Текст книги "Леший"

Рассказы

Пароходы пахнут огурцами

Николай с раннего детства знал, что пароходы пахнут малосольными огурцами. В их северной деревне огурцы не выращивали. Пробовали было некоторые, просили живущих в городах родственников прислать им семена, те укладывали плоские зёрнышки в конверт между листами обширных посланий о своей жизни, отправляли на родину. Но то ли семена по дороге прихватывало морозом, то ли хитрили чернявые продавцы, всучивая невсхожие, но, если у кого и шли худосочные стебельки в рост, смиренно погибали даже при незначительных похолоданиях, что зачастую случались аж до середины июня.

И хотя своих огурцов в деревне не было, дурманящий запах малосольных Колька запомнил с раннего детства. Было ему тогда пять лет, когда мать взяла его на подводу встречать давно не бывавшую в родных краях бабушкину сестру. Та ещё в молодые годы уехала в город, закончила училище и всю жизнь проработала поварихой. Её большая фотография, сделанная для доски почёта, сильно выделялась среди других, разложенных за стеклом в большой раме, висевшей в простенке горницы.

– Хоть кто-то из нас в люди выбился, – много раз говаривала бабушка Груня и наставляла Кольку слушаться мамку, хорошо учиться и уезжать в город на большие заработки. Нечего тут в деревне делать, кроме как коровам хвосты крутить.

Про эти коровьи хвосты она вспоминала часто, и Кольке было интересно, как их крутят, потому что ни разу он этого так и не видел, хотя коровы были в каждом дворе, да ещё очень много – в колхозном стаде.

И вот тётя Маня отписала зимой, что хотела бы летом погостить, а потом телеграфировала, что приедет недельки на две пароходом. Пусть встречают. То, что пароходом, и так было ясно, поскольку другого транспорта в их края летом и не было.

Колька нигде дальше соседней деревни не бывал. А тут сразу аж за пятнадцать километров, да ещё пароход увидеть!

Пароход к их двухэтажной плавучей пристани, называемой непонятным словом «дебаркадер», по расписанию причаливал вечером. Приехали загодя, чтобы дать лошади отдохнуть. Хоть Кольке и не терпелось увидеть пароход, облазив всю пристань, куда только можно было заглянуть, он умаялся, и пока мамка разговаривала с какой-то знакомой, забрался в телегу полежать на охапке свешенакошенной травы и заснул.

– Кольша, вставай, пароход идёт, – растормошила его мамка.

Колька открыл глаза. За поворотом реки, за высокими деревьями медленно двигалось огромное количество огней. И когда это чудо выплыло из-за мыса, парень даже обомлел. Пароход оказался сверкающей ярко освещёнными круглыми и квадратными окнами большой белой громадиной. Он был даже больше их скотного двора, расположенного за окраиной деревни. Его ограждения и оконные рамы сверкали золотом, отражая многочисленные ярко горящие лампочки, укрытые толстыми стёклами плафонов. Вдоль бортов стояли люди и смотрели на очередной на их длинном пути причал, выискивая среди встречающих знакомые лица.

Тётка вышла первой, как только матросы бросили с борта парохода широкий трап. Она обнялась с мамкой, прижала к своему грузному телу худенькое тельце младшей сестры и долго плакала. Но Кольке было не до них – он любовался пароходом.

После того как сошли немногочисленные приехавшие сюда пассажиры, по трапу бойко засновали грузчики. На укреплённых широкими ремнями на спине каких-то деревянных устройствах, делавших их горбатыми, они почти бегом таскали мешки с мукой и сахаром, ящики с консервами, катали железные бочки с растительным маслом и керосином. Грузчики сновали с товаром между установленными вдоль узкого прохода бочонками и кадушками, от которых исходил какой-то вкусный, но незнакомый Кольке запах.

Когда грузчики закончили свою работу, пароход дал гудок, матросы убрали трап, отцепили толстые канаты, и причал медленно поплыл против течения. Колька даже не испугался, а, наоборот, обрадовался возможности прокатиться, чтобы потом рассказать ребятам о своём приключении. Только, когда причал отплыл уже довольно далеко, Колька посмотрел назад и понял, что это пароход отправился дальше, а пристань, как стояла прикреплённая к столбам на берегу, так и стоит себе дальше. А пароход дал ещё один вызывающий тоску протяжный гудок и скрылся за высоким берегом, унося с собой вкусный неведомый запах.

– Ой, как огурцами-то малосольными вкусно пахнет! – сказала мамка и взяла Кольку за руку.

