей репликой уводит разговор все дальше в сторону от моего монолога, не вызвавшего у него и Трубецкого ни определенного согласия, ни каких-либо возражений.

Возражений в деталях или по существу – никаких.

– Не любитель, вы говорите, а возведенный им храм в Абрамцеве? – спросил Трубецкой с той же неловкостью оттого, что оставляет мой запальчивый монолог без внимания.

– Возвел с единой целью – чтобы его в оградке церковной с миром и похоронили. Не на городском же кладбище ему лежать.

Остроухов откинулся на спинку стула так, словно и не было никакого монолога, а они с Трубецким все это время разговаривали о своем.

Этюд шестой
Заветная идея Ивана Федоровича

Кто и с какой целью довел до краха Мамонтова? Я прочитываю этот вопрос в глазах моих друзей и близких, хотя они стараются мне его не задавать, как родственники больного избегают спрашивать о его болезни. Стараются из деликатности, нежелания причинять мне ненужную боль. А главным образом из-за того, что этот вопрос резонно задавать тому, кто видит все хотя бы с некоторого отдаления, позволяющего судить о случившемся непредвзято и беспристрастно; мы же с Мамонтовым слишком близки и тесно связаны.

Связаны одной веревочкой, за которую и ему, и мне тянуть бессмысленно: все равно ничего не развяжешь, на вопрос не ответишь и решительно ничего не объяснишь.

Я должен признать, что в этом есть своя правда. Правда, или, как говорится, доля истины, хотя я – вопреки распространенным мнениям – не уверен, что истину можно делить на какие-то доли и части, словно очищенный от кожуры мандарин.

Делить можно выручку, прибыль, капиталы, и их мы с Мамонтовым всегда честно делили. Благодаря ему я был богат и ни в чем не нуждался. Даже позволял себе тратить деньги на живопись, и мне хотелось, чтобы моя коллекция картин была не хуже, чем у Саввы Ивановича. Тратил на обстановку нашего дома в Сыромятниках, где мы с Врубелем смаковали редкие сорта вин и любовались необычной формой подаваемых к столу бутылок. Тратил на дорогие подарки жене и всякие развлечения для детей.

Но при этом должен заметить, что истину мы с Саввой Ивановичем не делили, и сводилась она к тому, чтобы при нашем достатке не ронять достоинства и стараться быть такими, какими увидел и запечатлел нас Врубель в своих гениальных портретах: «Портрете Мамонтова» и «Портрете Арцыбушева», висящих у каждого дома.

О, эти портреты не просто висели и смотрели на нас со стен. Мы оба чувствовали, что от них исходят некие флюиды, магнитные токи, что они на нас тайно влияют. Я бы даже сказал, оказывают влияние гипнотическое. Часто нам становилось не по себе от этого взгляда, поскольку, изображенные гениальной кистью, мы становились для себя не просто неким идеалом, примером для подражания, а собственными двойниками, явившимися из какого-то высшего, астрального мира.

При этом портрет Мамонтова более демоничен. Впечатление такое, будто рубашка на нем вздыбилась коробом. Лицо кажется широким, азиатским – из-за глаз с татарским прищуром, слишком выпуклых, выкаченных из орбит, рачьих, уже отмеченных ранним склерозом. Левое плечо приподнято, рука оперлась о подлокотник кресла, на спинку коего он откинулся и словно бы готов, оттолкнувшись, устремиться куда-то, податься вперед всем своим грузным телом. Творец материи! Демиург, наделенный кипучей энергией!

Я же на портрете – этакий смышленый, породистый русак, и мое призвание – честно работать. И я никогда не уклонялся от этой задачи. Я не просто служил у Мамонтова по своей инженерской специальности: мы с ним вели себя друг с другом как родственники, друзья и компаньоны. Это значит, что я погрузился в стихию – бурлящий водоворот – его разнообразных дел гораздо глубже, чем обычный служащий.

Савва Иванович от меня ничего не скрывал. Конечно, кое о чем умалчивал, но у него не было от меня тайн – запертых на секретный замок сейфов. Я знаю все изнутри, поскольку вхож во многие созданные Мамонтовым коммерческие общества и всякие товарищества.

