Текст книги "Леший"

Игра на раздевание

Свет опять виновато моргнул и погас. Телевизор скорёхонько свернул картинку, сверкнул узенькой горизонтальной полоской и слепо уставился чёрным экраном в кромешную темень избы.

– Едрит твою мать! – в сердцах выругался Фёдор. – Как всегда, на самом интересном месте.

Татьяна отодвинула занавеску и выглянула в окно.

– Ну, чево там?

– Чево, чево? Знамо, чево! Темень одна, – проворчала в ответ жена. – Сходи посмотри, может, у нас на столбе чё.

– На столбе, на столбе, – буркнул Фёдор, но встал из-за стола и направился к двери. Он вышел на улицу, погружённую в августовские густые потёмки, открыл калитку, сделал несколько шагов по мягкой, густо заросшей конотопом тропинке, остановился, посмотрел по сторонам. Деревня так же, как их дом, была укутана тяжёлой влажной после недавнего уже по-осеннему нудного дождя чернотой рано наступающей ночи. Не было бы низко надвинутых туч, которые небо повесило проветриваться на высоченные от старости берёзы, что росли вдоль дороги, звёзды да красивые всполохи восторженных в эту пору зарниц радовали бы взор, а тут – хоть глаз выколи.

Фёдор достал сигареты, закурил. Справа кто-то кашлянул.

– Нюрка, ты, что ли?

– Ну а кому ещё?

– Мало ли! Может, мужик какой…

– Ага, мужик. От сырости разве что… Кого тут мужиков-то на всю деревню, кроме тебя?

– Дак вдруг заехал какой из города наших баб повеселить? Вон вас, молодух, сколько.

– Ага, в городе своих старух мало, дак они по деревням шастать будут. Молодухам-то нашим вон всем уж на восьмой десяток перевалило. Чё там Татьяна?

– Сидит, свет ждёт. Думает, я ей электричество в штанах принесу.

– Да в штанах-то у тебя динама, поди, уж сто лет как отсырела, – засмеялась Анна. – Чё делать-то собираетесь?

– А чё делать? Спать рано, читать с лампой – не вижу, Татьяна опять в карты играть сгоношит. Пошли за компанию.

– Ой, нет, умаялась я сёдни с грибами, пойду спать завалюсь.

– Спать-то оно спать, а потом ни свет ни заря проснёшься, на улице ещё делать ничего не видно. Лежишь на сто раз жизнь свою перебираешь. А чё перебирать, всё одно не переделаешь.

– То-то и оно, что не переделаешь… – вздохнула невидимая в темноте Анна. – Спокойной ночи.

– И тебе того же, – откликнулся Фёдор, сделал последнюю затяжку, загасил окурок о мокрый столб, бросил в сторону дороги и пошёл в дом.

– Ну, чё там?

– Темень там, – отозвался Фёдор.

– Я думала только у нас, дак хоть к Нюрке сходить, кино досмотреть.

– Спать она наладилась. Умаялась, говорит, с грибами.

– И спать-то рано.

Татьяна взяла со старинного комода лампу, стала шарить в поисках спичек.

– Дай-ко спички-то.

Фёдор достал из кармана коробок, чиркнул, зажёг фитиль услужливо подставленной Татьяной керосиновой лампы.

– Ой, стекло-то опять забыла почистить, совсем закоптилось. Погоди-ко хоть газеткой протру, а то ничего и не видно.

При свете пляшущего пламени она оторвала от газеты клочок бумажки и стала со скрипом протирать стекло.

– Не программу хоть оторвала-то? – обеспокоенно спросил Фёдор.

– Да вон твоя программа, на комоде лежит, – успокоила Татьяна и надела стекло на лампу. Пламя сразу же успокоилось и осветило комнату.

– Как думаешь, надолго свет-то отключили?

– А чего думать? Ясно, до утра никто делать не станет. Первый раз, что ли? – ворчливо ответил Фёдор.

Татьяна взяла какой-то старый журнал, надела очки, полистала.

– Хотела ведь в районе очки новые купить, эти совсем слабые стали, да денег пожалела, – сокрушённо сказала Татьяна и отодвинула журнал в сторону. – Твои-то где? Или сам читать будешь?