– А я, знаешь ли, не удержалась, купила вам на гостинца немножко. У нас-то в городе их давно уже полно, не в диковинку, а здесь ведь, помнится, не растут они. – И тётка подняла с деревянной палубы причала свои сумки и сетку-авоську с размокшей от рассола газетой, в которой было что-то завёрнуто.

Утром бабушка подала на стол чугунок картошки и выставила на тарелке те самые малосольные огурцы со смешными пупырышками. Точь-в-точь такими, как появляются на Колькином теле после долгого купания в холодной воде. От этих огурцов по всему дому шёл такой же запах, как на пристани от парохода, на котором огородницы везли бочонки и кадушки с новым урожаем куда-то дальше на Север.

Вкуса тех, первых в своей жизни малосольных огурцов, Колька не запомнил, но вот запах отпечатался в его сознании на всю жизнь.

* * *

Колька закончил в своей деревне семилетку, хотел поехать на курсы трактористов, но на медицинской комиссии его забраковали по зрению, и до армии, как прозорливо пугала бабушка, крутил коровам хвосты – работал на ферме, помогал трактористам на вывозке кормов, на силосовании, на ремонте техники к весеннему севу или уборке. В армию попал в стройбат. Их часть в числе многих других восстанавливала Ташкент после сильнейшего землетрясения. Но матери писал, что служит в частях особого назначения, и пусть Верка ждёт – вернётся домой с деньгами и наградами, и уедут они все вместе жить в город.

Потом мать написала, что Верку он, оказывается, перед армией обрюхатил, на всю округу опозорил, так что к концу службы ребёнок уже на своих ногах бегать будет. Потом из дома писали, что Верку мать взяла к себе, помогает ей нянчиться с дочкой, которая растёт здоровой и весёлой.

Только вот жениться Кольке никак не хотелось. В Ташкент на восстановление города народ съехался со всего Советского Союза. И девчонок – маляров да штукатуров, откуда только не было. Многие тоже из деревни, оторвались от родительского надзора да в удовольствиях себе не отказывали. И вино в наспех созданных из палаток да вагончиков строительных городках рекой лилось, и любовь крутили направо и налево. А солдаты что? Не люди, что ли? Тем более что стройбат никогда строгостью дисциплины не отличался. И вечерами в самоволку, и днём с объектов то и дело сбегали, особенно, если зазноба завелась.

Завелась такая зазноба и у Кольки. Не то чтобы серьёзное у них что-то было, но любовь крутили. А потом, когда дело уже к дембелю шло, и Колька всерьёз подумывал остаться в Ташкенте работать, она себе другого нашла, из гражданских. И записался Колька на комсомольскую стройку на Север – дороги на нефтепромыслы строить. Думал, подзаработает денег, а платили там очень хорошо, заберёт к себе Верку с дочкой, и будут они жить-поживать. Начальник уже и комнату в общежитии обещал, коли такое дело. А повернулось всё по-другому.

Напились мужики с получки, слово за слово до кулаков дошло, а там и до серьёзной драки. Кто-то в горячке ножик схватил и пырнул другого в живот. Серьёзного увечья не нанес, но уголовное дело милиция возбудила. И как-то так получилось, что с ножиком в руке видели именно Кольку. Сам он ничего не помнил, вроде бы вообще пьяный в комнате спал, но против свидетелей не попрёшь. И вкатили Кольке три года.

Разве об этом домой напишешь? Да мать с горя руки на себя наложит. Позор-то какой! Воспитала сыночка, ничего не скажешь! Сначала девку обрюхатил, живёт в чужом доме невенчаной, не расписанной, ждёт благоверного, а он в тюряге сидит, как бандит какой.

И не стал Колька домой ничего писать. Отсидел половину, за хорошее поведение досрочно на химию вышел, там после освобождения и работать остался. А домой-то что писать? Так и сгинул Колька для родных и знакомых на необъятных просторах. Навсегда сгинул. Его адреса менялись, а сам он домой больше так никогда о себе никакой вести и не подал.

Со временем женился, взял женщину старше себя с ребёнком-школьником, помог его на ноги поставить, относился, как к родному, потому как нет-нет да и вспоминал, что и его дочь где-то растёт без родного отца с чужим дядей. Может, если есть Бог на свете, воздаст добром за его добро и его кровиночке.

Жизнь как-то махом пролетела! Приёмный сын сам по себе, со своей семьёй. Дети его тоже уже почти взрослые. Жена после выхода на пенсию ещё несколько лет бухгалтером проработала, а потом махнула рукой и стала всё лето на даче проводить.