Я – один из директоров Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги, соучредитель Общества чугуноплавильных, железоделательных, механических и рельсопрокатных заводов, а это махина на всю Восточную Сибирь. Кроме того, мы вместе создавали вагоноремонтный завод в Мытищах, и он до сих пор дымит трубами. Все эти заводы не были разрозненными производствами. Конечная цель Мамонтова – собрать их в кулак, как пальцы одной руки. Иными словами, объединить в концерн, который обеспечивал бы весь цикл железнодорожного производства – от прокладки рельсов и шпал до создания паровозов, вагонов и обеспечения их топливом.

Вот что такое Мамонтов! Вот что он замышлял, когда сидел в своем кресле перед мольбертом Врубеля! Вот куда он устремлялся, упершись рукой в подлокотник и откинувшись на спинку!

Если брать в целом, если подводить единый знаменатель под всю его промышленную деятельность, то нельзя не признать, что Савва Иванович служил идее русской железной дороги. Он унаследовал ее от своего умного и предприимчивого отца. Иван Федорович же был ее первооткрывателем и не раз втолковывал сыну, что в России железные дороги должны строить русские. В этом нет никакой национальной гордыни, а есть лишь соображения пользы и практической выгоды. Иностранцы – те тоже, конечно, построят, но с выгодой для себя. Прокладкой железнодорожных путей они в конце концов придавят Россию, как прессом, выжмут из нее все соки.

Умелые, деловые, опытные, они подчинят себе российскую промышленность и заставят служить собственным интересам. Допускать этого, конечно же, нельзя. Тут надо стоять стеной, взяв за правило, что чугунки в России – это русские акционеры, русские инженеры, подрядчики и строители. Иначе не выстоять.

Сотрудничать с иностранцами тоже, конечно, нужно. И этому царь Петр еще учил и пример подавал, когда на голландских верфях, засучив рукава, стучал молотком и отслаивал топориком щепу от свежеспиленных бревен. Но национальные предпочтения – приоритеты, – такие как армия, флот, железные дороги, должны быть в своих руках. В противном случае потери неизбежны.

К этой идее и шел Мамонтов, создавая свою рельсовую империю. Но наступил момент, когда эта идея показалась кому-то опасным препятствием на пути продвижения другой идеи: пусть иностранцы строят, а мы будем пользоваться. Но, прежде чем пользоваться, надо платить. Когда же заплатишь, то и убедишься, что пользуется не тот, кто платит, а тот, кто эти денежки к рукам прибирает, то бишь не русский, а иностранец.

Поэтому, если бы меня все же спросили, кто и с какой целью погубил и довел до краха (не только Мамонтова, но и меня), я бы ответил: финансовая и экономическая паутина Витте. Паутина или, если угодно, политика, хотя по сути, хоть и буковки в словах разные, это одно и то же.

Не то чтобы Витте злодей. Нет, он не совершал ничего преступного или запрещенного и может отчитаться за каждый свой шаг. Но он – политик и придерживался определенной политики. Политика же такого рода – помимо того что имеет определенную направленность – состоит из многих слагаемых.

Состоит, как паутина, из множества мелких ячеек…

Раньше Мамонтов был ему нужен, поскольку попадал в число важных слагаемых политики Витте. Это выразилось в том, что ему предоставлялись выгодные – очень выгодные – концессии, и его империя процветала. Витте к тому же называл его своим другом, а это на министерском языке – и для сведущих людей – многое значило.

Но паутина обвисает или, наоборот, натягивается, и политика меняется. У нее возникают новые слагаемые, а старые отодвигаются в тень. У Сергея Юльевича появились новые друзья, и министерские чины эту новость мгновенно истолковали в нужном русле и тотчас перестроились. Передние ряды отодвинулись назад, а задние поднажали и выперли вперед.

Витте стал делать ставку на привлечение западного капитала – по многим причинам, и прежде всего по причине явной выгоды. Не для себя (хотя себя Сергей Юльевич никогда не забывал) – для государства, для Российской империи. А что такое Мамонтов перед империей – пылинка, и ее ничего не стоит смахнуть, как горничная смахивает пыль с мебели.

Ревнитель национальных интересов – такой, как Савва Иванович, по мнению Витте, большой выгоды казне не принесет. Западный же вкладчик обогатит банки и в конечном итоге казну. А там, где казна, и министру финансов кое-то перепадет – не как взятка, разумеется, а как награда за скромные заслуги перед отечеством.

