Текст книги "Леший"

Глава 3. Поперечный из Перекатной

Ох, не к добру эти ушлые мужички тут в последнее время крутились! Не к добру! Летось на разных больших машинах заруливали, ходили по берегу, присматривались. Тогда ещё Степанида тут жила, на все каникулы внуки-двойняшки приезжали, те гомонились без устатку, на рыбалку с ним ходили, на свежем воздухе, на парниковых огурцах да нехитрых овощах с огорода окрепли, заметно вытянулись, щёки румянцем заалели. А перед 1 сентября сын из города за пятьсот километров примчался, даже ночевать не остался, на скору руку скидал в багажник банки с соленьями-вареньями да и увёз ребятишек вместе с бабкой. Молодая жена, вишь ты, бизнесом занялась, недосуг с сыновьями нянькаться, в школу утром отводить, потом в какую-то престижную секцию, где спортом занимаются. Этим, по какому у президента-то нашего чёрный пояс имеется.

Народ теперь хуже мартышек стал. Пока прежний в теннис играл, даже в соседнем посёлке площадку сделали. Какие-то большие деньги вбухали, месяца два леспромхозовские начальники поиграли, ракетками по мячу по вечерам поколотили, надоело, детишек пытались приучить, да что-то не глянулась тем игра, так рукой и махнули. Стоит теперь то спортивное сооружение, высокой сеткой огороженное, никому не нужное.

Потом, в сплетнике писали, в районе спортивную школу открыли, в которой восточным единоборствам учить начали. Откуда-то тренеров заманили, да те быстро обратно в город уехали. Школьный физрук стал с пацанами заниматься, а сам в этом деле – ни в ухо, ни в рыло. Одному челюсть на тренировке вывернули, другому руку сломали, третьему зубы выбили, ну, родители теперь ушлые пошли, в суд подали, захотели материальный и моральный ущерб взыскать со школы. Прокурорскому сынку за сломанную челюсть такую сумму со школы выкатили, что молодая директриса в бега подалась.

Только президент ещё и на горных лыжах катается. И опять мартышки из местной верхушки подражать надумали. Да вот беда: во всём районе одна горка и нашлась, в его Перекатной. Берег тут больно крутой. Выйдешь на него, на десяток километров с левой стороны вид открывается, потому что угор этот много выше леса, что на другом берегу растёт. И как раз супротив деревни перекат образовался, будто создатель, когда мимо проходил, из прохудившегося кармана камушки нечаянно высыпал. Так эти валуны тут навсегда остались и реку перегородили. Красиво так течение меж огромных камней переливается бойкими водопадами. Потому предки это место и выбрали для жительства и назвали свою деревню Перекатной. И ведь удивительное дело, хоть река далеко внизу, а вода в колодцах на третьем метре начинается, так что и глубоко копать не понабилось.

Так вот, поездили тогда из района чиновники, всё обмерили, обсчитали: высоту берега, угол наклона и другое что-то, но, видать, денег им на горнолыжный центр сверху не дали, а своих где взять? Да и кто за полсотни вёрст из района сюда кататься станет ездить? Невелика охота. К тому же, как говорили те, которые всё мерить приезжали, дорогое это удовольствие: там лыжи да ботинки с костюмом на сотню тысяч потянут. А у кого в районе такие деньги есть? Отказались от затеи. Но кому-то место больно глянулось, и нет-нет да и стали наведываться смотрители.

Школу в Перекатной закрыли, ещё когда укрупнение затеяли да деревни неперспективными обозвали. Тогда те, кто помоложе, дома свои в центральную усадьбу перевезли, а с перестройкой ферму закрыли, трактора кому-то продали, сено косить не для кого, поля засевать перестали, потому что при здешней урожайности да грабительских ценах перекупщиков зерно выращивать стало себе дороже. И потянулись из деревни остальные.

Дома покрепче за бесценок продали в посёлок, где работа была, и люди строились, и осталось в деревне всего несколько пенсионеров. Со временем немощных стариков к себе дети забрали, а дом без хозяина, известное дело, сирота. Как-то в одночасье сдалась Перекатная, крытые дранкой крыши от снега просели, провалились, и за два-три года сгнили ещё дедами ставленные срубы.

