Текст книги "Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного"

Этюд восьмой
Распродажа

Клавдия Винтер заперлась в своем кабинете с сестрой. Ее усадила на кожаный диван, сама же присела рядом на валик, но тотчас порывисто встала.

– Продать! Все продать! Костюмы, декорации, партитуры опер. Дирижерскую палочку Рахманинова, наконец! Пенсне Римского-Корсакова – все! Решительно, срочно и подчистую! Чтобы ничего не оставалось! Неужели ты так глупа, что не понимаешь! – Клавдия Винтер пристально смотрела на сестру, не отводя взгляда до тех пор, пока в ее ответном взгляде не промелькнет хотя бы проблеск разумного понимания того, к чему она призывала, а не одни только опасения, сожаления и страхи.

– Что я должна понимать? – Татьяна Любатович искренне пыталась уяснить то, что и так было ясно, но ей хотелось хоть какой-то неясности, чтобы спрятаться за нее от напора сестры.

– Понимать, что происходит, моя милая…

– А что происходит?

Клавдия Спиридоновна еще некоторое время смотрела на сестру, пока не убедилась, что это не вызывает у нее самой ничего, кроме накипавшего и готового выплеснуться раздражения.

– Происходит то, что ты меня нарочно злишь и треплешь мне нервы, хотя я тебя, дурочку, спасаю. Пойми же наконец, что Мамонтов в тюрьме, он разорен, все его имущество будет описано. И если мы не продадим хотя бы это барахло – театральный реквизит, то останемся с носом. Мамонтов просадил на оперу миллионы, а мы ничего не заработали. У нас нет даже фигового листочка, чтобы прикрыться от нищеты.

– Но мне жалко…

– Чего тебе жалко? Палочку, которой дирижировал Рахманинов? Или кого тебе жалко? Мамонтова? Поверь, мне тоже, хотя я, в отличие от некоторых, не была его любовницей… Но ему уже не помочь. Ты знаешь, кто заварил эту кашу и отдал приказ об аресте? Сам Витте! Хочешь с ним потягаться?

– Я не говорила, что этого хочу…

– Тогда пойди и предложи себя ему в содержанки. Может, он и согласится…

– Иди сама и предлагай, раз ты такая умная.

– Татьяна, что за разговор!

– А у тебя что за разговор! Я у тебя то чья-то любовница, то содержанка…

Татьяна Спиридоновна посчитала уместным спрятать лицо в ладонях: это был знак обиды и готовности разрыдаться.

– Все артистки – кокотки. Слава богу, насмотрелась. Разумеется, за исключением тебя. – Клавдия Спиридоновна нашла в себе силы улыбнуться сестре хоть и вымученной, но любезной улыбкой.

– И на том спасибо…

– Так я могу рассчитывать на твое согласие и участие в распродаже? – спросила Клавдия Спиридоновна, отсчитывая в рюмку успокоительные капли и готовясь их выпить, но лишь в том случае, если сестра ответит согласием.

– Можешь…

– Ну, слава богу… услышала от тебя что-то разумное.

Клавдия Спиридоновна выпила капли и тотчас закурила.

– Не дыми, пожалуйста. У меня кашель. Я посажу голос. Зачем оно тебе, мое согласие?

– Чтобы действовать заодно. Чтобы я могла на тебя ссылаться. В конце концов, с Мамонтовым вы благополучно расстались.

– Тем более я не хочу за его спиной…

– А я хочу! Я хочу за его спиной! Так, по-твоему?

– Я не знаю, чего ты хочешь. У тебя что-то свое на уме. Ты всегда была скрытной.

– Хорошо, я тебе скажу. – Клавдия Спиридоновна все же затянулась, отворачиваясь от сестры, чтобы дым не летел в ее сторону. – Продать все подчистую… – это я, конечно, поторопилась. Я хочу половину театрального имущества продать, а половину сдавать в аренду труппе. Наверное, это правильно. И это обеспечит нас сначала хотя бы на время, а там и…

– А пенсне Римского-Корсакова? – Татьяна Спиридоновна расправила на коленях складки платья, стараясь не выдать особого интереса к тому, как сестра воспримет этот неожиданный для нее вопрос.