Он тоже честно до пенсии доработал, на зиму ещё куда-нибудь устраивался, а летом с женой дачей занимались. Отстроил всё, чтобы не хуже, чем у людей. К топору да рубанку с детства, чай, приучен. Да и всю жизнь на стройке отработал, кой-чему научился. Руки-то Бог дал из того места, откуда надо.

Жена, зная, что любит малосольные огурцы, делала их по самым разным рецептам, а того аромата, который с детства Николаю запомнился, не получалось. Он хвалил, сам пытался и холодной водой заливать, и кипятком, и с листом чёрной смородины, и с листом вишни, черёмухи, и с укропом, и с хреном, и ещё какие-то травки добавлял, а вот не получалось того запаха, что был у огурцов пароходных.

Как только лето наступало, как только огурцы в теплице созревали, всё новые рецепты искал да придумывал. Вкусно было! А не то! Вот не то, и всё тут! И почему-то каждое лето всё более остро всплывал в памяти запах тех огурцов. С парохода. Уж и сам на себя злился – ну, что ему те огурцы дались? Блажь какая-то и не более того! А почему-то вдруг такая тоска накатывала! Руки опускались. И хотелось сесть на тот пропахший малосольными огурцами пароход и плыть в родную деревню.

Зачем? Вот именно – зачем? Кто его там помнит? Мать, поди, давным-давно люди добрые схоронили честь по чести, Верка, если и не уехала куда от позора, сама давно бабушка. Ребята, вместе с которыми детство прошло? Так, поди, мало кто уже и в живых остался. При нашей-то продолжительности жизни в деревне до половины седьмого десятка дотянуть – уже подвиг. Тем более читал не раз в разных газетах, мол, спилась деревня окончательно, вымерла. Дочка Веркина? Его дочка. Да что там его? Какая дочь? Не им выращена и воспитана. На могилку матери сходить? Так ведь верно жена говорит, можно и в здешней церкви свечку за упокой поставить, коли душа томится.

Успокаивал себя всякий раз. А как лето начинается, как огурцы созревают, будто наваждение какое – неотступно запах малосольных огурцов тоску навевает. Вот намедни приехали с женой в город по пенсионным делам, заглянул на рынок за мясом, а на самом входе будто огорошило – на весь огромный рынок запах малосольных огурцов разносится. Взял у какой-то чистенькой бабульки килограмм коротеньких с пупырышками. Точь-в-точь таких, как тогда тётка с парохода на гостинец купила. По дороге за бутылкой водки зашёл.

Жена из пенсионного фонда вернулась, а он сидит на кухне распьяным пьяной. На тарелке последний из купленных малосольный огурец лежит, и запах духмяный по всей квартире. А Николай смотрит на этот огурец и плачет.

Ничего пьяному не сказала, а наутро за чаем и говорит:

– Ну, чего ты маешься? Ну, если невмоготу, поезжай ты с богом, не береди душу себе и мне. Думаешь, мне легко смотреть, как ты сам не свой из угла в угол ходишь?

– Легко сказать, поезжай. А на какие шиши?

– Ой, да невелики деньги на билеты. Не на край земли ехать! Сегодня пенсию получим. Бери билет и отправляйся на здоровье. На даче все дела сделаны, за неделю управишься. Может, хоть душу свою успокоишь. На могилку матери сходишь. Своих кого, если живы, навестишь.

Про Верку с дочкой Николай так никому всю жизнь и не рассказывал. И жена про них ничего не знала.

Поехал Николай в родные места. Сначала сутки на поезде, потом на пароходе. Названия того, из детства, Николай не помнил. Фамилия какая-то была, это точно, но чья фамилия, не знал. Да и что он мог тогда знать в свои пять-то лет? Этот, судя по расписанию, тоже был с фамилией. Может, и тот же самый, может, другой какой.

Николай прямо с поезда на речной вокзал приехал, билет купил на верхнюю палубу, чтобы подешевле, потом в город вернулся – гостинцев каких взять да на дорогу поесть – в ресторанах ихних на поездах да пароходах цены, знамо дело, не на пенсионеров рассчитаны.

С покупками пришёл на причал, а там вовсю посадка идёт. И как много лет назад, в пору его младенчества, таскают на палубу кадушки с малосольными огурцами. Бабы на грузчиков, может, то мужья да сыновья ихние, покрикивают, не строго так, а для порядка, следят, чтобы аккуратно ставили вдоль стенок, не стукнули, упаси бог, кадка течь даст – рассол вытечёт, считай, товар загублен.

