Текст книги "Леший"

Глава 22. Чёрный ручей

Чёрного ручья Настя не боялась, пока Ефросинья однажды не брякнула, что там привидение живёт. Мол, испокон веку там чудится, и нечистая сила озорует. То прямо в луже лошадь распрягётся, как у Михеича было, то трактор заглохнет, как у Фёдора, то целой компанией с Троицы ночью возвращались, женщину в белом саване видели. А через несколько дён Фёкла-то, царствие ей небесное, и померла в одночасье. А ведь не болела ничем до этого.

– Да я же детдомовская, – отмахнулась со смехом Настя. – У нас там тоже воспитатели всякие страшилки рассказывали про старый барский дом, в котором жили, чтобы мы ночами не куролесили да не бегали лишку-то по окрестностям. Так что я среди привидений выросла и ваших тоже не боюсь.

И ведь не боялась. Садилась впотьмах на свой велосипед со скрипучими педалями, которые было далеко слышно, и ехала через дремучий лес. А тут уже ночами и холодать сильно стало, вечерами на низины туман густой опускался. И как раз случилось Анемподисту домой в сумерках возвращаться. Уже у самого Чёрного ручья был, когда издали услышал скрип педалей. Вот и решил девку разыграть. А ему для выдумки много времени не надо: ружье к дереву прислонил, фуфайку скинул, свитер шерстяной стянул через голову, штаны снял и остался в белой рубахе да белых кальсонах. В тумане и встал посередь дороги. Думал, попугает медичку немного, посмеются и вместе до деревни пойдут. А получилось иначе…

Настя-то едет и на дорогу смотрит, чтобы с тропинки не съехать, а как глаза подняла, прямо перед ней привидение в белом. Руками, как крыльями, машет. Затормозила резко, от испуга пошевелиться не в силах, а привидение ещё и ухать по-совиному начало. Да громко-то так!

Медичка одним махом велосипед развернула и изо всех сил на педали нажимать. И сзади громогласно доносится какое-то дикое гортанное хохотание: «Хо-хоо-хооу! Хо-хоо-хооу!»

Как до деревни полтора километра домчалась, со страху девушка и не помнила. Заскочила в дом к Верке, слова вымолвить не может. Воды попила, потом чаю горячего, успокоилась немного и про привидение рассказала.

– Да это Леший, поди, чудит, – высказал предположение Валерка.

– Да пошёл бы ты со своим Лешим! – прикрикнула строго Верка. – Там, поди, Леший-то Леший, да только всамделишный. Стал бы дядя Аник Настю пугать. Да что он там с обеда, што ли, её ждал? Кто знал, что Настя так поздно поедет?

– Ну и то верно, – согласился Валерка. – А ты у нас ночуй. Или оставляй велосипед, я тебя на мотоцикле домой отвезу.

– Нельзя мне ночевать. Я ещё сегодня бабе Степаниде укол поставить должна. Иначе всё лечение насмарку.

– Тогда поехали.

Валерка оделся, вывел из сколоченного из горбылей сарая мотоцикл, завёл, Настя села сзади, чтобы не свалиться, обняла, плотно прижавшись грудями к Валеркиной спине, и мотоцикл, раздвинув лучом фары густые сумерки, весело урча мотором и резво подпрыгивая на неровностях тропинки, двинулся вдоль дороги в сторону пугающего темнотой леса.

Валерку возбуждала прижавшаяся к спине пассажирка, будоражила кровь и сама ситуация, когда они вдвоём оказались на пустынной ночной дороге, петляющей среди высоких кудрявых сосен. Ему хотелось продлить это уединение как можно дольше, но стоило сбросить скорость, как девушка ослабляла объятия и отстранялась. Тогда он добавлял газу, мотоцикл тут же норовил выскользнуть из-под седоков, и Настя волей-неволей прижималась сильнее. Когда до поворота, за которым находился Чёрный ручей, оставалось метров сто, у Валерки созрел план.

Проезжая по горбатому из брёвен мостику с положенными по колее плахами, чтобы тракторные гусеницы не портили настил, он левой рукой дотянулся до фары и выключил зажигание. По инерции мотоцикл прокатился ещё метра три и остановился в кромешной темноте.

Девушка испуганно прижалась. Валерка минуты две наслаждался этим ощущением. Уже несколько дней не имевший близости с женой, он был готов наброситься на медичку тотчас, обнять её, сильно прижать обеими руками и целовать, целовать, целовать… В губы, в шею… Но в то же время боялся и совершенно противоположного развития событий – опасался, что девушка просто залепит ему пощёчину и убежит дальше пешком.