Евсею хоть и на восьмой десяток перевалило, крепкий был старик. Сын денег подкинул, крышу железом покрыли, остальное сам в порядке поддерживал. Пятистенок стоял на косогоре лицом на восток, радостно встречая рассветы всеми своими четырьмя окнами, и будто дворовая собака, лениво подставляя посеревшие от времени да дождей брёвна под ласковые солнечные лучи. А они лезли в комнаты через любовно украшенные резными наличниками окна и до самого вечера ползали по ярким домотканым дорожкам.

Чуть поодаль было ещё два дома старинной постройки. Но хозяева их переселились на погост, а дети даже не наведывались. Палисадники заросли репейниками да невесть откуда взявшейся крапивой, старые берёзы будто от тоски совсем засохли, какое-то время щурились избы на далёкий лес через щели заколоченных окон, а потом ослепли, будто бельмом затянутые осевшим на стёклах слоем пыли.

По первому снегу наведались ушлые мужики снова. Зашли в дом к Евсею. Без приглашения прошли в передний угол, по-хозяйски расселись.

– Дом у тебя купить хотим, – сказал один с глубоким шрамом на щеке и недобрым взглядом из-под бровей, достал из кармана сигареты.

– У нас не курят, – предупредил Евсей.

– Старовер, что ли?

– Старовер не старовер, а сроду в этом доме табаком не пахло.

– Ну, не пахло, так не пахло. Сколько ты за свою хибару хочешь?

– Мужики, а зачем мне деньги?

– Так, что ли, отдашь? – хмыкнул второй.

– И так не отдам, самому жить негде.

– А старуха твоя где?

– В городе с внуками нянчится.

– Вот и поезжай к ней, чего тебе тут одному маяться? Вон зима скоро, морозы начнутся.

– А у меня дров не на один год припасено, меня морозами не напугаешь, – отозвался Евсей.

– А если спину пересечёт, сердце прихватит? Сюда к тебе по снегу никакая «скорая» не доберётся.

– Лес вон в ста метрах, вдруг волки нагрянут, – опять встрял второй.

– Людей, а не волков надо бояться, ведь чему бывать, того не миновать, – смиренно ответил Евсей.

– Про людей ты правильно, – подтвердил тот, который со шрамом, расстегнул куртку и сел так, чтобы была видна рукоятка торчащего из кобуры пистолета. – Сам знаешь, какие теперь времена. Не ровён час, облюбует соседний дом какой уркаган, не уживётесь… А с него какой спрос?

– Вот что, мужики, я давно пуганый. А ежели что со мной случится, сын в Генеральной прокуратуре служит, из-под земли того уркагана достанет и нос до пупа натянет, – соврал Евсей для острастки.

– Да мы не на испуг берём, просто мало ли… Несчастный случай какой или короткое замыкание… Ты подумай о цене, сговоримся.

– А тут и думать нечего. Я в этом доме родился, тут и помирать буду. Вон и к сыну ехать отказался, хоть тот чуть не силком в машину запихивал.

– Не, ты всё же подумай. Можно не деньгами, квартиру тебе в посёлке купим. Не хочешь в посёлке, можно в районе. Больница рядом, клуб, библиотека опять же, – захохотал второй, которого Евсей мысленно окрестил белобрысым.

– Думай, старик, думай, – строго сказал шрамом меченный и поднялся. – Пошли мы.

– Да на что вам дом-то мой сдался? – поинтересовался Евсей.

– Дом нам твой ни к чему. Мой шеф тут себе дачу надумал строить. Место красивое, лес рядом, река опять же. А простор какой из окна! Подумай. Может даже сторожем к себе взять, комнатку выделить.

– Да от кого тут сторожить-то? Тут воровать некому да и нечего.

– Это у тебя, старик, воровать нечего. Ты подумай, – повторил он ещё раз уже от порога и вышел.

Через два дня после того разговора ночью заполыхали оба нежилых дома. Евсей стоял у калитки, смотрел на пожар, не в силах что-либо сделать и плакал. Плакал второй раз в жизни. Первый раз – в молодости, когда узнал о смерти своей молодой жены Славины, и вот теперь – уже в глубокой старости. И оба раза от бессилия что-то изменить.

Тогда вместе со смертью жены, у которой оказался врождённый порок сердца, оборвалась и его жизнь, теперь этот пожар двух давно оставленных хозяевами домов тоже не предвещал ему ничего хорошего. Он прекрасно понимал, что это акт устрашения, намёк на необходимость договариваться на условиях, выдвинутых ему этими служками какого-то богача, противостоять которому он будет не в силах: слишком уж неравны эти силы – отживший своё старик и влиятельный богатей, облюбовавший для своей дачи обжитый несколькими поколениями предков Евсея косогор на красивом берегу реки.