Словом, горничная решила пылинку смахнуть. Предлог же и искать не пришлось: он представился сам.

Этюд седьмой
Не обещают, а намекают

– Савва Иванович… – Витте приподнялся в кресле, чтобы пожать руку Мамонтову и указать ему место поближе, почти рядом с собой: это был знак дружеского – интимного – внимания.

Мамонтов уловил значение этого жеста и сказал:

– Можно просто Савва…

Витте тоже оценил поданный ему ответный знак, но счел нужным заметить:

– Савву оставим для более подходящего случая, а в министерских стенах все же Савва Иванович…

– Не возражаю.

– Так вот я о чем… О чем же я, однако? – Витте сделал вид, что, отвлекшись на дружеские любезности, запамятовал, о чем хотел сказать: тем самым он показывал, что не придает этому особого значения и уж никак не считает это главным поводом для встречи. – Ах да! О твоей Донецкой железной дороге… Казна ее выкупит. О цене мы с тобой сговоримся. Я думаю, что ты не прогадаешь, а вместе с тобой и я, поскольку настолько к тебе расположен, что твоя выгода мне ближе собственной. И это не пустые слова, уж ты поверь…

– Приятно слышать…

– Но позволь взамен поставить одно условия, чтобы все не выглядело так, будто я из расположения к тебе забываю об интересах казны. Будь любезен – пойди и ты на небольшую уступку. Возьми, брат, себе Невский завод…

– Невский? Это какой же – Невский?

– Я так называю Паровозо-судостроительный завод Семенникова, его горе-владельца… – Сергей Юльевич опустил глаза, предвидя, что второе название завода вызовет у Мамонтова по меньшей мере недоумение.

Так оно и оказалось. Недоумение было таким, что Мамонтов не сумел его скрыть.

– Но это же развалина. Насколько я слышал, завод Семенникова разорен. Убыточен. Весь в шелках, как в долгах… – Савва Иванович то ли пошутил, то ли от волнения оговорился.

Витте предпочел принять это за шутку.

– Ха-ха-ха! – Он не то чтобы рассмеялся, а обозначил покашливанием суховатый смешок. – Ну ты и шутник! Долги и шелка тасуешь, как карты в колоде. Не будь он убыточным, я бы тебя не просил. Охотники сразу нашлись бы… А тут приходится волочить за собой эту обузу и всем навязывать. Но все – это все, ты же у меня один, Савва… – Витте все же назвал его так, как подсказывал момент. – Мы с тобой не посторонние, и ты мне все-таки друг… Да и подумай, какой тебе профит – завод пристегнуть к своей упряжке, к своим владениям. Я даже не побоюсь сказать: к своей рельсовой империи. Ведь ты у нас магнат – эвона как размахнулся! Вот и возрождай завод…

– Завод возродить – миллионы. А у меня все деньги в обороте крутятся. Не на что возрождать…

– Ну уж! Ну уж! А ты сделай маневр деньгами, переставь заплату с одной одежды на другую…Или как там в Евангелии. Это Лука, мне кажется.

– Лука, Лука. Но там, насколько я помню, как раз сказано другое. Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды, а иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата. Так, если я не ошибаюсь. У меня жена вечно Евангелие вслух читала.

– Если министерство закроет глаза, а оно в финансовых вопросах вместо Бога, то можешь считать, что сам Господь ничего не увидит из твоих финансовых манипуляций. И новую одежду не раздерет заплата, и к старой подойдет, и все будет в порядке. Перекладывай деньги из одной кассы в другую.

– Вы обещаете финансовую безопасность?

– Дорогой мой, в таких вопросах не обещают, а намекают и уж, конечно, никаких бумаг не подписывают. Но для деловых людей этого достаточно.

– А гарантии?

– Гарантии – моя дружба. Не зря же я вас Саввой сегодня назвал, – сказал Сергей Юльевич и снова покашлял – рассмеялся сухим смешком. – Кроме того, вам обещана концессия на прокладку железнодорожной ветки Петербург – Вятка. Это покроет ваши долги.

– Не ваши долги, а – твои, – поправил Савва Иванович.

– Твои, твои, мой любезный. Не придирайся к словам. Так по рукам? Сговорились?

– Будем считать, что так. Видите, я не намекаю, а обещаю, – сказал Мамонтов, поднимаясь с кресла, чтобы в том случае, если Витте не станет его задерживать, тотчас выйти из кабинета.