– Ну-ка, погоди, – вполголоса проговорил Валерка, удивляясь сдавленности своего голоса. Девушка поняла это как страх и прижалась ещё теснее. Валерка толкнул ногой педаль запуска двигателя раз, второй, посидел с минуту, потом включил зажигание, толкнул снова. Мотоцикл не хотел заводиться. По спине пополз предательский холодок страха: многочисленные рассказы о привидениях и непонятных явлениях загадочного места начинали воплощаться в реальности, хотя он всегда относился к этим байкам более чем скептически.

– Слезь, пожалуйста! – попросил он Настю, а когда та встала чуть в сторонке, стал правой ногой раз за разом лягать загогулину рычага. Двигатель не заводился.

– Подталкивай сзади, – немного грубовато сказал он девушке, и стал за руль толкать мотоцикл, но дорога с моста шла в гору, и развить достаточную скорость не удавалось. Уже на пригорке, отдышавшись, Валерка снова стал лягать педаль, и где-то с десятого раза мотор завёлся.

Дальше ехали без приключений. Настя буквально за пару минут управилась с уколом Степаниде, мигом пролетели через поле, а когда подрулили к калитке, в свете фары увидели сидящего на крыльце Сашку. Все планы напроситься на помощь по хозяйству и на чай Валерке пришлось отложить до следующего раза и возвращаться домой.

Потом было ещё несколько таких же проводов, пока не грянул гром. Точнее – выстрел.

Глава 23. Припадочный

Всё у Сашки хорошо было, пока летом медичку из района не послали. Мода такая тогда пошла – фельдшерско-акушерские пункты открывать. Отвели в сельсовете две комнаты, прибрали, покрасили, из больнички на моторке шкафчики стеклянные привезли, склянок разных да таблеток. Фельдшерице Насте, чтобы зарплата побольше была, ещё и библиотеку отдали на заведование. А чего там заведовать, коли годами никто книг не брал.

Медичка – девушка старательная оказалась да обходительная, даром что детдомовская. Иван Михайлович от сельсовета ей домик выкупил. Хоть и не рядом с медпунктом, но всего-то и делов – поле перебежать.

Председатель её на своей таратайке по всем деревням прокатил, с народом познакомил. А с кем и знакомить-то? Это раньше одиннадцать деревень было, да по несколько десятков дворов в каждой, а теперь в основном только старухи и остались: на работу отрядить некого.

Степан свой старый велосипед отладил и медичке отдал – всё не пешком по деревням шастать. На колёсах-то оно сноровистее, везде поспеть можно. Ну, летом, известное дело, бабам болеть некогда: грибы-ягоды собирать, потом огород, картошку копать, а когда весь урожай в заготконтору продан да в подпол укладен, так можно и о себе подумать. И тогда одна на сердце жалуется, другая – на поясницу, а у третьей голова болит, не унимается. И главно дело, молодые мужики как-то враз захворали, за медицинской помощью ходить повадились. Но Настя девка строгая оказалась, одного высмеяла, другому укол больной поставила, что он неделю за задницу держался, и выздоровели кобели проклятые.

А вот Сашка всё не унимался никак, всё повод зайти на медпункт искал. Правда, на хворобы не жалился, а так – не подсобить ли, мол, чем? Дровишек там поколоть, за водой на дальний колодец сбегать: там вода скуснее. Ему уж два года как в армию надо было, да матушка навроде всё хлопотала, что без кормильца останется: она по инвалидности пенсию получала, иждивенцем у сына числилась. Ну, Сашке отсрочку-то и давали.

А Настя его не отваживала. И жениха в районе не оставила, и тут особливо-то с парнями не разбежишься. А без отпору Сашка-то и привадился кажинный вечерок на огонёк заглядывать. Допоздна засиживался, покуда девка его силой не выставит, чтобы домой шёл.

Он уж с ней про женитьбу начал разговоры разговаривать, и вроде бы всё к тому шло, а тут вернулся из военкомата с какими-то бумагами от врачей в конверте запечатанном для фельдшерицы. Та их внимательно изучила и спрашивает:

– И часто у тебя эпилептические припадки случаются?

Сашка-то весь покраснел, замялся, начал глупости какие-то пороть, отнекиваться, мол, ни в жисть ничего такого не бывало. А по деревне слух давно ходил, что Нюшерина бабка его от падучей травами разными пользовала да заговоры заговаривала. И будто бы у парня от этого всё со здоровьем наладилось.

А тут справка от врачей да печатью чин чином заверена, что должен Сашка у докторов наблюдаться и в армии служить совсем не годен, потому что, не дай бог, припадок во время боевого дежурства случится – беды не оберёшься.