Потом пропало электричество. Евсей собрался и пошёл в посёлок. Там просто объяснили, что в рамках оптимизации расходов содержать электрическую линию для одного человека слишком накладно. Он за свет полторы сотни рублей платит, а содержание линии обходится в тысячи. И жаловаться не посоветовали, потому что письмо, хоть президенту страны, всё равно на рассмотрение вернётся обратно.

Керосина в магазине не было, выпросил у мужиков с трелёвочника полведра солярки для лампы, плеснули туда же бензина, чтобы горело лучше. Дома достал из кладовки лампу, заправил, почистил фитиль, которого должно было хватить надолго, помыл запылившееся стекло, проверил. Приправленная бензином солярка горела хорошо.

Сел в самодельное кресло, по привычке нажал кнопку пульта телевизора, вспомнил про обрезанные оптимизацией провода, вслух выругался. Походил по двору, поискал какую-нибудь работу, но быстро наступившие сумерки откладывали все дела на завтра.

Переступив порог, привычно щёлкнул выключателем, снова выругался, подошёл к бесполезному теперь электрическому чайнику, постоял возле стола, вернулся в любимое кресло.

Дорога в посёлок и обратно в десять километров в оба конца утомила, и хотя ложиться спать ещё было неурочно, Евсей уклался в постель и тут же заснул.

Он редко помнил свои сны, лишь иногда всплывали в памяти какие-то обрывки, а тут будто смотрел в телевизоре кино про себя самого. Был он молодой, незаметно для других, за несколько дней до свадьбы ушли из клуба со Славиной, сели на толстое бревно у овина, сохранившегося ещё с дореволюционной поры и давно облюбованное деревенской молодёжью для свиданий, и стали целоваться. Только почему-то во сне целовались они не так, как в годы его молодости взасос, а будто в современном кино, осторожно касаясь губами друг друга. Целовались долго-долго, так, что, даже проснувшись утром, Евсей будто ощущал на губах прикосновение губ своей невесты, вдруг вырвавшейся из его объятий и быстро исчезнувшей в темноте августовской ночи. И откуда-то из-за угла овина доносился её весёлый смех и призывный голос: «Ну, попробуй догони, догони, догони…»

Утром, вспоминая этот сон эпизод за эпизодом, думал: «К чему бы это Славина звала? Верно от того, что давно на могилке не был, вот и манила». Даже не затапливая печку, отправился на погост. Родители Славины, потеряв единственную дочь, начали болеть, быстро угасли и один за другим отправились в мир иной. Их могилки были рядом, и Евсей всю жизнь ухаживал за ними, отдавая дань своей первой любви.

Он долго не мог оправиться от потери и женился на бездетной вдове Степаниде только на четвёртом десятке, когда родители уже совсем отчаялись увидеть наследников. Он у них тоже вырос единственным, хотя в каждой семье в Перекатной росло по пять и более ребятишек.

Евсей в последние годы наведывался сюда нечасто, но перед каждым церковным праздником вместе со Степанидой наводил порядок, красил когда-то собственноручно кованную оградку и кресты, сажал цветы. По осени, накануне Покрова, вырвал почерневшие, прихваченные морозцем стебли, тюкнул топором по нагло лезущим порослям раскинувшегося неподалёку тополя. Теперь притоптал возле калитки снег, но в оградку заходить не стал, посмотрел на давно выцветшую фотографию красивой девушки, подумал, что табличку надо было заменить, но другого снимка не было, потому что в те годы фотограф в их деревне появлялся нечасто.

Несколько раз глубоко вздохнув, пошёл домой. Он сам и его дом были последним, что сохраняло жизнь некогда большой и дружной деревни. Евсей понимал, что не будет его, не будет и дома, а не будет последнего дома – исчезнет и сама деревня с её красивым названием Перекатная. Так же, как если не будет дома, не жить и ему – слишком тесно они срослись за эти семьдесят с лишним лет: старый, дедом построенный дом и состарившийся в нём Евсей.