– Что – пенсне?

– Ты его продашь?

– Почему тебя интересует такая мелочь?

Татьяна Спиридоновна наконец высказала то, что долго не высказывала, приберегая для особого случая:

– Потому что Римский-Корсаков носил не пенсне, а очки. Круглые очки с дужками, хотя ты не раз советовала ему примерить пенсне. Но он был верен своей привычке. Пенсне же ты купила во французском магазине…

– Непонятно, для чего мне его покупать…

– Для того чтобы на этом сыграть. Ты ведь тоже играешь, и весьма неплохо, хотя и не актриса.

– Каким же образом? – Своим откровенным недоумением Клавдия Винтер показывала, что ждать от нее какой-то игры и актерства по крайней мере смешно и нелепо.

Однако сестру это не смутило.

– А таким, моя милая, что тебя якобы окружают реликвии, которые ты за реликвии и не принимаешь, а так… берешь со стола пенсне… можешь его уронить, поднять, шутки ради – чтобы подурачиться – нацепить на нос…

– Это новость. Вот уж за собой не замечала. – Клавдия Спиридоновна отрицала все с такой настороженной безучастностью, словно, разоблаченная наполовину, она боялась полного разоблачения. – А палочку Рахманинова?

– Палочкой Рахманинова ты гоняешь по столу бумажные шарики и вместо шпильки закалываешь прическу. В костюме, сшитом по эскизам Васнецова, ты встречаешь важных гостей. Теперь еще будешь держать на столе портсигар арестованного Мамонтова.

– Портсигар не его. Он мне подарил на день рождения.

– Неважно. – Татьяна Любатович встала, словно продолжать свою речь сидя ей мешало то, что сестра смотрела на нее сверху вниз и тем самым лишала уверенности в своей правоте. – Главное здесь не Мамонтов, а ты и твоя приобщенность к артистическому миру. Тебя окружают реликвии. Вернее, для других реликвии, а для тебя так… обиходные вещицы. Но распродажа им сразу поднимет цену. И ты как хозяйка оперы наконец возьмешь реванш перед кокотками-актрисами.

– Ты была у Мамонтова в тюрьме? – глухо и раздраженно спросила Клавдия Винтер.

– Была, – ответила сестра так, словно весь ответ легко умещался в одном этом слове.

– Это он тебе наговорил?

– Будем считать, что он, если тебе так легче.

– Что мне легче, что труднее – не тебе судить. Он или не он?

– Ну он, он. Довольна? Вместо того чтобы допытываться, пошла бы к нему сама. Навестила бы в тюрьме. Или тебе стыдно? Ну не стыдно, так совестно, если это не одно и то же.

– А чего мне стыдиться?

– Распродажа за его спиной – не самый лучший поступок.

– А если это месть? – Клавдия Винтер снова села на валик дивана с таким видом, что теперь это надолго.

– Кому и за что?

– Твоему Савве, разумеется. – Она погладила медного льва, с торца украшавшего валик.

– За что же ты ему мстишь?

– Много будешь знать – скоро состаришься. И сгорбишься.

– А я и так уже старуха и знаю ой как много…

– Что же именно?

– А если я отвечу, ты не пожалеешь, что спросила?

– Чего там жалеть – отвечай уж, раз мы с тобой сестры…

– Ну, смотри… Знаю, что твоя распродажа – месть Савве Мамонтову…

– Это я сама тебе сказала. Тут и знать ничего не надо. Весь вопрос в другом. Если месть, то за что?

– Может, ты и это сама скажешь?

– Нет уж, попробуй догадаться. Все старухи ой как догадливы…

– А мне и гадать не надо. Ты мстишь Савве за то, что всю жизнь его любила. Он же, занятый мною, даже не подозревал об этом. Дудел в свою дудочку, как Лель, и пел песенки. Я нарочно спела ему Леля в «Снегурочке». Это означало, что раз я Лель, то любить Савву не могу, а любит его другая. Спела, чтобы он, может быть, понял, догадался, прозрел. И тебе не пришлось бы мстить ему и продавать сейчас реквизит.

– Какая же, однако, сестра моя неисправимая фантазерка.