– Какой читать? С лампой всё одно ничего не вижу.

– Ну, давай хоть в подкидного сыграем.

– А-а, неинтересно. Под стол овечкой блеять не лезешь, на стул петухом кукарекать не хочешь, на щелбаны боишься…

– Конечно, ты вон со всей дури лупишь дак.

– Да ежели бы со всей дури, у тебя бы и лоб треснул. Это я любя, тихонечко.

– Ничего себе тихонечко! – возмутилась Татьяна. – Вон, волдырь до сих пор не проходит. Вот если ты подряд пять раз выиграешь, я тебе сто грамм налью.

– Чтобы скорее окочурился? Целый день таблетки от давления горстями кормила, а теперь сто грамм она нальёт. На тот свет справить торопишься?

– Типун тебе на язык, – трижды сплюнула Татьяна. – Нюрку не звал?

– Да звал, не хочет. Говорю же, умаялась.

– Ну, давай на интерес.

– А какой с тобой интерес? Всё одно проигрываешь.

– Потому что ты мухлюешь.

– Да не мухлюю я, – заверил Фёдор.

– Мухлюешь, мухлюешь, сколько раз ловила, – настаивала Татьяна.

– Ну, если когда сослепу, – согласился Фёдор, глядя, как жена уже тасует и раздаёт карты.

– Черви козыри, – объявила Татьяна. – У меня семёрка.

Фёдор взял свои карты, развернул.

– Ну, дак ходи, коли семёрка.

Хоть Татьяна и начала игру первой, карта ей не шла, и вскоре она проиграла, оставшись чуть не с половиной колоды на руках.

– Всё, больше не буду, – остановил жену Фёдор, когда она начала заново раздавать карты.

– Ну, ещё разик.

– С тобой неинтересно.

– Ну, давай ещё разок, не дурой же мне, да ещё с погонами, спать ложиться.

– Тогда на раздевание.

– Ишь чё удумал! У тебя скоро правнуки на раздевание с девками играть будут, а ты, старый пень, туда же, – запротестовала Татьяна.

– Дак хоть стариной тряхнуть, – засмеялся Фёдор.

– Стариной ты и без карт трясёшь… – поддела жена. – Ходи давай.

– Не буду. Только если на раздевание.

– За пятьдесят лет он ещё не нагляделся. Вон завтра баня будет, смотри, сколько хошь.

– Ну, баня – это само собой, а тут дело другое. Тут стимул важен.

– Да уж стимул-то у тебя давно и не шевелится, – снова поддела старуха.

– А мне и не надо, – отмахнулся Фёдор. – На раздевание играть буду, а так – собирай карты.

– Дак я уж раздала.

– Ну и собирай.

– На раздевание вон тебе с Нюркой играть надо. Она чужая, интерес какой-никакой.

– Вот именно, что никакой – больно тоща.

– Эк на старости-то лет завыкобенивался. Тогда вон с Людмилой.

– Глаза лопнут всё тело осматривать.

– И то не ладно, и это не глянется. Ходи давай.

– Сказал, не буду на интерес.

– Ходи, старый распутник. Только не мухлевать.

Снова оставшись в дураках, Татьяне пришлось снимать кофту. Это заставило её внимательнее следить за тем, как бьёт её карты Фёдор.

– Ты какого лешего мою даму вальтом кроешь? – возмутилась она, когда старик попытался схитрить.

– Это чё, валет, что ли? Я думал, король.

– Валет, валет.

– Очки совсем слабые стали, – посетовал Фёдор. – Да и лампа еле горит. Ты-то хоть рядом сидишь, лучше видно. Ладно, не нравится валет, на тебе туза.