Ну, когда Сашка Насте-то начал всякие небылицы плести да от хвори своей отнекиваться, она и распсиховалась. За дверь его выставила, а наутро в районную больницу позвонила узнать как да что, да про лечение уточнить. Там и сказали, что парень прямо на комиссии в обморок упал, и припадок с ним страшный случился. Хорошо там врачей полным-полно, сразу ему в зубы деревяшку вложили, чтобы пеной не захлебнулся, укол поставили. Тут же и решение о непригодности к армии приняли, то есть белый билет выписали.

В деревне сразу опять пересуды начались, хоть Сашку никто в припадке-то и не видал никогда. А тут ещё и с Настей у него ссора случилась из-за пустяка. Он её на крыльце весь вечер прождал, а она в Дерюгино заночевала, потому что у Марьи гипертонический криз случился. А Сашка-то подумал, что она с Валеркой роман закрутила. Не зря же он её уже который раз вечерами к дому на своём мотоцикле подвозил. Он ведь и в первый раз тогда, как увидел, что морячок её домой привёз, сразу же обомлел от ревности и злости. Но тогда смолчал.

Смолчал и во второй раз, и в третий, тем более Настя ему ласково волосы потрепала: «Дурачок! У них же дети болеют, а я через лес одна побоялась. Пугает меня этот ваш чёртов Чёрный ручей!»

– А хочешь, я тебя там на опушке ждать буду, и мы вместе через лес пойдём?

– У тебя что, других дел нету, кроме как меня у леса ждать? Я же не могу точно сказать, когда обратно добираться буду. К тому же меня то Иван Михайлович подвозит, то Иван Степанович.

Хотел было Сашка сказать, что он в своей распирающей грудь любви и к ним тоже девушку ревновать может, но смолчал. А вот когда домой ночевать не вернулась, уже не стерпел. Устроил ей на другой день обидный допрос да с оскорблениями.

А девка-то была детдомовская, за словом в карман не лезла, могла и отшить как следует, тем более что оскорблений никогда никому не сносила.

– А я тебе жена, что ли? Перед каждым припадошным отчитываться должна? – вспылила девушка и выгнала ухажёра на улицу. А Сашка домой пришёл, мать как раз в хлеву корову доила, взял ружьё, достал патрон с пулей, зарядил, в бане закрылся, правый ботинок снял, ствол в рот вставил и нажал большим пальцем ноги на спусковой крючок.

Глава 24. Похмелье

Фёдор вышел на крыльцо, закинул руки за чугунно тяжелую голову, потянулся до хруста в суставах. После вчерашней окрошки на браге пучило, и, чтобы хоть немного ослабить живот, Фёдор громко испортил воздух. Ничего не подозревавший петух с испугу подскочил, взлетел на покосившийся огород, который держался на честном слове да вымахавших чуть не с руку толщиной репейниках и неистово жгучей крапиве, вытянул шею и, снимая стресс, заорал во всю глотку. Его испуганный крик услышали петухи из соседних дворов, всполошились, что проспали очередной урочный час, и тоже во всю мочь загорланили, в который уже раз призывая утро.

Куры, деловито кудахтая, вереницей поспешили на лужайку перед крыльцом в ожидании завтрака.

– Да кыш вы, пернатые, – пнул Фёдор ближайшую квочку, и вся разнопёстрая стая россыпью разлетелась по сторонам, а испуганный петух снова загорланил во всю глотку, подавая пример остальным пеунам деревни.

– Твою мать! – беззлобно выругался Фёдор, присел на ступеньку, упёрся локтями в колени и ухватил обеими ладонями голову. Она просто разламывалась от боли. Но, несмотря на дикое состояние и жуткий привкус во рту, будто закусывал помётом из курятника, Фёдор погрузился в воспоминания о вчерашнем.

Сначала скосил Ваньке густую отаву на луговине, выпили, потом отсоединил косилку, подцепил волокуши и привёз Степану два стога сена. Или один?

– Блин, ни хрена не помню… не… вроде два. Дарья выставила самогон. Ё…ть! А трактор-то где? – Фёдор через силу поднялся и с превеликим трудом дошёл до ворот. Трактор, приткнувшись радиатором в изгородь из полусгнивших жердей, был на месте.