Едва вышел из зарослей сирени и раскидистых тополей старого погоста на его окраину, где стали хоронить в последние годы стариков, родившихся в Перекатной и соседних деревнях, но переехавших к детям в посёлок и в район, увидел дым. Горел его дом. Евсей будто обезножел. Не в силах стоять, опустился на покрытую снегом лавочку возле чьей-то могилы и, часто-часто мигая, стал смотреть на разгорающийся пожар. Бороться с огнём в одиночку было бессмысленно.

На глазах умирала его родная Перекатная. И Евсей почувствовал, как медленно начинает уходить из него жизнь. Он обессиленно откинулся спиной на соседнюю оградку и сквозь застилающие глаза слёзы с тоской смотрел на свой полыхающий дом с красивой железной крышей.

Глава 4. Напасть

Ведь всё было хорошо! И вот напасть! Надо же было Нюрке на лестнице оступиться. Хорошо ещё на первой ступеньке, а не последней, а то бы и костей не собрать. Но и в самом-то низу грохнулась так, что до крови голову расшибла о вбитую в верхнее бревно крыльца скобу. Для какой надобности покойный муж Матвеевны эту чёртову железяку вколотил? Матвеевна сама сколько раз о неё билась, то коленом саданётся, то локтем зацепит. Синяков понаставила, не сосчитать, а уж недобрым словом старика своего, царствие ему небесное, костерила так, что тот в гробу наверняка весь искрутился.

Хорошо, что Нюрка пустую кастрюлю несла, та загромыхала, Матвеевна услышала, а то бы лежать бабе на морозе до скончания века. Со слезами да причитаньями помогла гостье в дом зайти, на диван уложила, рану на голове обработала, стрептоцитом посыпала, забинтовала сикось-накось, как получилось с непривычки-то да дрожащими от испуга руками.

А Нюрка стонет:

– Матвеевна, дай помойное ведро, мутит меня что-то. Всё кругом идёт, и рукой пошевелить не могу.

Разболокла Матвеевна соседку, а у той на руке огромная ссадина, Потрогала осторожно, кость цела, но уже отекать начало.

– Ой, Нюрка! Худо дело! Врача тебе надо бы, да не доковылять мне до трассы-то. Хоть бы Колька приехал. День-то какой сёдни?

– Да кто их эти дни считает? – отмахнулась здоровой рукой Нюрка. – Нам с тобой не всё равно: понедельник или пятница?

– И то… Ой, Господи! Что делать-то? Ума не приложу. Может, доковыляю как-нить? Хоть в одну сторону. Там, поди, кто остановится, попрошу, чтобы к нам «скорую» вызвали.

– А сама как?

– Дак на «скорой» и вернусь.

– Да она, может, только к вечеру приедет, околеешь на таком морозе.

– А приберёт Господь, значит, так тому и быть. Что мне тут, смотреть, как ты загибаешься?

– Чё-то меня знобит, – поёжилась Нюрка.

Матвеевна набросила на соседку одеяло, подоткнула с боков, чтобы не сползало.

– Пойду-ко однако. Добреду, поди… – засобиралась старушка.

– Худо мне, Матвевна! Диван бы твой не обделать, подвинь ведёрко-то, чую, вырвет сейчас, – прошептала Нюрка.

Вырвать не вырвало, но сколько-то слизи больная сплюнула.

Матвеевна присела на краешек дивана:

– Не зря вчера курица по-путешачьи закукарекала. Испокон веков это примета к несчастью. Вот оно и не заставило себя долго ждать. Не отговаривай, Нюрка, пойду я к людям. Врача тибе надо. Сотрясение у тебя.

– Тоже мне докторица выискалась – сотрясение. Может, ещё какой диагноз… – Но не договорила, опять над ведром наклонилась.

На этот раз стошнило по-настоящему.

– Пойду я, Нюрка, не отговаривай.

Матвеевна поднялась, достала с печки валенки, начала одеваться.

– Ну, спаси, Господи! Матерь Божья, на тебя вся надёжа, – перекрестилась она от порога на иконы в красном углу. И тут на улице послышался шум машины, и не успела Матвеевна что-то сообразить, как в сенях раздались торопливые шаги, дверь без стука отворилась, и в избу слегка навеселе влетел Колька.

– Ну, как вы тут, бабулечки?

– Ой, Колька, худо у нас, сразу обессилев, опустилась на табуретку Матвеевна. – Вон Нюрка на леснице убилась, еле живая лежит. В больницу ей надо.

– Это мы запросто! Ты сама-то как? Как Рождество отпраздновали? Не заснули ещё, когда свет-то дали?