– Как ты спокойно это сказала. Значит, в тебе перегорело и ты его больше не любишь. Не размениваешься на подобные глупости. Ты – хозяйка оперы и распродаешь имущество. Но хватит! Хватит! Скоро придут покупатели. Тебе надо привести себя в порядок. Надень костюм Васнецова и воткни в прическу шпильку – палочку Рахманинова. Будет в самый раз.

Татьяна Любатович молча протянула руку за ключом, который сестра раскручивала на пальце, открыла дверь и вышла из кабинета.

Этюд девятый
Посещение

– Ну вот, наконец-то вы меня посетили, дражайший Сергей Юльевич. Отдаю должное столь возвышенному проявлению сочувствия. Посетить узника в тюрьме – это ли не благородство. А вы всегда стремились благородно выглядеть – как все поднявшиеся из низов. Не скажу, что из грязи: это было бы преувеличением, но из низов – это уж точно. Вы ведь происхождением из прибалтийских немцев, а с ними у нас особо не церемонились. В бараний рог скрутить, за волосы отодрать. И мордой по столу провезти в наказание за разлитый соус – это у нас самое милое дело. Вот и вы нужду знавали, и не раз. Поэтому ваш аристократизм не врожденный, нет, – благоприобретенный. А приобретать все к собственному благу вы всегда умели – у вас не отнять. Вы по всем статьям приобретатель. И акции мои в удобный момент очень ловко даже скупили – приобрели частью для себя, частью для родственников, о коих тоже попечение всегда имели.

Савва Иванович отошел на несколько шагов, чтобы издали – с прищуром – взглянуть на гостя. И вновь приблизился, подступил вплотную.

– Но ведь не за счет казны имел попечение. Тут все законно, а ежели по закону, то как не порадеть родному человечку.

– Я не в обиде и не в претензии. Сам всегда о своих подопечных заботился. Особенно о художниках и музыкантах. И благодарности от них не ждал. Вон Шаляпин и Коровин глаз не кажут, в тюрьме ни разу не навестили. Ну что мне вам рассказывать! Вы и так знаете. Если вы приобретатель, то я – благотворитель.

– Хотя никогда не отказывались лишний миллион в карман положить. И не без моей помощи, так сказать, отеческой заботы, а? – Витте подмигнул, после чего лицо министра финансов снова приняло выражение благородного величия, которое желал на нем видеть Мамонтов.

– Ну, это по-купецки – миллион-то. Кто ж откажется. Однако я продолжу, раз уж выпал такой случай – душевно поговорить. Ваши первые шаги вспомнить – то, как, вы, топоча ножками, под стол пешком хаживали. Вы ведь когда-то и в железнодорожной кассе сидели простым кассиром. Билеты продавали мужикам и бабам. Но, конечно, их не обсчитывали – не потому, что не любили деньги: вы их всегда любили. Любили настолько, что Александр Третий, повышая вас по должности, из своих средств вам доплачивал, чтобы вы не потеряли в окладе. Раньше-то у вас оклад был коммерческий, а теперь – при всей высоте положения – стал государственный. Это же будет пожиже – вот царь о вас и пекся. И вы не смущались – брали царевы денежки. И брали с достоинством, как вы всегда умели.

– Так почему я в таком случае мужиков не дурил и не обсчитывал?

– Тут все просто – проще пареной репы. Не обсчитывали, во-первых, потому, что это мелочь, вы же никогда по мелочам не рисковали, а играли по-крупному. Во-вторых, берегли репутацию. Без нее в наше время никак нельзя. Это вам не при Иване Грозном, когда бояр родовитых теснили, а всякая безродная шушера, пьянь кабацкая, мелюзга подзаборная норовила хоть ужом вывернуться, но в опричники пролезть. И пролезала. Весьма успешно пролезала и какую власть получала! Головы рубить и боярам под шубы жареного петуха пускать, чтоб клюнул их побольнее!

– Обойдемся без исторических примеров. Историю мы с вами изучали.