Николай стоял в сторонке и наблюдал за посадкой. На трап ступил уже чуть ли не последний. Остановился возле собравшихся кучкой торговок. Из разговора понял, что ездят они все на север каждый год да по несколько раз. Разговорился с одной молодухой, признался, что этот запах малосольных огурцов, которыми, совсем как в годы его детства, пропахло от кормы до носа судно, помнит всю жизнь.

Потом к разговору подключились остальные. Между собой они уже давно обо всём переговорили, а тут новый человек, может, что интересное выведать удастся. И он, как на духу, почти всю свою жизнь им и порассказал. Вечером, когда стал собираться выходить, попросил одну продать ему килограмм малосольных на гостинцы.

– Да теперь-то тут в деревнях тоже у многих теплицы есть, у нас уже и не покупают, – сообщила та и тем не менее открыла деревянную крышку кадки и достала для него несколько штук ароматных пупырчатых, совсем как из далёкого детства, огурчиков. Другие тоже засуетились. Тоже интересного собеседника потчевать начали. И набрали ему ароматных гостинцев целый пакет.

– Да куда же мне столько? – изумился Николай. – Мне же ещё пятнадцать километров пешком идти. Ну-ка, донеси столько-то!

– А ничего! Донесёшь. Своя ноша не тянет. А мы тебе от чистого сердца, кушай на здоровье да вспоминай деревенское детство. У вас там такие огурчики не растут.

– Что правда, то правда! – согласился Николай. – Таких я больше никогда с детства и не пробовал. Спасибо вам огромное! Богатых вам покупателей!

* * *

Пешком так далеко Николай давно уже не хаживал. Но торопиться было некуда, поэтому пару раз присаживался на разные коряги, что валялись на обочине наезженной дороги. Если бы она имела развилки, он бы задумался, по которой идти, потому что за сорок с лишним лет, с той поры как увозили его по этой дороге на пароход, провожая в армию, лес изменился. По сути, это был совсем другой лес, совсем другая дорога.

К восьми утра вышел на косогор. Здесь издавна было расположено кладбище, ещё до революции построена часовня. Часовня стояла и теперь, в ярком солнечном свете на небольшой луковке над крышей из досок сиял выкрашенный под золото крест. Совсем как в давние годы, только креста тогда не было – его сняли ещё то ли в двадцатых, то ли в тридцатых.

Рядом со старым кладбищем, которое хорошо помнилось, где среди старых вековых сосен по-прежнему росли кусты сирени, пристроилось современное. Под него отвели часть примыкающего к погосту поля, поэтому кресты и памятники из дешёвой мраморной крошки да металлические оградки сиротливо торчали среди открытого пространства. Лишь кое-где прижимались к оградкам хилые стволы сирени, не желающей приживаться на песчаной почве.

Дорога из его родной Демидовки в соседнюю Семёновку проходила как раз мимо погоста. Николай присел на услужливо устроенную кем-то из сельчан лавочку, будто не решаясь так рано потревожить покой ушедших в мир иной жителей двух всегда мирно сосуществовавших между собой деревень.

Его родная Демидовка за эти сорок с лишним лет сильно изменилась. Тут и там стояли вдоль пыльной песчаной дороги ещё рубленные дедами пятистенки, только крыши на них, в былые годы покрытые дранкой, теперь отливали разноцветными красками металлосайдинга. Но совсем рядом с ними стояли и покосившиеся избы, и даже отсюда было видно, что огороды возле них давно не возделываются, а значит, жители уехали или покоятся вот здесь, за его спиной под могильными холмиками.

Их изба была с того края деревни, что тоже хорошо просматривался отсюда, но своего родительского дома Николай так и не мог разглядеть. И не по причине ослабевшего зрения – далеко он видел хорошо, просто их подворья, кажется, уже не было.

Николай долго всматривался в тот дальний край деревни и не заметил, как на дороге появилась женщина. Она шла по направлению к кладбищу. Заметив, но всё ещё пытаясь разглядеть дом своего детства, Николай переводил взгляд с улицы на подходившую лёгкой походкой женщину средних лет, в которой, казалось, было что-то очень знакомое.

Женщина тоже давно уже присматривалась к сидящему на лавочке седому старику, пытаясь ещё издали узнать в нём кого-то из деревенских, что раз в несколько лет наведываются сюда из разных краёв навестить могилы давно ушедших в мир иной родственников.

Идущая лёгкой походкой женщина, сильно напоминала ему Верку, только не ту, молодую, а лет этак на двадцать постарше.