– Дак это ты, шелопай эдакий, нам свет-то устроил? А мы уж думали, боженька сжалился, – заулыбалась Матвеевна.

– Да это Степан Иванович вам праздник устроил. Вон в машине сидит, ждёт, что на чай с пирогами позовёте.

– Коленька, родненький, да я бы с удовольствием, только не до чаю сейчас, Нюрку спасать надо. Вы уж отвезите её в медпункт, а чаем я вас потом напою. И пироги будут, и к пирогам что полагается, найду.

Голова у Нюрки кружилась так, что сама без поддержки идти не могла. Колька подхватил её под здоровую руку, довёл до машины, усадил на заднее сиденье. Обнял бабулечку:

– Ты тут не тужи! Как только Люся бабу Нюру отремонтирует, мы её тут обратно привезём. Через час можешь самовар ставить.

Но приехали Степан Иванович с Колькой без Нюрки. Осмотрев больную, фельдшер вызвала из района «скорую» и отправила пострадавшую в больницу.

– Колинька, надо бы дочке-то Нюркиной позвонить да обсказать всё как есть. У меня вон и бумажка с её телефоном на божнице лежит. Если в район отправили, дак, поди, худо дело. Не стала бы Люся понарошку-то «скорую» вызывать.

– Сделаем! – заверил Колька. – Самовар-то, поди, уж и остыл?

– Дак самовар я мигом, зови Степана-то.

Но праздничного застолья не получилось. Матвеевна всё охала и ахала по поводу несчастья. Мужики выпили по две стопки наливки и заторопились домой.

– Позвонить-то не забудь, шалопай! – напутствовала Матвеевна. – А то в горло попало, дак загуляете.

– Не загуляем, бабуля, не загуляем! – заверил Колька, обнимая свою бабушку. А Степан Иванович солидно протянул руку:

– Спасибо, Матвеевна, за угощение! Сделаем всё по высшему разряду. Не болей сама-то. Через пару дней снова заглянем, расскажем, что там с тётей Нюрой.

Нюра приехала через неделю на машине вместе с дочерью.

– Забираю, я бабушка Матвеевна, подругу твою. Лечиться ей надо. У нас поживёт, а на лето, если захочет, сюда вернётся.

– Не хотела я ехать, – заоправдывалась Нюрка, – да вишь, какое дело-то… Там процедуры какие-то навыписывали, уколы, Лазаря какого-то делать надо. Съезжу, погощу, а как оклемаюсь, обратно и вернусь. Ты тут одна не скучай. Да на крыльце осторожнее, а то, не дай бог, как я, соскользнёшь… Кто тебя спасать будет?

– Ты лечись как надо, – не сдержала вдруг нахлынувших слёз Матвеевна. – Приедешь к лету – и ладно.

Обнялись старушки, поплакали.

– Да ладно вам слёзы-то лить! – строго сказала дочь. – Не на век прощаетесь.

– Как знать, как знать, – тяжело вздохнула Матвеевна.

Нюрка села, машина резко взяла с места. Матвеевна перекрестила отъезжающих и долго махала рукой, хотя машина давно уже скрылась из вида.

Опять тяжело вздохнув, Матвеевна поднялась в дом, села у окошка.

Одна-одинёшенька! И действительно, не дай бог, случись что, помощи ждать не от кого. Опять тяжело вздохнула и вытерла уголком платка глаза, хотя слёз в них и не было.

* * *

А через неделю приехал к ней председатель сельсовета, или по-новомодному – глава сельского поселения.

– Давай-ко, Матвеевна, собирайся. Знаю, что дочь у тебя далеко, а у нас в районе в Доме ветеранов места есть. Половину больницы под него, по распоряжению нового губернатора, отдали. Поживёшь там до лета, всё не одной маяться.

– Ой, да что ты такое говоришь-то, Илья Иванович?! Какой Дом ветеранов? Нечто я немощная какая, чтобы за мной там няньки ухаживали? Не хочу я в казённом доме, пока сама в силах. Вот если уж совсем невмоготу, тогда и в богадельню вашу забирайте. А так я из своего-то дома никуда. Я же там от тоски помру сразу!

– Да там-то как раз тебе весело будет. Это тут у тебя тоска зелёная. Ни радио, ни телевизора, ни телефонной связи, ни электричества. Книжки разве что? – углядел на тумбочке томик в яркой обложке.