То ли Фёдор снова где-то смухлевал, а она не заметила, то ли действительно карта шла неудачно, но пришлось Татьяне снимать и юбку. Потом без рубашки и без штанов остался-таки Фёдор. Обстановка накалялась. Старик ещё дважды был уличён в попытке мошенничества, но тем не менее снова выиграл. Татьяна под ликование мужа покорно сняла и повесила на спинку стула лифчик. Боязнь проиграть ещё раз и остаться совсем голой притупила её бдительность, чем не преминул воспользоваться старик. Он мухлевал уже без всякой осторожности, уличённый в мошенничестве, тут же менял карту, но через пару ходов крыл вместо бубновых козырей червами, торопился скинуть карты в колоду, туда же незаметно, пока Татьяна прикручивала фитиль лампы, спровадил две мешавших игре шестёрки и снова оставил жену в дураках.

– Трусы не сниму, – категорично заявила Татьяна, встала из-за стола, собрала в охапку одежду, сунула под мышку бюстгальтер и пошла в другую комнату, где стояла кровать. Фёдор не торопясь начал аккуратно собирать разбросанные по столу карты в колоду.

– Ну и долго ты там ещё керосин жечь будешь? – вскоре послышалось из-за занавески, закрывающей дверной проём стариковской спальни. – Иди, ложись спать, старый бесстыдник! Вот ужо мы завтра с Нюркой тебя вдвоём-то припозорим. У её память хорошая, она тебе мухлевать не даст. Ишь, на раздевание он играть выдумал. Жеребец старый… – ворчала Татьяна, удобнее укладываясь в постели.

Пуансон

Пуансон сидел, склонив голову набок, и с видом большого знатока любовался работой хозяина. На дворе было невыносимо жарко, можно было бы спрятаться в тени, но верный пёс любил сидеть рядом с Виктором, когда тот вдохновенно, ничего не замечая вокруг, вырезал из огромной толщины брёвен поразительной красоты фигуры людей или животных.

Вообще-то, Пуансон мало что смыслил в искусстве в целом и в скульптуре, в частности, и не эти глазастые чурки нравились собаке, а получала она удовольствие от наблюдения за процессом созидания, когда хозяин увлекался делом настолько, что забывал обо всём на свете. И ещё нравился Пуансону запах стружки, она струилась из-под острого инструмента и, смешно подпрыгивая, укладывалась на землю. От этой стружки пахло природой, пахло лесом, куда по утрам и вечерам они ходили гулять и где можно было вдосталь порезвиться.

Но пёс знал, что через пару месяцев увлечённой работы, когда у скульптора забирали и увозили со двора готовые изделия, он потом несколько дней пил похожую на воду жидкость из стеклянных бутылок с отвинчивающимися крышечками.

Это время Пуансон всем своим собачьим нутром откровенно не переносил. И не только потому, что хозяин иногда по два дня забывал его кормить, а нужду, стыдно признаться, справлять приходилось в дальнем углу двора за уложенными на жерди для просушки толстыми брёвнами. Они не влезали ни в какие пилорамы, и потому руководство комбината по бросовой цене продавало комли художнику для изготовления из них скульптур для городских скверов и парков, для украшения территории богатых владельцев коттеджей и, конечно же, офиса деревоперерабатывающего комбината, где забавные деревянные зверушки встречались во всех коридорах и даже в кабинете директора.

Эти запойные дни были невыносимыми главным образом потому, что хозяин, если дело было зимой, затаскивал пса в дом, ложился с ним в обнимку на пол, и что-то долго рассказывал, а летом усаживал рядом на ступеньку крыльца, брал обеими руками за морду, целовал в хромовый нос, плакал и, дыша отравляющим чуткое обоняние собаки перегаром, жаловался, что никто, кроме Пуансона, его не понимает, что кругом одни бездари, которые абсолютно ничего не смыслят в искусстве, но смеют принимать решения, определяя, что хорошо, а что никуда не годится.

Видимо, то, что делал Виктор, по мнению людей, на которых он жаловался своему верному четвероногому другу, опять никуда не годилось, и потому художник уходил в глубокий запой. Пёс терпеливо выслушивал пьяные страдания хозяина, сочувственно моргал умными глазами и старался отвести морду в сторону, чтобы вдохнуть чистого воздуха. Если же на дворе была зима и выслушивать длинные монологи хозяина проходилось в доме, Пуансон вытягивал морду вдоль грязного затоптанного пола, прикрывал нос обеими лапами и жалобным взглядом смотрел в глаза собеседнику, читая в них невыразимую тоску и безысходность.