– Надо же, какое сходство! – поразился Николай. Но его Верка, если и не уехала никуда из деревни, подальше от позора, тоже уже десять лет как на пенсии. Может, кто-то из племянниц? У неё же была сестра, был младший брат.

– Здравствуйте, – приветливо улыбнулась женщина.

– Здравствуй, девушка! Здравствуй, моя хорошая!

– Спасибо за девушку, отец! – засмеялась женщина. – Я вон уж скоро бабушкой стану. А вы к кому-то в гости приехали? Что-то я вас не знаю. И в магазине никто ничего не говорил.

– В магазине? – спросил Николай.

– Ну, да! Я в Семёновке в магазине работаю, а у нас там новости передают раньше, чем по радио. Про вас никто ничего не говорил. Сегодня ночью, что ли, приехали? На пароходе?

– Да, на пароходе. Знаете, на таком, который насквозь пропах малосольными огурцами.

– Малосольными? – засмеялась женщина. – Не замечала.

– Да, знаете ли, именно малосольными огурцами.

– А вы к кому, если не секрет?

– Да я, знаете ли, ни к кому. Так, сам по себе, можно сказать.

– Ну, коли так, заходите в магазин, если что понадобится. До свидания, отец! Всего хорошего!

Через несколько минут она оглянулась, ещё раз внимательно посмотрела на совсем седого, очень скромно одетого старичка, но, видимо, так ничего и не вспомнив про незнакомого гостя, пошла на работу.

Николай поднялся, прогулялся вдоль рядов могил на новом кладбище, вчитываясь в фамилии на табличках и всматриваясь в фотографии. Фамилии будто бы были знакомыми, но лиц он не узнавал. Да и как их было узнать, если многие из упокоившихся родились уже после его отъезда? Нашёл несколько ровесниц матери, похороненных в последний десяток лет.

– Может, и моя мамка ещё жива? – вдруг будто ударила в голову мысль. – Так, я родился, когда ей было двадцать. Теперь ей восемьдесят пять. А что – вполне! Только вот куда наш дом делся? Ладно, пройду ещё по старому кладбищу. Эх, надо было у женщины спросить! Вот не догадался! А как она сказала – отец? И вдруг снова будто ударила догадка – так ведь и вправду отец. Ну, конечно, это же Веркина дочь, то есть их с Веркой дочь! Вот почему она на неё так похожа!

Николай так разволновался, что закололо в левом боку. Он осмотрелся и присел на заросший травой холмик. Это же ведь его дочь была! А он не признал! Только, может быть, и к лучшему, что не признал? Она ведь его тоже не знает. Он даже фотографий своих матери не слал. Только из армии одну, ещё в самом начале службы, когда снимался на принятии присяги с автоматом в руках.

Посидел, достал из кармана таблетку валидола, положил под язык, дождался, пока растает, потом поднялся и пошёл по заросшим травой тропинкам на другой край погоста. Там были могилки его деда и бабки. Нашёл их без труда, потому что кладбище с тех давних пор продвигалось в другую сторону – ближе к дороге. Рядом со старинными металлическими крестами бабки и деда появился скромный памятник из мраморной крошки. С фотографии на Николая смотрела его мать, только очень постаревшая, в повязанном на голову платочком, совсем такая, какой помнил он свою неугомонную бабушку.

На глаза навернулись слёзы. Вытер, наклонился прочитать даты.

Надо же! Всего на год опоздал. Ровно на год, потому что годовщина будет как раз завтра. Будто знал, будто тянуло что-то неведомое!

Могилки деда с бабкой и матери были ухожены, трава выполота, оградка покрашена. Обратил внимание на сломанную молнией старую чуть не в обхват толщиной сосну. Молния расколола её в щепу, и только двухметровый пень с острыми лучинами торчал над землёй, да отброшенный мощной силой, разломанный на куски ствол валялся в противоположной от могилок стороне. Трава возле пня тоже была выполота, но Николай почему-то далеко не сразу заметил на нём овальную табличку. Совсем такую, как прикрепляют на памятники. Сделал несколько шагов навстречу и увидел на табличке свою армейскую фотографию. Под ней была только дата рождения.

Николай просидел возле могилок целый день. Слёзы почти непрерывно текли по его изборождённым морщинами щекам. Под вечер встал, положил возле пенька с фотографией вручённый ему торговками пакет с гостинцами и пошёл по лесной дороге в сторону пристани.

Утром пропахший малосольными огурцами пароход должен был идти в обратную сторону.