– Да книжки-то я уж давно читать не вижу, – горестно вздохнула Матвеевна.

– Вот, а там у тебя и телевизор будет, и куча собеседников. Глядишь, ещё и кавалера найдёшь. А что? Есть там бравые молодцы твоего возраста.

– Смеёшься, Илья Иванович! Шутки шутишь…

– Да какие шутки? В области в таком же Доме ветеранов в прошлом году свадьба была. Да-а! Даже с венчанием. Вон как! Отдельную комнату им определили, живи – милуйся.

– Да уж отмиловались мы своё… – вздохнула Матвеевна. – О душе думать надо. А разве в шуме да гаме можно спокойно думать?

– Ну, честно скажу, бывает там и шум, и гам. Есть определённый контингент из бывших. Как пенсию получат, так куролесят, пока деньги есть. Но они в отдельном крыле живут, с такими же неугомонными. Соглашайся, Матвеевна! Тебе бы надо социального работника определить, но кто же в такую даль ходить-то станет? Вот то-то и оно… Давай, я завтра в социальную службу позвоню, они тебя на экскурсию свозят. Понравится, там и останешься. А к лету – домой. У нас так многие делают. Договорились? А летом-то, слышь, посёлок для стариков строить будут. Каждому ветерану – отдельный домик. Там, по проекту, и медпункт, и центр досуга, и спортзал.

– Ага! Нам типерича только спортом и заниматься. Спасибо, Илья Иванович, только не поеду я ни в какую вашу богадельню. Пока на своих ногах, тут поживу. А за заботу – спасибо большое. Хороший ты человек, душевный. Дай бог тебе здоровья! Не обижайся на старую. Слыхано ли дело – при живых детках смерть в казённом доме ждать?! Раньше-то как было, старики с детками своими да внуками до последнего дня в родном доме жили.

– Так что ж детей да внуков-то своих всё по городам распихали и в одиночестве последние дни коротаете?

– Умный ты мужик, Илья Иванович, а меня за дуру держишь. Хоть и три класса кончила, а не дура! Свои-то у тебя, поди, в области или в Москве живут. То-то! И моя на старости в город подалась, потому что дома работы никакой нету. Деревни-то из-за чего опустели? От хорошей жизни, што ли, народ дома-то свои побросал? Чё им там, в городах-то, больно сладко, што ли, живётся? У нас в каждой деревне ферма была, я вот сорок лет дояркой оттарабанила, а потом на откорме сколько! А теперь во всей округе ни единой коровушки не осталось.

– А кто бы мешал людям фермерством заниматься?

– Илья Иванович! Да ты лучше меня, неграмотной, всё знаешь, а лукавишь. Себе врёшь? Себя успокаиваешь? Вон у нас Малеевы пять коров держали, пока молоко принимали. А как стали за молоком через день да два приезжать и за копейки закупать, пришлось хозяйство бросить. Бизины телят держали. И что? Приехали осенью рыночники за бесценок забрали, потому что больше девать некуда. В соседний район уехали, на вырученные деньги комнатушку купили, он в мастерскую каку-то устроился, она техничкой.

– Ладно, Матвеевна, не о политике я с тобой говорить приехал. Ещё раз предлагаю в Дом ветеранов переселяться.

– Спасибо, Илья Иванович! Я уж тут как-нить. И помру часом, дак в своём дому.

– Ну, как знаешь, Матвеевна! А машину я всё же отправлю, съездишь на экскурсию, своими глазами посмотришь, как там хорошо: и чисто, и сытно, и медики круглые сутки дежурят. А потом, глядишь, из Дома ветеранов-то и в посёлок переберёшься. Там для каждого свой небольшой домик выстроят. Новый губернатор проект выхлопотал, говорят, сам президент ему на это дело добро дал. Вишь, как политика-то верховная оборачивается.

Уехал председатель, и ещё больше затужила Матвеевна. Ведь точно увезут! Им же так проще: все старики в одном месте, а старые, значит – больные. И не надо «скорую» каждый день гонять из конца в конец по всему району. Но она-то врачей ни разу не вызывала. За что её из родного дома в эту богадельню?

– Не поеду! – приняла твёрдое решение Матвеевна.

* * *

Машина пришла ровно через неделю. Оплошала Матвеевна, услышала шум, когда гости были уже под окнами. Спустилась в подполье, крышку над головой осторожно закрыла, села в угол на ведро для картошки, прислушалась.

