Текст книги "Леший"

Глава 25. Последнее утро

Не умиралось… Баба Лёля точно знала, что боженька придёт за ней сегодня ночью, хотя ничего у неё не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.

Смерти баба Лёля совсем не боялась, принимая её неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе её были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе господи, на Троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж.

Если честно, то умирать не хотелось. Ничего её на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе.

Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие купюры. Может, Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может… Ну, да ладно… на помин души своей мамочки.

Так-то он у неё ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это всё из-за Ирки. Из-за неё, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь.

Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пелёнки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.

Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала – баба Лёля со счёта сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопчённая от времени иконка Николы Угодника.

– Ой, грехи наши тяжкие! – прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила ещё, когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по её душу. Поди, грешила много да и в Бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к Всевышнему с молитвами как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила только, когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денёчек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.

Баба Лёля и дома бы в церкву ходила, да разрушили храм, когда ещё молодая была. Сначала там клуб сделали, когда в клуб ходить некому стало, под склад заняли, пока колхоз был, зерно сушили. А потом разворотили, чтобы пустить кирпич на строительство фермы, да только ничего из этой затеи не вышло. Так и лежат глыбы. Днём-то мимо ходить страшно, а уж ночью, если кто отважится, дак и вовсе мурашки по коже.

– Вот дура старая! – встрепенулась баба Лёля. – Дверь-то на крючок заперла, как утром Маня в дом попадёт?

Откинула одеяло, спустила ноги на пол и зашлёпала в носках по тканой дорожке. В сенях откинула старинный, ещё кованый крючок, вернулась в постель, приняла прежнюю позу и опять углубилась в мысли, неспешно вспоминая всю свою жизнь.

Это теперь их в деревне осталось три старушки, и её дом незаметно выполз на самый край. А раньше-то чуть не в середине стоял. Только молодежь в города уехала, старики поумирали, избы покрепче городские скупили на дачи и перевезли на берег, поставили окнами на реку, а ветхие сами после смерти хозяев быстро просели крышами и догнивают, глядя на когда-то шумную улицу своими пустыми глазницами.

Когда Лёлька была маленькой, в каждой избе было по несколько ребятишек. И по пять, и по семь, а у Скорняковых, вон, даже десять. Где тут имён напридумываешь. Вот и звали Вовка Мишин, Ванька Борин, Нюрка Манина. И было их в деревне три Ольги. Старшую, Нюркину, так Ольгой и звали, вторую – Настину – Олей, а её, самую маленькую, Лёлькой. Так всю жизнь Лёлькой и прожила.

Потом-то, конечно, кто-то тётей Лёлей стал звать, а потом уже и бабой Лёлей. А вот бабушкой стать ей Бог не дал. Старший, Саша, по пьяному делу в тридцать под трактор попал, не успев жениться. Теперь вот заботушка у неё – за могилкой сына ухаживать. Сходила на днях, прибрала, траву сухую выполола, пыль с памятника вытерла, покрасила-то его ещё на Троицу, так теперь далеко голубым сиянием виднеется.

Второй – Валентин не пьёт, техникум закончил, в леспромхоз уехал, мастером работает. Дом – полная чаша, а детушек нету. А ведь сколько просила, чтобы другую жену себе искал! Нет, говорит, полюбил Валентину – и всё тут. Как говаривала, что не к добру мужу и жене одинаковые имена иметь, не послушал. Вон в соседней Насонове Александр и Александра живут. Тому ли не пример?! Тоже с ребятишками не сладилось. И уж сколько Шура к разным врачам да бабкам ездила – без толку! А всё потому, что нельзя мужикам бабьи имена давать, а бабам – мужские. Не зря в ранешние-то времена все больше Иваны были да Марьи! И детишек строгали до десятка. Но не послушал Валентин. Да и бог с ним. Главно, что живут душа в душу. Уж невестушка-то за ним, как за божницей, ухаживает. Валенька у неё и сыт, и обут-одет. Он ест, а она сядет напротив да мужем любуется. И волосики-то ему пригладит, и хлебушек придвинет, и не знает, как ещё угодить. Ну и он ей добром да лаской отвечает.

Вот бы Коленьке такую! А не дал Бог. Коленька-то у неё самый был любимый. Оттого, что поздний. Уж сорок ей стукнуло, когда согрешила. Пять лет вдовой прожила и ни разу, даже мельком, ни на кого не посмотрела, не то чтобы мысли какие допустить. А тут бес попутал.

Она, вообще-то, телятницей работала, но на уборке всем дела хватает. В тот день она только отруби с телеги разгрузила, как бригадир верхом прискакал. Говорит, комбайн на дальнем поле сломался, шкив разбило, поезжай в мастерскую, надо с Колькой запасной отвезти. Мол, заодно и поставить поможешь, а то больше некого послать.