– Это верно, хотя вы больше счет любили, математику… Но – обойдемся. Ну их к шуту, исторические-то. Давайте лучше жизненные примеры. И по этим самым жизненным выходит, что опять же без репутации сейчас никуда. О, вы отлично понимали, что репутация – высшая ценность, залог повышения по службе, ключ к истинному процветанию. И вы умели ее создавать. Как вы ловко Александру Третьему потрафили тем, что заранее предупреждали об опасности, грозящей царскому поезду. Чиновники напортачили, два локомотива вместе сцепили и что-то там не учли по неопытности. Вы же, опытный в железнодорожных делах, им на это указали, хотя вас не послушали. И оказались правы: поезд с рельс-то и сошел, и царь на своих плечах держал поехавшую крышу, пока семейство спешно покидало вагон.

– Могучий был монарх, недюжинной силы…

– И вам это зачлось: стали подниматься вы в гору. Карабкаться к будущей славе. К звездам на алой ленте. Но заботиться о репутации для вас – не только истину царям с улыбкой говорить, как выразился поэт, но также действовать бескорыстно и по справедливости. В конечном итоге трудиться ради пользы отечества, а отечество у вас русское. И вы это понимали и ради него старались. Даже слегка пыжились, простите, изображали себя чуть ли не славянофилом. Стремились обогнать Столыпина в заботах об укреплении России и подыграть царю, известному поборнику всего русского.

– Не подыграть, а искренне помочь, поддержать царя-батюшку.

– Да-с, этого у вас не отымешь. Хотя…

– Ну, что вы еще против скажете?

– А то, что иностранцев вы тоже любили и их не забывали, особенно немцев, близких вам по крови. Ну и натурально еще и евреев, поскольку какой же немец без еврея. Без умного еврея и наш русский губернатор шагу не ступит. Но не будем тут различия проводить: немцы, евреи, французы, англичане. Ксенофобией мы с вами, слава богу, никогда не страдали. Иностранцы, и все тут. Они же вам всегда были милы при всем вашем славянофильстве. И в вашей славянофильской душе таилось убеждение, что, как ни хороши русские, иностранцы все равно лучше и, главное, надежнее. Еще Пушкин сказал, что русские в конечном итоге рождены… Помните, конечно, эти строки.

– Я по части литературы, признаться, не силен. Не утруждайте себя цитатами.

– Знаю, знаю. Вам и признаваться не надо. Поэтому скажу лишь, что это призвание русских дало им первенство перед всеми литературами мира, поскольку обрело завершение в гигантской фигуре Льва Толстого. Помню, как мы с женой читали «Войну и мир», передавая друг дружке книгу, испытывая восторг и гордость за нашу литературу. Ну и Гоголь, конечно… И Тургенев, бывавший у Аксаковых, а затем посетивший нас в Абрамцеве…

– Вы уклоняетесь от темы, а у меня не так уж много времени… – Лишь природная сдержанность Витте позволила ему не посмотреть на часы.

– Простите. Собственно, я мог бы этого и не говорить, моя мысль проста и не требует многословия. Скажу коротко: в глубине души вы не доверяли русским. Разумеется, не русским вообще – нет. А тем из них, кто, наподобие меня, стремился себя проявить в том, что Пушкин называл корыстью, а мы именуем коммерцией. И после всех моих ролей на сцене вы уготовили для меня роль в блестяще поставленном вами спектакле: заставили пешком – и в наручниках – через всю Москву шествовать до ворот тюрьмы. О, я оценил ваш сарказм. Вы показали всем: вот они, русские коммерсанты. Пусть же они помогают художникам, создают свои частные оперы, но к делам их подпускать нельзя. Тем или иным способом нарушить закон, пуститься в аферы, провороваться – вот их истинное призвание. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на Мамонтова, арестованного за его аферы. И так каждый русский рано или поздно окажется на скамье подсудимых, окруженный жандармами с шашками наголо. Поэтому пусть уж лучше иностранцы поставляют нам рельсы, вагоны и паровозы, тянут железные дороги. А мы будем им платить золотом, по баснословным ценам, но избежим криминала, и нам не придется развлекать уличную толпу видом их позора и унижения. Что ж, ваш режиссерский замысел удался, и сбор в кассе был полный. Не то что на первых спектаклях моей оперы в Камергерском переулке.

– Не приписываете ли вы мне амплуа оперного злодея? – Витте шутливо заслонился ладонями от подобной угрозы.