– Есть кто дома? – спросил громко мужской голос. Чужой, не Ильи Ивановича. Может, шофер.

– Хозяева! – окликнул громче.

– Может, во двор вышла? – предположил женский голос.

– Схожу посмотрю, а ты присядь. Печь тёплая, дверь не заперта, здесь где-то должна быть.

– Даже самовар горячий, – поддакнул женский голос.

Мужчина вышел, громко хлопнув дверью. Через некоторое время Матвеевна услышала над головой стук каблучков, видно, женщина подошла рассматривать иконы или фотографии в раме в простенке между окнами.

Матвеевна уже устала сидеть в неудобной позе на ведёрке, но пошевелиться боялась, как бы женщина в доме не услышала. Вернулся мужчина:

– Да хрен знает, где она может быть. На голос не откликается, следов никаких нигде нету.

– А может, в подполе? – предположила женщина.

– Да, не догадался. Ну, вон он лаз, крышкой закрыт.

Мужчина за кольцо поднял крышку, Матвеевна даже дыхание затаила.

– Не видно ни хрена. Фонарик бы – посветить, да нету. Была бы жива, откликнулась бы, а трупа тоже не видно.

– Ой, да ну тебя с твоими страшилками! – недовольно откликнулась женщина.

– Ну, что? Надо полицию с собаками вызывать. Пусть ищут. Поехали.

Незваные гости вышли, Матвеевна вскоре услышала, как отъехала машина.

– А ведь не дадут покоя. Сегодня или завтра полиция с собаками приедет. Те всё одно найдут.

И тут пришла в голову спасительная мысль. Матвеевна кряхтя выбралась из подпола, оделась, взяла с гвоздика возле двери ключи и вышла на улицу. Закрыла на замок дверь, приставила палочку и, опираясь на тросточку, поковыляла к дому Нюрки. Открыла замок, вошла, первым делом затопила печку и села напротив, любуясь, как голодные язычки пламени, легко перекинувшись с берестяной растопки, торопливо начали лизать сухие поленья.

Гости нагрянули на следующий день. Вместе с женщиной из социальной службы приехал полицейский с собакой. Они покрутились возле дома Матвеевны, увидели дымок из трубы Нюркиной избы.

– Здравствуйте! – вежливо поздоровалась женщина. – А вы не знаете, куда пропала Анна Матвеевна Скоробогатова? Мы вчера приезжали, дом открыт, а самой нет.

– Да это, за ей дочка посядни приезжала, к себе в город увезла. Нечего, говорит, тебе тут маяться с больными ногами.

– Так вчера же дом открыт был… – сказала гостья и недоумённо посмотрела по сторонам.

– Ой, дак это я, дура старая. Совсем из ума выжила. Матвеевна просила хоть раз в неделю дом протапливать. Ну, я печку-то истопила, а дом запереть и забыла. Да и кто тут у нас шариться-то будет? Что в домах у старух воровать-то? Стены голые да фотки вон старые, – показала на такую же, как у самой дома, раму.

– Ну да, ну да… – задумчиво произнесла женщина. – А Анна Матвеевна точно к дочери уехала? Вы ничего не путаете?

– Да я хоть и старая, из ума-то ещё не выжила, – обиделась Матвеевна.

– Вы извините, просто мы хотели ей предложить в Дом ветеранов переехать. Ваш глава очень просил. Говорит, совсем одна и ноги больные.

– Ну, ноги-то у нас в старости у всех не больно хороши, а у дочки-то, думаю, ей лучше будет, чем в Доме ветеранов. Не с чужими людьми жить, с родными.

– Думаю, да. С родными лучше. Хотя тоже всякое бывает. До свидания! Будьте здоровы!

– И вам тоже не хворать. Ой, я чаем-то вас не попотчевала.

– Нет, спасибо, нам некогда чаи распивать. Поедем докладывать, что Анна Матвеевна к дочери переехала. А куда переехала?

– Дак в Залеск и переехала! Дочка там у неё замужем за большим начальником. Дом свой большой, сказывали. Как это по-типерешнему-то?

– Коттедж?

– Вот-вот, он самый. Хорошей вам дороги, сердешные!

И как только за гостьей закрылась дверь, Матвеевна села к столу и, довольная разыгранным спектаклем, рассмеялась. Теперь её точно никто тревожить не станет. Ещё пару дней пожить у Нюрки, а там можно и в свой дом возвращаться.