Ну, надо так надо. Сели на телегу, отвезли эту штуковину на дальнее поле, помогла Кольке её на место приладить, ремни натянуть. Он её по заднице похлопал, молодец, говорит, попрошу тебя в помощники. И что её торкнуло? От этих похлопываний аж голова кругом пошла. А он уже лицом поворачивает, в глаза смотрит. Зажмурилась… А в себя пришла в накопителе на соломе, когда отстонала чуть не во весь голос от нахлынувшей страсти, и когда всё уж кончено было.

Один-единственный разочек только и случилось-то, а понеслась. Пошла потом к бабке Марье, да только та побоялась. «Сама знаешь, девка, какие теперь строгости, – говорит. – Не ровён час, кто председателю донесёт. Не сносить мне, старой, головы на плечах. Не возьму грех на душу. Ты уж, милая, сама попробуй». И дала несколько советов. Да только не помогли те советы. Родился ребёночек, слава богу, живой да здоровый. И назвала в честь отца Коленькой. Как будто и в честь деда. Он тоже Николаем был.

Пересудов не боялась, хотя, конечно, разговоров было. Все гадали поначалу, от кого да от кого. Больше-то на Анемподиста думали – он, Леший, мужик видный был и сильный. Медведя мог бы заломать, попадись тот под руку на лесной дорожке. А жёнку ему Бог дал квёлую. И телом-то не удалась, и на голову маленько больная была, всё особняком от людей норовила. А он-то на баб, ой как заглядывался! Ну и порешили в деревне, что двое скрытных-то и сошлись полюбовно.

А ведь Лёлька себя всю жизнь блюла. Не то что Марья. Та двух девок от Евгена родила, хотя у него и дома пять дочек росло. И Марьины тоже с теми на одно лицо были, так что не отвертишься.

И её Коленька весь в папочку уродился. Такой же кудрявый. И ведь, паразит, тоже на гармошке играть научился! Да так быстро, будто все у него в роду только и делали, что на тальянке меха растягивали. У Кольки-то Вересова дома три девки было, так он было к Лёльке заходить начал сыночка проведывать. Но она сразу от ворот поворот указала, мол, не хочу Тасе супостаткой быть. Коленьке ещё и трёх не исполнилось, как батька его случайный на тракторе под лёд провалился и всем пересудам конец положил.

А Коленька рос способным. Учителя нахвалиться не могли и в техникум они же присоветовали. Отучился в области, в армию сходил да в область и уехал. Мол, девушку ещё до армии присмотрел, жениться хочу. На завод устроился, в общежитии место дали, женился сразу же. Не понравилась Лёльке молодая: больно уж гонора много. Пока Коленька в армии был, она институт закончила и дипломом своим козыряла. И тёщенька, сватьюшка дорогая, такая же гонористая. Вдвоём-то они Коленьку быстро в оборот взяли. Так нечто бы парню на заочное присоветовать, нет, они ему его место указывать стали.

А тут ещё на работе не изладилось. Так-то он старательный да исполнительный, а образование по сельхозмашинам получил, и как только появился на заводе сынок кого-то из начальников, так Коленьку и подвинули. Обиделся, на другой завод устроился, а обида осталась. С этой обидой и там проблемы начались. И начал прикладываться. Сначала после работы, а потом и с утра.

Сватьюшка, царствие ей небесное, пилит, жена строгает, и совсем парню никакого житья не стало. Начал он пить по-чёрному. И пошло-поехало. С одной работы да на другую. С мастеров до слесаря докатился, а потом и вовсе уволиться заставили.

А тут тёщенька с женушкой и из дому выгнали. Устроился сантехником, в подвале и жить наладился. Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лёлька, что худо сыночку, а руками беду не разведёшь.

Когда приедет, отойдёт возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лёльки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчёмная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой?

Соберёт сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что всё равно пропьёт.

«Хоть бы на похороны приехал… – мысленно вздохнула баба Лёля и опять встрепенулась. – А всё ли приготовила?»

Встала с кровати, включила свет. Осмотрелась в который уже раз. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко своё постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб ещё с утра на видное место на сеновале положила, на них – рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одёжка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.

Села на край кровати, вспоминая, всё ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.

– Ой, свечи надо перекласть к одёжке, в которой в гроб положат, а то искать будут. – Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по её просьбе Валентин привёз из леспромхоза ещё несколько лет назад. – Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы всё…

Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарёй небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может, Коленька хоть до сорока дён поживёт. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво красные ягоды клюквы для красы укладывать.

– Даст бог, ещё постоит хорошая погода, хоть не под дождём людям могилу копать.

Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, Господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.

Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Лёля ничего этого уже не видела.

Боженька успел раньше.