Пуансону в такие часы было очень жаль своего хозяина, и своё сочувствие он выражал легким поскуливанием, вызывавшим у художника новый приступ надрывного плача, от которого даже у собаки начинало ныть сердце. А хозяин брал бутылку, делал несколько круговых движений, вливал в себя часть содержимого и через несколько минут валился на пол рядом с собакой. Пуансон осторожно выбирался из объятий и устраивался возле входной двери, сквозь едва приоткрытые веки чутко наблюдая за спящим.

Потом, когда в доме кончалась водка, хозяин с побледневшим лицом, то и дело утирая выступающую на лбу испарину, наклонялся к помойному ведру и с противными для чуткого собачьего слуха стонами пытался очистить свой организм от ядовитого содержимого. В этот день художнику был не мил весь белый свет, и когда Пуансон подходил к его постели и сочувственно лизал лицо, очищая от противно пахнущей слизи, Виктор трясущимися руками гладил своего друга по голове и еле слышным голосом просил прощения.

Но такие запои бывали у художника нечасто. Дни глубокой депрессии сменялись потом удивительным творческим подъёмом, и он творил целыми днями. Заканчивал одну скульптуру, наутро начинал другую, потом третью.

Ранним утром и по вечерам они с Пуансоном ходили гулять в лес, в который упиралась их улица, и который местные жители почему-то называли парком, хотя никаких скамеечек или осветительных фонарей там не было. Был сосновый бор с протоптанными по нему тропинками, на опушке приткнулся ничем не огороженный стадион с футбольным полем да тремя рядами деревянных скамеек на деревянных же врытых в землю столбах. Иногда здесь играли в футбол, но в основном это место использовали для своих встреч и выгула подопечных городские собаководы.

Именно здесь три года назад во время прогулки поздним вечером Виктор под кустом акации нашёл жалобно поскуливающего щенка, что боязливо озирался по сторонам своими глазками, ещё не совсем раскрытыми после недавнего появления на свет. Мужчина взял крошечный пушистый комочек на руки, сунул под пиджак, и малыш сразу же начал тыкаться под мышку в поисках материнского соска.

По дороге домой художник завернул на соседнюю улицу, где двое пенсионеров продолжали держать корову, выпросил у них литровую банку парного молока и дома сразу же начал приучать щенка к блюдечку. Голод и природная сообразительность, полученная генами от матери – немецкой овчарки, не заставили нового хозяина долго мучиться. Стоило щенка пару раз ткнуть мордочкой в ещё тёплое молоко, как он стал лакать самостоятельно.

Через два дня Виктор дал своему питомцу кличку. Он долго думал, как оригинальнее назвать найдёныша, чтобы ни у кого другого такого имени не было. Всяких там барбосов, бобиков, тобиков и прочее – отмёл сразу, иностранные клички, так же, как многочисленные на европейский манер вывески магазинов, ему претили, а в голову ничего путнего долго не шло, пока во время работы не потребовался ему пуансон – инструмент для резьбы по дереву. А что – очень даже неплохо для пса хозяина, профессия которого как раз заключается в этом виде искусства. Так и стал щенок Пуансоном.

Подрастая, он обретал стать настоящей немецкой овчарки, но вот с окрасом получился конфуз. Породистый пёс был какой-то пятнистой наружности и потому выглядел довольно забавно. А ведь именно это обстоятельство и стало причиной того, что оказался маленький щенок выброшенным в парке. У Станислава Сергеевича – хозяина матери Пуансона, занимавшегося разведением щенков, немецкая овчарка жила не столько ради бизнеса, сколько для охраны. Вообще-то, именно она, принеся большой приплод, в своё время и натолкнула на мысль о продаже щенков и зарабатывании на этом неплохих денег.