– Ну, слава богу! – И тут Фёдор вспомнил, как вся семья Богдановых провожала до трактора своего благодетеля, который привёз сено, как он не мог дотянуться ногой до высоко расположенной подножки своего «Беларуся», норовя опрокинуться навзничь, как его подталкивала в задницу жена Степана, чтобы втиснуть в узкую дверку кабины…

– Блии-ин! А вот в следующий раз я её где-нибудь так буду подталкивать за её пышную жопу, – устало соображал на эротическую тему Фёдор, потирая виски. Голова болела, хотелось выпить, но ещё сильнее хотелось отлить. Фёдор расстегнул ширинку, с превеликими трудностями отыскал скрюченный от ежедневных пьянок крантик, и мощная струя оросила брючину, потом рука хозяина направила струю в сторону, и она стала хлестать на буйно растущую у ворот крапиву.

Пока опорожнялся мочевой пузырь, к Фёдору постепенно возвращалось сознание. Вот блин! Может, и правду говорят, что моча в голову ударяет? Ведь пока не отлил, не вспомнил, что в дальнем углу двора стоит за лопухами бидон с брагой. Поставил её тайком от Олёны ещё недели две назад, когда ездил с мужиками на моторке в район и по случаю прикупил там на рынке свежих дрожжей.

На такой жаре, что стояла в последний месяц, брага не только могла добродить, но и скиснуть. И Фёдор отправился дегустировать, внимательно осмотревшись, чтобы не увидела тайник жена и не доглядела вездесущая соседка – бабка Нюриха. Эта старая карга, кажется, никогда не смыкала глаз и потому всегда и про всех знала всё.

Фёдор пригнулся, чтобы из-за густых зарослей крапивы его не было видно из окон Нюрихи, и крадучись начал пробираться за двор.

«Вот ё…ть! У себя дома, как партизан, должен по-пластунски ползать, – снова беззлобно подумал Фёдор, но сознание уже было занято предвкушением опохмелки. – Только бы Олёна не прознала, что у меня там тайник». Но ей, занятой тремя ребятишками да заботами по хозяйству, похоже, поисками Фёдоровых кладов заниматься было некогда.

Бидон стоял на месте. Фёдор откинул крышку, наклонился, и в нос так сильно ударило запахом настоявшейся браги, что мужик отшатнулся. Вернулся к крыльцу, где на приступке лежал ковшик, которым Олёна на днях дозировала навозную жижу, чтобы подкормить лук, сполоснул его в бочке с водой и стремительно помчался к бидону за опохмелкой.

Ковшик уже почти прозрачной браги боль с головы не снял, но зато тут же привнёс хмельное расслабление. Фёдор сел прямо на крапиву, прислонился спиной к прохладному от ночной сырости бидону и блаженно вытянул ноги.

– Эх, вот она благодать…

Эта благодать у него почти не проходила все четыре года после женитьбы на районной красавице. Познакомился он с ней на совещании передовиков, где ему вручали грамоту за успехи на уборке урожая, а она, этакая жидконогая финтифлюшка, фоткала всех подряд. И его тоже ослепила вспышкой, а потом и своей красотой. А когда во время обильного застолья подошла к нему взять интервью, он совсем потерял голову – и от выпитого, и от журналистки. Ой, каким красавцем он тогда был! И потому неудивительно, что и Олёна на него повелась.

Чтобы не глушила разговор громкая музыка, они по безлюдному коридору отошли в какую-то дальнюю комнату Дома культуры, где она включила свой диктофон и стала задавать дурацкие вопросы про то, как ему удалось добиться таких высоких результатов, да не мечтает ли он стать лучшим комбайнером области, да кто у него родители, да есть ли девушка, и не хочется ли попробовать себя в роли хозяина земли – стать фермером.

Он, конечно, хотел! Но не фермером стать, а её… Вот прямо тут, на диванчике в этой комнатушке, разложить да впиндюрить по самые не могу. И так ему этого захотелось, что не успела ещё она выключить свой диктофон, как он сграбастал её в охапку и потащил к дивану. Она сопротивлялась, говорила что-то типа: «Не надо…», но ему было надо, и он уже ничего не видел и не слышал.

Завалил девушку на диван, задрал на ней коротенькую юбчонку, сдернул колготки вместе с узенькими трусиками, в один миг выпростал своего «бойца» и навалился всем телом на не ожидавшую такого окончания интервью корреспондентку.

Она ещё и опомниться-то не успела, как он опростался в неё, не задумываясь ни об ужасающем СПИДе, ни о других болезнях, ни о возможных последствиях.

А они-то как раз и наступили. Когда через два месяца Фёдор, все это время фантазировавший о том, как он с корреспонденткой долго-долго (блин, придумается же – ведь он никогда дольше двух минут держаться не мог) занимается сексом на большой кровати с шёлковыми простынями (видел как-то в кино), собрался-таки в район, а там нашёл и редакцию, и саму Олёну, она будто ушатом холодной воды его окатила: забеременела, говорит, после того изнасилования.