– Нет, у вас масштаб помельче. Вы клялись в верности России, хотя при этом наводнили ее иностранцами, но этим не исчерпывались ваши интересы. Они, как судно под парусами, коему я позволю себе уподобить вашу карьеру, имели свою надводную и подводную части. Надводная подчас обнаруживает широту замыслов и их весьма энергичное осуществление. Не буду отрицать, что на всех своих постах вам удавалось многое сделать. Одно перечисление ваших нововведений – от самых грандиозных вплоть до подстаканников для подаваемого в поездах чая – заняло бы не одну страницу. Но подводная часть ваших интересов поражает узостью и унылой банальностью. Во всяком случае, ничего оперного тут нет.

– Любопытно, что вы мне припишете. Ну-ка… ну-ка… – Сергей Юльевич засунул большие пальцы пухлых рук с синевшими жилками кровеносных сосудов в жилетные карманы и с удовольствием вытянул перед собой усталые ноги.

– Как прекрасный математик, выработали вы нечто вроде формулы: три четверти на пользу отечества, а одну четверть – себе. Ну не четверть, а одну восьмую или даже двенадцатую, но о себе никогда не забывали. Пользовались не только царевыми денежками, но и моими упавшими в цене акциями, и любым обломившимся вам куском. Согласитесь, это банально – особенно для фигуры вашего масштаба. И за это позвольте мне отлупцевать вас по щекам. Вот так… вот так… наотмашь.

И Савва Иванович стал с особым мстительным наслаждением лупцевать мокрую глину – бюст Сергея Юльевича Витте, над которым с редким увлечением, то широко и размашисто, как учил Марк Антокольский, то скрупулезно и кропотливо работал уже несколько дней.

Работал в своей одиночной тюремной камере под присмотром охранников. Те с разрешения начальства снабдили его комом глины. И, немало дивуясь (чего только не выдумают эти господа), наблюдали в дверной глазок, как он старается, проминает пальцами непослушную глину и разговаривает сам с собой.

Этюд десятый
День Иова

– Вы мне хотите что-то сказать и как будто не решаетесь, – произнес Николай II, испытывая явное неудобство оттого, что в воздухе висела некая недоговоренность меж ним и художником, мешавшая их прежнему молчанию и не позволявшая ему терпеливо позировать, а Серову – сосредоточенно работать над портретом. – Говорите же… А то мы с вами все молчим, как заговорщики. Впрочем, мы и впрямь заговорщики: встречаемся втайне от моей жены, чтобы сделать ей сюрприз ко дню рождения и подарить этот портрет.

– Вы угадали, Ваше величество. Не решаюсь.

– Вот видите. Значит, я прав. – Царю не так уж часто удавалось побеждать в спорах и доказывать свою правоту, поэтому его самолюбие всегда отзывалось на подобные случаи, и собственной правотой он немало гордился.

– От вас ничего не скроешь. Ваша проницательность… – Валентин Серов поймал себя на том, что в ответ на это неумело пытается льстить, и смутился.

От смущения же не смог закончить фразу.

Николай тотчас уловил, но не саму лесть, а то, что художник, похоже, не умеет с непринужденной ловкостью льстить и казнит себя за малейшую попытку. На всякий случай он покровительственно предостерег:

– Только не льстите. Я не против лести вообще: во дворце без нее не обойтись. К тому же она, скажем так, предусмотрена этикетом… – Царь едва заметно улыбнулся, подсказывая Серову, как отнестись к этим словам, не претендующим на истину и окрашенным чем-то вроде насмешки. – Но в такой обстановке, при запахе красок… – царь обвел взглядом залу, где они работали, – лесть особенно неприятна. Неприятна, знаете ли, потому, что выглядит искусственной, особенно в устах живописца. Так что же вас заботит?

– Не меня одного, государь, а всех нас… Не только художников, но и всех причастных к искусству…

– Ну же, ну же… в чем суть? Преамбулы оставим придворным… – Царь, страдавший от недостатка воли, любил иногда показать свою решительность перед тем, в ком чувствовал собрата по несчастью.