Но Сергей Юльевич все же задержал.

– Помнишь, как ты в Нижнем Новгороде угощал нас всех коньяком? Позволь и мне. За обещания и намеки!

Он налил по рюмке, они выпили, но снова усаживаться в кресла уже не стали.

Этюд восьмой
У женщин отрастали бороды

Мамонтов мне все подробно рассказал о разговоре с Витте, Невском заводе и даже о выведенном из конюшни (извлеченном из шкафчика), запряженном в дрожки игривом, сноровистом коньке. Савву Ивановича не сразу поймешь, когда он шутит, пускаясь во всякие аллегории, но тут я сообразил, что речь идет о выпитом ими с Витте на прощание коньяке. Дрожки же, надо полагать, – закуска, не ахти какая (иначе бы он сравнил ее с каретой или экипажем), но так – яблоко, апельсин, грецкие орехи или зернистая икра на ломтике хлеба.

Я не перебивал: икра так икра. Мамонтов по ее части большой любитель и придирчивый знаток. Помнится, мне рассказывал, как Тургенева в Абрамцеве потчевал обедом с деликатесами: жареными вальдшнепами и зернистой икрой, и классик отечественной словесности (правда, при этом отчаянный западник) был весьма доволен. Европа Европой, но там все-таки икра не такая, как у нас на Волге или на Сахалине. Недаром ее тоннами от нас вывозят. И западник наш за милую душу ее уплетал да похваливал, забыв о своих Парижах и Венециях.

Однако это я так, по ходу дела… Когда Мамонтов натешился своим коньком (чем бы дитя ни тешилось, а ведь Савва Иванович в чем-то прозорливый старец, в чем-то – истинное дитя), он наконец соизволил мне поведать об условии. Условии купли Донецкой железной дороги. Я уж испугался, что вообще отказываются купить, но Савва Иванович меня успокоил (хотя не уверен, что это можно назвать спокойствием):

– Не отказываются, но навязывают нам завод Семенникова в Петербурге – Невский, как называет его Витте.

– Но он же разорен и весь в долгах.

– Долги теперь тоже наши.

Мы стали вместе прикидывать и кумекать, во что нам обойдется завод, как нам закрыть его кредиты и запустить производство. Тут Савва Иванович упомянул про маневр деньгами, и я сразу за это схватился, стал выпытывать, чья идея и как она возникла. Мамонтов уж и не помнил как: конек оказался рысистым и понесся вскачь, кружа голову и поднимая копытами пыль. Но я настаивал, требовал, теребил:

– Нет уж, ты вспомни…

– Ну что ты насел! Да и неважно, кто именно… Главное, что это неким образом всплыло, как налим из-под коряги…

– А кто твоего налима шуганул, из-под коряги вызволил?

– Вот пристал! Говорю же, не помню. Нет, помню. – Мамонтов просиял, словно память к нему нежданно-негаданно вернулась. – Витте! Он еще сказал про заплату…

– Какую заплату, Саввушка?

– Мол, переставь заплату с одной одежды на другую…

– Ну, слава богу! Теперь хоть что-то прояснилось.

– В чем она, твоя ясность? Я никакой ясности не усматриваю.

– А в том, что Витте, мой дорогой, делает нас заложниками своей схемы. Смотри. Мы начнем переставлять заплаты, брать деньги из кассы Московско-Ярославской железной дороги и переводить на счета Невского завода. Невский завод – это прорва, и в эту прорву придется швырять миллионы; денег же все равно не хватит. Учти, что на нас также висят заводы в Иркутской губернии, и прежде всего Нижнеудинский, который нам навязали за концессию на продолжение Ярославской ветки до Архангельска. Это вторая прорва. Две прорвы вместе как слагаемые что дают нам в сумме?

– Ты у нас экзамен по математике сдавал – ты и подсчитывай.

– А мне и подсчитывать не надо. Я и так знаю, что две такие прорвы приводят к разорению.

После такого итога моих подсчетов Мамонтов замолк, не зная, на кого злиться: на меня, на себя или на кого-то третьего, неотступно маячившего меж нами. В конце концов он решил, что третий здесь лишний, что следует привести доводы в его защиту, а заодно и самих себя обнадежить заманчивыми перспективами.