Ё…ть! Час от часу не краше! Он и ляпнул: «Дык, это, выходи за меня замуж…»

Она и согласилась. И потому, что была беременна, и потому, что журналистика оказалась ей не по зубам, на что редактор уже не просто намекал, а открыто советовал искать другую работу. Например, в библиотеке.

А потом была деревенская свадьба, на которой невеста не переставала щебетать, какая в их деревне красота, какая необычайно удивительная природа, какие милые и сердечные люди. В давно пустовавшем доме, который достался им почти даром да и то в долг, она сразу же после свадьбы начала распоряжаться. А чё там распоряжаться? Едри мать, распорядительница! Сама ни дня в деревне не живала, а туда же – командовать.

И заело Фёдора: мужик он или не мужик?! Один раз дома воспитательное с мордобитием мероприятие устроил, второй… Угомонил… Да толку-то? Она же ни хрена делать по дому не умела, ни хозяйством заняться, ни поесть вкусно приготовить, ни с русской печкой управиться, ни со скотом обрядиться. Да, главное, учиться-то этому не хотела. Призвание женщины, мол, в другом.

Ну, Фёдор ещё пару раз кулаком призвание женщины и её место в современном обществе указал… Но как была неумёхой восторженной, так и осталась прихехе этакой. А тут ещё дети один за другим, скандалы по любой мелочи, и Фёдор запил.

С долгами кое-как рассчитался, а вот покосившийся дом в порядок привести ни денег, ни желания не было, что только провоцировало новые и новые упрёки совсем обабившейся красотки.

Так и жили. Он с утра до вечера на работе, домой чуть живой заявляется, она с детьми занимается. Ладно, хоть корову доить научилась…

– Эх, житуха!

Фёдор потёр начинающий отходить затылок, помассировал пальцами виски с тугими набухшими венами. Взял ковшик, не таясь и глухо гремя по кромкам бидона, зачерпнул и одним махом влил в себя вонючую влагу. Стало совсем хорошо! Грустные мысли ушли на задний план, захотелось жить.

Мужик почему-то вспомнил пухлую задницу Степановой жёнки, мысли тут же материализовались в штанах, где почувствовалось шевеление. Фёдор представил, как он хватает Дарью за её пышные ляжки, и его крантик начал превращаться в подобие того, с чем можно пойти по бабам. Но баб в такую рань можно было найти только в своей постели, и Фёдор, подцепив ещё полковшика и закусив сорванными с грядки начинающими вянуть перьями семейного лука, понуро поплёлся в дом.

Олёна в широкой ночнушке спала, повернувшись к стене. Ребятишки с вечера, видно, боясь его пьяных разборок, ушли к бабушке, потому скрываться было не от кого. Фёдор приспустил провонявшие соляркой штаны, в которых не раздеваясь спал уже, поди, неделю, раздвинул жене ноги, помог себе рукой и стал быстро-быстро, по кроличьи, получать удовольствие.

Олёна, давно уже забывшая свои грёзы о принце на белом коне, об алых парусах и большой чистой любви, просто безропотно раскинувшись, ждала, пока благоверный насладится. Но Фёдор, возбуждённый воспоминаниями о пышном теле Степановой жены, на своей костлявой супруге, в отличие от обычного, никак не мог кончить. Минут через пять его азарт окончательно пропал, так и не принеся ожидаемого наслаждения.

Фёдор ещё немного полежал, потом встал, натянул штаны, завернул на кухню, съел холодную котлету из солёной щуки, запасённой ещё с нереста, намял с солью и постным маслом пару сваренных вчера картофелин прошлогоднего урожая и вышел на крыльцо.

Петух опасливо покосился в сторону недавно напугавшего его хозяина, готовый снова взлететь на изгородь. Фёдор хотел было исключительно для него повторить свою громоподобную утреннюю побудку, но вместо гаубичного залпа получился пшик подсыревшего пороха, а по ногам потекло от расстроенного вчерашней брагой желудка.

– Едри-и-и мать! – пробурчал Фёдор и направился в баню. Скинул и брезгливо отбросил в угол предбанника испачканные поносом штаны, налил в таз воды, подмылся, натянул висевшие с субботней бани ещё не стиранные промасленные, по дороге почерпнул ещё полковшика браги и пошёл заводить трактор.

Сегодня сначала надо было поработать на своём лугу, а после обеда обещал помочь Ивану. Тот накануне намекал, что есть пара пузырей от Зинаиды, да ещё припрятана собственная заначка. День обещал быть трудным, но плодотворным и с привычной к вечеру выпивкой. Вот только бы не обделаться. Но на безлюдном лугу есть куда сбегать.

Жизнь налаживалась.