Глава 26. Гостевали

Степан в глубокой задумчивости сидел на отполированной штанами односельчан широкой лавке у палисадника и невидящими глазами смотрел себе под ноги. Вот уже второй день после того, как улетели куда-то в звёздные дали его нежданные гости-инопланетяне, на душе было пасмурно и тоскливо.

С тяжёлым вздохом Степан вдавил в сырую землю окурок, встал, привычно придерживая правой рукой больную поясницу, прошёл в дом, взял с подоконника початую бутылку водки, долго вертел её так и сяк, потом опять с глубоким вздохом поставил обратно.

Надо было хоть как-то развеять накатившую тоску, но пить больше не хотелось.

«Заговорили, что ли? – подумал лениво. – Наверное, я им трезвый нужен для сурьёзного разговора. Ведь обещали же, что вернутся. Может, и с собой заберут? Хорошо бы вместе с Дарьей, а то куда я там один среди чужих-то? А какое хоть сегодня число-то?»

Покрутил ручку радио, но оно молчало.

«А-а-а! Дак ведь я же провода оборвал, чтобы взлетать тарелке не мешали, – вспомнил вдруг причину молчания чёрного обормота, как он называл приёмник, который бормотал что-то малоразборчивое с шести утра и до полуночи с часовым перерывом на обед. – Пойти, что ли, натянуть провода-то? Только когда гости прилетят, опять ведь мешать станут. А число можно узнать у Захаровны. А того проще – пересчитать пустые бутылки».

Степан точно помнил, что, когда картошка была выкопана, по настоянию районных врачей его Дарья уехала в санаторий по горящей путёвке, за которую и доплатить-то пришлось всего ничего. Он тогда на вырученные от продажи картошки деньги сразу взял у Зинаиды ящик водки. Подумал и добавил ещё две бутылки. Одна – на день отъезда, вторая – чтобы аккурат хватило на время пребывания жены в санатории. Не ради пьянства, тоску заливать. Да и то – за все годы семейной жизни это была первая столь продолжительная разлука.

За коровой с телёнком взялась ухаживать Захаровна, потому что мужиков Красава не любила и даже хозяина к себе близко не подпускала. Бывало, он обряжал её, выносил приготовленное Дарьей, когда та страдала поясницей, ведро пойла, но доить даже не пытался. Да если бы и подпустила к вымени такая ласковая с хозяйкой корова, ему бы не высидеть было вприсядку столько времени. Так что от всех хозяйственных забот Степан был избавлен и мог пьянствовать без оглядки на какие-то дела.

Степан вышел в сени, пересчитал в ящике пустую тару, среди которой одна бутылка была не распечатана. Шести штук не хватало, не было тары и под лавкой в доме.

«Неужели гости с собой забрали? – недовольно подумал вдруг, разочаровываясь в пришельцах. – А может по привычке заначку где сделал, припрятал куда? Только от ково прятать? От себя разве што. И какое же севодни число-то? – напрягал память Степан. – Того и гляди, Дарья со дня на день вернётся, надо бы хоть в избе немного прибраться».

– Эй, Степан! Ты живой? – раздался с улицы голос.

– Во, Иван пришёл, – обрадовался приятелю Степан и пошёл встречать гостя.

Сели на лавку, закурили.

– Ты пошто у Захаровны провода-то обрезал? – спросил Иван. – Пришла сёдни ко мне, грит, посмотри там, радива што-то второй день молчит. Степана хотела просить, да пьёт, окаянный, без просыпу с того самого дня, как Дарья в санаторию уехала. Пришёл, гляжу, а тут все провода обрезаны. Чё это ты разбушевался-то?

– Провода им взлететь мешали, вот и пришлось отрезать, – пояснил Степан.

– Кому им? – недоумённо поинтересовался Иван, не понимая, о ком идёт речь.

– Да этим… Инопланетянам-то.

– Ты, Степан, с перепоя-то не того? – повертел у виска.

– Да нет, всё нормально. Они меня даже от пьянки заговорили.

– Может, тебе похмелиться надо, чтобы в сознание прийти? Эть немудрено и рассудка лишиться – две недели гулеванил.

– Да не гулеванил я, тоску заливал. А тут они в гости заявились. Вон оттуда в своей тарелке почти прямо на грядки юзнули. – Степан показал в сторону бани. – Я тут на лавке сижу, курю, гляжу, тарелка какая-то большая вжик – и села. Лежит прямо на земле этакая гладкая вся, сверкает, хоть и солнца нету.

– Большая?

– Да с баню, поди. Только сплюснутая. Ну, будто две тарелки одна на другую положены. Дарья у миня их так складывает, когда блины остаются, чтобы не засохли.

– И чё?

– Чё, чё! Нетерпеливый ты какой-то, Иван! Смотрю, лаз такой навроде трапа открывается, и на землю, как с горки, мужик съезжает. Стройный такой и весь будто в рыбьей чешуе. Тоже блестяшший-блестяшший. Подходит, здоровкается.