– Но Витте мой друг. Он меня, можно сказать, к груди прижал, впервые Саввой назвал. Кроме того, концессия на ветку Петербург-Вологда-Вятка почти у нас в кармане. Выкрутимся. А там из Сибири в Среднюю Азию дорогу потянем, а это – сказочные богатства, Костя. Сказочные! Из валетов сразу сиганем в тузы. И тогда послужим России-матушке.

– Ах, Савва, Савва! – Нарисованная им перспектива меня ничуть не обрадовала, а его заставила пожалеть за радостную готовность обольщаться несбыточными надеждами. – В том-то и дело, что не дадут. Нашего туза из колоды тихонько похерят. Такими богатеями, как ты мечтаешь, сами не становятся. Ими, Саввушка, на-зна-ча-ют.

– Кто назначает? Что ты несешь? – Мамонтов насупился.

– Кто правит, тот и назначает. По тайному списку.

– Царь, что ли? Или министр финансов Витте?

– Не знаю. Цари тоже не все решают. Есть и другие силы. Но только нас с тобой в этом списке нет. А потому смотри, Савва. Наступит момент, и все будет против нас. И прежде всего – акционеры нашей родной Московско-Ярославско-Архангельской чугунки. Они же взбесятся, лишь только прослышат, что ты переставляешь заплаты, берешь из одной кассы и переводишь в другую. Визга не оберешься.

– Да у них благодаря мне акции подскочили до семисот рублей за штуку. Им ли быть против!

– До поры до времени они тебя восхваляли, как с писаной торбой с тобой носились. Но дай им только узнать, что ты за их спиной совершаешь маневр деньгами… Боюсь, что Витте на это и рассчитывает, к этому тебя и подталкивает, как к пропасти…

– Контрольный пакет акций в моих руках. В конце концов, я хозяин железной дороги и совершаю маневр не ради личной выгоды. Заводы надо поднимать и создавать концерн.

– А закон?

– Витте намекнул, что министерство закроет глаза…

– И вручил тебе охранную грамоту?

– Вручил, – сблефовал Мамонтов, не моргнув глазом.

– Покажи.

– Охранная грамота в данном случае – это его слово.

– Сергей Юльевич не купец, чтобы честное купеческое слово давать. У него слово министерское, скользкое, обманчивое – слово-перевертыш…

– Да мы с ним вместе пуд соли съели!

– А когда второй пуд распечатаете, он тебя самого съест, а мною закусит.

– Зачем ему нас губить, Константин?

– Затем, что проку с нас мало. Вот ты все твердишь: концерн, русская чугунка. А ты сознаешь, что своим концерном гробишь конкурентов, а они так просто не сдадутся. И Витте их в этом поддержит.

– Если в нас мало проку, то с кого же прок?

– Разве ты не замечаешь, что Витте с недавних пор слишком благоволит иностранцам. Нас же презирает за дикость, бескультурье, купеческие загулы. Помнишь, как ты в Петровском парке развлекался «шансонеточками с гарниром» и прочими ресторанными аттракционами. А в Риме на карнавале что выделывали? Запрягли адскую колесницу и переоделись чертями. У мужчин во время этого безобразия вываливались женские груди, а у женщин отрастали бороды. Думаешь, это тебе забыли?

– И что теперь за это будет?

– А то, что за маневры деньгами судебные иски против нас посыплются. И нам тогда крышка. Если я прав, то в ближайшее время жди проверку.

– Не будет никакой проверки. Держу пари.

– Будет, Савва. Будет. Не бахвалься, а лучше в бумагах наведи порядок.

– Что ж, я ненадолго уеду в Баден-Баден… гм… – Мамонтов почему-то Баден-Баденом называл Карлсбад, – а когда вернусь, займусь бумажной волокитой, как когда-то в Баку…

– Смотри. Не было бы поздно.

– В конце концов, есть ты, есть мой сын Всеволод, есть инженер Кривошеин. Уж вы меня не выдадите, надеюсь, – сказал Мамонтов, и по его блуждающей на губах улыбке и искоркам в выпуклых, склеротических глазах я понял, что если он и надеется, то вовсе не на нас.

Не на нас, а на некие неведомые мне силы вроде хмельного Вакха или своего покровителя Леля с его чарующей дудочкой.

Но на этот раз вряд ли они помогут.