– Суть в том, что под арестом содержится человек, исключительно много сделавший для России и для нашего искусства. – Эту фразу Валентин Александрович приготовил заранее и не был уверен, что произнес ее вовремя, поскольку царь отнесся к ней без внимания и задумался совсем о другом.

– Мамонтов? Я правильно произнес? Ударение на первом слоге? А то ведь был такой святой Мамант Кесарийский, чудеса творил и всякое такое… Я о нем читал. Я о святых много читаю. Вот и к прославлению Серафима Саровского потихоньку готовимся… Наших иерархов церковных тоже надо растолкать, расшевелить, а то иной раз с места не сдвинешь. Засиделись.

– Это делает вам честь, государь. – Серов поклонился, чтобы спрятать глаза: похоже, он снова не удержался от неуместной лести.

– Так Мамонтов или Мамантов?

– Все зовут Мамонтовым, а там не ручаюсь. Да он и сам, по-моему, не знает.

– А надо бы поинтересоваться. Так он в тюрьме?

– Да, государь, и состояние его здоровья вынуждает нас, художников, просить… – Эта фраза тоже была заготовлена заранее, и Серов опасался, что царь это почувствует. Поэтому он произнес без всякой подготовки, с одним лишь намерением донести до царя простые и убийственные цифры: – Семья Мамонтова собрала нужную сумму залога, чтобы его перевели под домашний арест, – семьсот шестьдесят три тысячи, но по чьей-то могущественной воле она была поднята до фантастической цифры в пять миллионов.

Николай не без ревности отнесся к словам о чьей-то могущественной воле, но на этот счет промолчал.

– Перевести его под домашний арест? Что ж, моя воля не столь могущественна, но, собственно, я уже распорядился. Мне ведь докладывали… Впрочем, не совсем так. Доклады бывают и интимного свойства: шепнуть, намекнуть. Словом, я слышал от жены, а она от кого-то из фрейлин. Они же, эти бездельницы и дурочки фрейлины, рады посудачить и посплетничать. На язык им не попадайся. Их хлебом не корми – дай перемолоть кому-то косточки. Одна Вырубова, притворная скромница, чего стоит. Да и остальные не лучше. Тем более такой случай… известного промышленника, богача и миллионера пешком ведут в тюрьму через всю Москву. Кто же такое удумал?

– Говорят, министр финансов Витте.

– Ах, этот… Ну, тогда все понятно. Матерый лис. Морда в подпалинах. Во все сует свой нос. Словом, прожженный интриган. Всюду раскинул свои сети. Как с ним тяжело! Я, признаться, его избегаю. И не избавиться от него, поскольку все твердят, что это государственный ум… Судить не берусь, какой уж там государственный, но тяжело… очень тяжело. Особенно когда он своим тихим голосом методично выговаривает, как Алексей Александрович у Льва Толстого в его «Анне Карениной»… Впрочем, и сам Толстой не лучше. При моем деде Александре Втором напрасно с ним нянькались.

Серов смутился оттого, что пришлось услышать больше, чем следовало, и что ему, в силу его положения приглашенного на несколько сеансов портретиста, лучше было бы всего этого не знать.

– Простите, государь, но я…

– Нет, это вы простите меня… не сдержался. Забудьте все, что от меня услышали. И, пожалуйста, никому не передавайте, а то пойдет гулять по всей Москве. У нас же любят… А о Мамонтове я вторично распоряжусь, чтобы его отпустили домой. Ну, не отпустили, а как там по предсудебной процедуре… перевели из тюрьмы и прочее, прочее. А то горазды у нас повышать залоги до пяти миллионов. Ишь, разохотились.

– Благодарю, государь. Все мы, художники…

– Пустое. – Царь отклонил слишком многословную благодарность, выслушать которую – еще больший подвиг, чем ее заслужить. – Мамонтов действительно многое сделал для России, а этого не прощают, как говаривал мой отец Александр Александрович. Он это очень хорошо понимал. И Мамонтова разорили не случайно. Его ведь разорили?..

– Да, государь.