Деньги и у хозяина и так были. И немалые. Занимался он строительством, имел крупную для небольшого городка фирму, благодаря дружбе с местными чиновниками получал солидные заказы с оплатой из бюджета, делился с друзьями-партнёрами наваром, и бизнес успешно развивался. Но строительство быстро наскучило, хотелось ещё чего-нибудь. И занялся городской олигарх собаководством. Станислав Сергеевич из долгих разговоров на выставках узнал, что рынок уже «схвачен», что некогда очень популярные бойцовские породы не разводят разве что ленивые, хотя спрос на них в последнее время сильно упал. Терьеров тоже вполне достаточно, да и много ли у них найдётся состоятельных покупателей на такую дорогую игрушку, несмотря на то что её имеют Алина Кабаева и Александр Песков.

Для начала купил начинающий собаковод в Москве аляскинского маламута – собаку удивительной выносливости, признанную в мире самой идеальной для упряжек. И ещё взял басенджи, чтобы продавать щенков многочисленным охотникам.

Станислав Сергеевич сразу же организовал в областной газете публикации про редкие породы собак, не преминув в первую очередь расхвалить маламута и басенджи, с видом большого знатока рассказав корреспонденту, что на родине этой породы, в Центральной Африке, её ценят за ум, быстроту, магические свойства, охотничьи способности и… молчание. Туземцы широко используют все эти способности на охоте для загона дичи в сети, преследования раненого зверя, для сопровождения охотника по джунглям и для предупреждения их о приближении опасных животных. И что именно басенджи были забальзамированы и уложены в захоронения с египетскими фараонами. Реклама возымела действие, и многочисленные знакомые начали обращаться к Станиславу Сергеевичу с вопросами, за консультацией, за помощью. Теперь его время в значительной степени занимали поездки на всевозможные выставки, чтение специализированных сайтов, общение в чате с увлечёнными собаководами.

Но это была часть бизнеса, а овчарка оставалась любимым другом. Именно она и чуть не подорвала авторитет своего хозяина. А произошло всё банально просто. Однажды под вечер Станислав Сергеевич совершенно случайно выглянул на пустынную в это время улицу и увидел просто сумасшедше красивую девушку. Величавой походкой она проходила мимо коттеджа Станислава Сергеевича, на поводке у неё был ирландский сеттер живущих через несколько усадеб соседей. А шла чаровница в сторону леса. На ней был короткий топик и удивительно узенькие шортики, размерами больше смахивающие на мужские плавки, чем предмет женской одежды. Станислав Сергеевич кобель был ещё тот. Он сразу же сделал стойку. Метнулся со второго этажа вниз, выскочил во двор, на бегу схватил поводок, пристегнул его к ошейнику подбежавшей поласкаться Альме и выбежал за ворота. Быстрым шагом нагнал неторопливо идущую девушку:

– Это что же за красавица на нашей улице появилась? – с радушной улыбкой поприветствовал он, едва поравнявшись. – Надолго в гости?

– Да нет, на пару недель к тётушке приехала. Вот собаку выгулять попросили.

– Да, сеттеру гулять надо много, ему свобода нужна, а не на поводке с хозяйкой вышагивать.

– А мне тётушка так и сказала, чтобы я сразу же на краю парка поводок отстегнула.

Девушка оказалась разговорчивой, весело смеялась шуткам Станислава Сергеевича, и он, уже давно мысленно раздев её глазами, мечтательно прикидывал, как бы заманить её завтра на дальний укромный пляж, где в безлюдном месте соблазнить столичную штучку без комплексов.

За разговорами быстро дошли до опушки парка, Леночка наклонилась отстегнуть поводок, но карабинчик почему-то не поддавался, или девушка хотела подразнить импозантного мужчину, явно проявившего к ней интерес, но стояла она, повернувшись аппетитной попкой к жадно пожирающему её взглядом мужчине минуты две. Любуясь стройной фигуркой, Станислав Сергеевич совсем забыл, что у Альмы прошла течка и начинается охота, и что её ни в коем случае нельзя спускать с поводка, что её вообще не следовало бы выводить на прогулку, но мысли были целиком заняты созерцанием молодых прелестей, и он дал собаке волю. Две давно знакомые суки большими прыжками помчались между сосен, а Станислав Сергеевич продолжил обольщение, уже с первых минут обещавшее неплохой романчик и сладкое развлечение в череде серых будней провинциального городка.

Сеттер то и дело появлялся в поле зрения, а его Альма куда-то запропастилась. И только через час Станислав Сергеевич забеспокоился, отправился по парку на поиски и, к ужасу своему, увидел, что его породистая овчарка спарилась с каким-то грязным дворовым псом, в чьей крови было не намешано разве что дешевого портвейна – излюбленного пойла местных бичей.

Альма виновато смотрела на хозяина, но прервать не санкционированный хозяином процесс уже не могла. А Станислав Сергеевич молил всемогущего Бога, чтобы этот позор не увидел кто-нибудь из собачатников, потому что молва тут же распространится по всему городу, и на его бизнесе можно сразу же ставить жирный чёрный крест.

Слава богу, всё обошлось, и появившись через пару месяцев на свет божий, три щенка на вид были чисто породистыми, а четвёртый оказался пятнистым. В это время Станислав Сергеевич со своим басенджи как раз участвовал в двух выставках в Питере и Москве, и дома появился только, когда у щенков уже прорезались глаза. Что-то ёкнуло в сердце далеко не сентиментального охотника, не поднялась у него рука утопить кутёнка, но и отдать кому-то было категорически нельзя. В этом случае сразу же распространилась бы молва о неплановой вязке, поставившая под угрозу весь его собачий бизнес. И Станислав Сергеевич под вечер просто отнёс щенка в парк. Там он и обрёл нового хозяина в лице подобравшего его художника.

* * *

– Ну, что? Нравится? – повернулся Виктор к Пуансону, перед этим дважды обойдя законченную скульптуру и придирчиво приглядываясь к любовно выполненной работе.

Вывалив от жары на сторону длинный язык, с которого стекала тонкая струйка слюны, Пуансон ещё больше наклонил голову и начал вилять хвостом, раскидывая тонкую стружку по деревянному помосту, на котором работал мастер. Глаза пса выражали такую же радость, как и у его хозяина, довольного своей работой.

– Вот пусть теперь кто-нибудь попробует забраковать! В морду дам! – угрожающе выговорил художник, ещё несколько раз обошёл вокруг деревянной скульптуры, потом сел на ступеньку крыльца и долго не сводил глаз с законченного произведения.

На другой день во двор художника пришли трое. Двое мужчин и молодая женщина в легком, очень смело открытом платье, что вполне оправдывалось царившей всё лето неимоверной жарой. Пуансон понятливо отошёл в сторону, а потом и вовсе забрался в свою любовно излаженную хозяином просторную конуру с резными обрамлениями у входа и красивым коньком. Положив морду на порог своего домика, пёс внимательно наблюдал за гостями, готовый в любой момент кинуться на защиту хозяина, если того потребует ситуация. Но обстановка была дружественной, мужчины задержались ненадолго, выпили холодного квасу, радушно пожали на прощание руку художнику, называя его безумно талантливым, и ушли. Женщина, упорно отказывалась заходить в дом, села на любимое место Пуансона на верхней ступеньке крыльца и прямо на коленях долго писала какие-то бумаги. Потом хозяин принёс бутылку вина, громко выстрелил пробкой, налил пенящийся напиток в большие бокалы. Пуансон закрыл глаза, с тоской представляя, что теперь хозяин снова долго не сможет остановиться, что он снова уйдёт в запой, будет целыми днями беспробудно спать, обнимать пса и горько плакаться ему о своей доле непонятого художника и брошенного женой мужчины. Потом он постепенно будет приходить в себя, чтобы с новой силой окунуться в работу над интересным и денежным заказом.

С крыльца то и дело доносился какой-то неприятный для собачьего слуха визгливый смех гостьи, негромкие разговоры, тонкий звон хрустальных бокалов, снова противный смешок. Про Пуансона хозяин совсем забыл, и от этой обиды пёс отодвинулся дальше в глубь конуры и задремал, не теряя контроля за происходящим во дворе. У ворот хозяин долго держал руку гостьи, не желая её выпускать из своей мозолистой ладони, потом поцеловал запястье, чмокнул женщину в щёку, что-то спросил, она согласно кивнула и снова визгливо засмеялась. Художник побежал в дом, через минуту вернулся, надев на ноги вместо драных тапочек вполне приличные шлёпанцы, в которых выводил Пуансона на прогулку, предупредительно открыл калитку, выпуская дамочку на улицу, торопливо шмыгнул за ней следом.