– Все меня уверяют, что он виноват, брал из одной кассы и перекладывал в другую. Но как-то я не очень верю. Я с некоторых пор убедился: важно не то, что именно кто-то сказал, поскольку говорить могут всякое – каждый в зависимости от своих склонностей и интересов, а важно, зачем он это сказал. С какой целью. Вот к этому надо прислушиваться, что я и стараюсь делать по мере возможности, как когда-то учил меня отец. И у меня такое чувство, что Мамонтова намеренно погубили. Кому-то перешел дорогу, причем, с позволения сказать, дорогу железную… м-да. Ведь так просто не бывает, что сначала дают концессию – концессию на строительство очередной железки… я точно не помню, но, кажется, дороги Петербург – Вятка. Поправьте меня, если я не прав. Так вот, сначала дают, и я что-то там подписываю по этому случаю, а затем отбирают и снова несут на подпись. «Позвольте, но вы же сами недавно…» – «Обстоятельства изменились. Сейчас никак нельзя». И на меня наседают, приводят неотразимые доводы, тратят множество слов. Я же чувствую, что все это лишь затем, чтобы разорить и погубить. Чувствую, но возразить не могу, поскольку у меня решительно никаких доводов нет. И стольких слов в запасе тоже нет. Поэтому я и подписываю, но чувство – дурной осадок, похожий на черную кофейную гущу в чашке, – остается. В конце концов, я успокаиваю себя тем, что Бог не допустит несправедливости. Или как у этого несносного Толстого в эпиграфе к той же «Анне Карениной»: «Мне отмщение, и Аз воздам». Что ж, несчастной Карениной воздалось. Но не всегда это отмщение наступает, и губителям честных людей чаще всего-то и не воздается. И воздастся ли нам с вами – неведомо. Впрочем, вам не за что: вы – художник. Мне же – за грехи династии следовало бы потерпеть. Бывает царь Грозный, бывает Тихий или даже Тишайший. Я же царь – Страдающий. Недаром родился в день Иова Многострадального. Боюсь, что меня ждет участь пострашнее, чем Мамонтова… Впрочем, чего бояться, раз Богом назначено. Не моя воля, но Твоя да будет!

– Ваше Величество, достоин ли я это слышать?

– А вы не слушайте, что я тут наговорил. Ваша задача – нанять адвокатов для Мамонтова. Причем следует нанять хороших – очень хороших. Все-таки мне кажется, что он не Мамонтов, а Мамантов – от того Маманта Кесарийского. Вы жития святых-то читаете?

– Редко, государь. Если честно, совсем не читаю. Я и верой-то не особо силен… так, по-интеллигентски…

– А Савва?

– Скорее жена его, Елизавета Григорьевна… та верующая. Все школы и больницы для крестьян…

– А он, значит, афей. Не бойтесь, не упрекну. Ведь мы с вами – заговорщики, и нам ли упрекать друг друга. А что художники говорят про Распутина?

– Всякое…

– Ладно, не буду вас пытать. Позаботьтесь об адвокатах, а то ведь засудят…

– Мы уже позаботились…

– И кто же?

– Прежде всего Федор Никифорович Плевако…

– А, этот из златоустов… по части судебного красноречия любого переплюнет: на то он и Плевако. – В лице царя что-то дрогнуло, и он слегка покраснел. – Простите, неудачно пошутил. Все в моей жизни как-то неудачно – неудачное царствование… Не удивляйтесь моим признаниям: ваше присутствие склоняет меня к откровенности. Но не буду, не буду вас смущать и заставлять все это выслушивать. Вы вот высказались, а мне высказываться ни к чему. Завершайте ваш «Портрет в тужурке». Все. Умолкаю.

Николай после нескольких попыток обрел прежнюю позу, утраченную им во время разговора, и теперь она свидетельствовала, что он готов позировать, хотя и не так терпеливо, как раньше. Все-таки разговор на него подействовал и разбередил в нем что-то из того, чего он предпочитал не касаться с другими собеседниками. Собеседниками, чутко и пугливо (как, к примеру, жена) следившими за его настроениями, не разрешавшими Николаю им поддаваться и глубоко задумываться.

Присутствие же художника ему все позволяло, и он пользовался этим, чтобы наперед удовлетворить свою потребность в высказывании мыслей, кои были запретными и оттого – желанными, как бывает отталкивающим и желанным все связанное с грядущими несчастьями, испытаниями и смертью.