Вернулись они вечером, когда Пуансону уже было невтерпёж идти на прогулку, чтобы опорожнить мочевой пузырь, метя по дороге кусты, заборы и деревья. Едва женщина шагнула во двор, пёс выбежал к дорожке, сел, поджав под себя хвост, и тявкнул. Так, для порядка и для того, чтобы напомнить о себе хозяину и показать, что он на месте и дом находится под надёжной охраной.

– Ну-ну-ну, не обижайся, дружок! Сейчас мы с тобой пойдём погуляем. Ирочка, ты тут осваивайся, там в доме найдёшь, что надо, накрывай стол, а мы быстренько с Пуансоном на прогулку сходим.

– Не задерживайтесь, я буду очень скучать, – кокетливо пропела женщина и протянула руку, чтобы погладить собаку по голове. Пуансон молча сморщился, слегка приподнял верхнюю губу, обнажая острые клыки, от чего у него на переносице появились спешные складки. – Ой, какой ты смешной! – сказала гостья, опять хохотнула на высоких тонах, но руку убрала. Потом после прогулки она делала ещё несколько попыток подружиться с собакой, но Пуансон или снова морщил нос, обнажая клыки, или молча отступал на несколько шагов в сторону.

Женщина Пуансону не понравилась с первого взгляда. Его раздражали и её визгливый отвратительный смех, и какой-то сладковатый, слишком приторный аромат её духов, и то, как расстилался перед ней с угодливой улыбкой всегда такой уравновешенный художник.

Ночевала женщина у хозяина. Вечером они топили баню, вместе парились, выскакивали голышом под устроенный рядом с баней душ, громко хохотали и совсем не обращали внимания на Пуансона, за все три года своей собачьей жизни впервые испытавшего такое к себе безразличие хозяина.

Пуансон не на шутку обиделся, и когда утром, проводив гостью, хозяин позвал своего верного друга, он впервые не подчинился и остался лежать в своей конуре.

– Ты что, дружочек, заболел? – участливо спросил хозяин, наклонившись к искусно сделанному собачьему домику. – Ну, вылезай же давай, позавтракай, да пойдём погуляем, а потом я начну работать. Или, может, ты обиделся на меня? Не надо, дружочек, обижаться, у нас, людей, жизнь очень сложная, тебе твоим собачьим умом не понять. Главное, что я тебя люблю, своего лохматого верного друга, и мы всегда будем вместе.

Но вместе они были теперь совсем мало, всё свободное время, все вечера, как только приходила эта неприятная Пуансону женщина, хозяин забывал о собаке, обнимая на крыльце свою гостью и о чём-то с ней весело воркуя. И теперь эта женщина занимала хозяина не только вечерами и ночами, она незримо присутствовала и днем. Точнее, её присутствие становилось всё зримее, потому что Пуансон видел, как из толстой чурки вырисовывается образ визгливой хохотушки.

Через несколько дней скульптура была почти готова, Виктору оставалось лишь закончить лицо, и потому два вечера женщина стояла рядом со своей деревянной копией и выносливо позировала.

– Всё! – однажды воскликнул художник. – Закончил. Нет, ты посмотри, какая прекрасная получилась скульптура! Таких ещё не было в моей творческой жизни! Вот что любовь творит с человеком! Ты мой ангел, моя муза, ты – моё вдохновение, моя любовь, моя жизнь!

Художник схватил женщину на руки и стал носить её вокруг статуи.

– Ну, отпусти, уронишь же, – молила она, но Виктор ничего не слышал. – Теперь надо подыскать в городе место, и пусть все любуются тобой, пусть все видят мою любимую женщину. Завтра я обработаю её антисептиком и подарю городу.

– Может, лучше оставишь себе на память?

– Нет, я подарю городу, такую красоту должны видеть все! А дома у меня есть ты.

– Витя, я выхожу замуж и уезжаю в Москву. Извини, что я тебе ничего не говорила, но я же, правда, не знала, что ты на меня будешь иметь настолько серьёзные виды, что ты влюбишься, как мальчишка. Я думала, ну, почему бы нам не закрутить кратковременный роман. И не более того. А в Москве у меня всё серьёзно. Там у меня большие перспективы. А здесь в этой дыре – что? Так ведущим специалистом по культуре до пенсии работать? Ладно, пойдём в дом, милый.

– Милый?

– Ну да! А что изменилось?

– Да вроде бы ничего и не изменилось, но тебе лучше уйти. Дай мне побыть одному, о жизни подумать.

– Ты правда этого хочешь? И не хочешь провести со мной ночь напоследок?

– Извини, не хочу… оставь меня… Ну, пожалуйста! – почти на крик перешёл Виктор.

– Ну, как знаешь…

Женщина зашла в дом, через минуту вышла с сумкой в руке.

– Ты не передумал?

– Нет…

– Тогда – пока…

Когда женщина ушла, Пуансон сел рядом с хозяином, лизнул его в щёку.

– Эх, Пуансон, Пуансон, друг ты мой верный!

Хозяин обнял пса, долго сидел без движения, погружённый в тягостные думы, потом встал и вышел за ворота. Вернулся он через полчаса с пакетом, полным звенящих бутылок. Сел на крыльце, достал и отдал Пуансону кусок колбасы, отвинтил крышку бутылки и долго пил прямо из горлышка. Посидел, обхватив голову руками, допил содержимое и откинул посуду в сторону. Бутылка покатилась по доскам помоста прямо к ногам деревянного изваяния и, уткнувшись в него, остановила своё движение. Художник посмотрел в сторону своего произведения, откупорил ещё одну бутылку, отпил из неё, пошатнувшись, поднялся со ступенек, подхватил пакет и пошёл в дом.

На улице он появился только на следующий день к вечеру. Нетвёрдой походкой с полупустой бутылкой в руке вышел на крыльцо, снова сел на верхнюю ступеньку и немигающим взглядом затуманенных алкоголем глаз уставился на белое изваяние. Любуясь своим произведением, несколько раз делал по два-три глотка, пока не опорожнил бутылку, потом с большим трудом встал, обошёл вокруг скульптуры, завернул в сарайку, достал топор и начал рубить то, что с такой любовью выстругивал. С каждым ударом топора в художнике закипала новая и новая волна злости, и щепки летели далеко в стороны, осыпая прибранный было двор.

Художник рубил и рубил, и вот уже на смену кхеканью из его лёгких стал вырываться какой-то надрывный крик, с которым уходила из сердца боль… Закончив рубить, Виктор устало вытер со лба пот, растерянно осмотрелся вокруг, откинул в сторону топор и ушёл в дом заливать своё горе.

Всю ночь на душе у Пуансона было очень тоскливо, а под утро эта тоска вырвалась на волю жутким протяжным воем. Пуансон сидел на крыльце и, запрокинув вверх голову, выл до тех пор, пока не пришли соседи.

Потом была «скорая», была милиция, было много разного народа. Накрытого с головой хозяина унесли на носилках и куда-то увезли.

Через два дня во дворе снова появилось много народа, мужчины вынесли из машины гроб, поставили его на выставленные во двор табуретки, соседи, которые не собирались ехать на кладбище, начали прощаться.

– Слушайте, – вспомнил вдруг кто-то из друзей художника. – У Вити же собака была. Замечательный такой пёс с забавным окрасом. Её что, кто-то забрал?

Этот друг прошёл по двору, заглянул в конуру.

– Э-э, да он тут. Ну, выходи, дружочек, забыл, как тебя Виктор называл. Вылезай давай, надо проститься с хозяином.

Пуансон лежал, отвернувшись в угол и положив морду на лапы. Друг хозяина дотянулся до ошейника, потянул. Пёс повернул голову, и человек увидел в глазах собаки крупные слёзы.

Пуансон плакал.