– По нашему здоровкается-та?

– Конечно, по-нашему. Я по-иностранному-то бы и не понял. Ну, я отвечаю тоже, мол, будьте здоровы да милости просим. Он што-то булькнул, и снова лаз открывается, и ишшо один мужик на землю съезжает.

– Да ты пошто знаешь, што мужик-то?

– Дак эть причиндалы то выпирают, коли одёжа в обтяжку.

– Ну, ну, дальше давай. Ты не струхнул?

– А чё тут бояться-то? Они же не с ружьями ко мне пришли. Голос этакий добрый. Ну, я сижу, ошалел, конешно, чё-то и мысли никакие в голову не идут. Опосля уже подумал, а какого лешего им от меня надо-то? Может, заблудились, дорогу узнать хочут. А первый снова чё-то булькнул, и опять лаз открывается, и ишшо двое на землю ступают. Смотрю, эти вроде девки, потому как выпирает не в паху, а там, где надо. Ну, я сообразил, что негоже гостей на улице держать, в дом пригласил, пока они избу осматривали да фотки на стене разглядывали, я самовар поставил. Ты же знаешь, он у нас быстро кипит. И поговорить как следует не успели, он уж и зафыркал. Ну, я чай заварил, чашки на стол, там пряники ишшо были. Хоть и чёрствые, но, думаю, всё одно потчевать-то больше нечем. Проголодались, дак и это сойдёт. Ну, мужики они мужики и есть. Эти сразу за ружьё. Вертят его так и этак, смотрю, разобрались, што к чему, цевьё отстегнули, стволы от приклада отсоединили, проверяют, чищено ли. Но ты же знаешь, што я ружьё всегда в порядке держу. Посмотрели, собрали, похвалили, спрашивают, для чего оно. Говорю, на охоту ходить. Спрашивают, как оно действует, взял патроны, позвал на улицу, как жахнул, они аж присели. Я – из второго ствола. Уже нормально среагировали.

– Дак это ты посядни палил-то? – прервал рассказ Иван. – А то мы всё гадали, кто дурью мается, в деревне стрельбу устроил. Теперь понятно.

– Да чё тебе, Ванька, понятно-то? Они тоже потом по разу пальнули. А девки хоть бы што! Даже на улицу не вышли посмотреть, откуда гром средь ясного неба.

– Ну, небо-то, положим, не такое уж и ясное было. Дожди вон сколько дён не перестают. Льёт и льёт с небольшими перерывами.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Степан. – Неинтересно, дак так и скажи. Я пойду печку затоплю, а то сыро в доме-то и холодно.

– Да не обижайся ты, я просто так, для себя уточнил. А бабы-то што?

– А бабы они бабы и есть! Хоть наши, хоть с какой звезды или ишшо откуда. Эти на кухне ухваты да чугунки разглядывают, самовар изучают, понять не могут, почему он горячий стал и паром пыхает. Потом одна в горнице за занавеской Дарьин полушубок увидела. Крутила его и так и сяк, спрашивает, зачем это? Ну, я, знамо дело, объяснил, что у нас скоро зима наступит, мороз будет, а чтобы не замёрзнуть, из овечьей шкуры люди себе вот такие одёжки шьют. Она на своём костюме што-то нажала, и вся чешуя враз на пол к ногам свалилась. Я аж ошалел. Стоит голёхонька, только сиськи сверкают.

– Ну-ка, ну-ка, как они, инопланетянки-то? – оживился Иван.

– А такие же, как и наши. Только тощие больно, а сиськи совсем малюхонькие и промеж ног, как у ребёнка, чисто. Может, не растёт, может, бреют. И, главно дело, не стесняются нисколько ни меня, ни своих. Накинула полушубок на голое тело, перед трюмо вертится, хохочут обеи. Потом другая свою чешую сбросила, тоже полушубок примерять стала. Я ишшо шаль подал, показал, как повязывать. Ой, ну у их и смеху было! И я аж до слёз хохотал! Ну, потом оне полушубок на место повесили, свою чешую натянули, за стол сели. Я чаю налил, потом думаю, не по-людски как-то получается, гости в доме, а вина нету. Принёс бутылку, налил мужикам по полстакана, вспомнил, что у миня шампанское припасено к Дарьиному приезду, чтобы ей праздник устроить, с возращеньицем, значит, поздравить. Ай, думаю, Дарье-то я другую куплю, а эту девкам выпою. Поди, не каждый день шампанским-то их потчуют. Девки-то сразу захмелели, хохочут и хохочут. Ну, совсем как наши бабы, когда напьются. Думаю, ну, сейчас, как наши, после смеха-то плакать начнут. А нет, так пока за столом сидели, всё хохотали да хохотали. Ну, мы с одним мужиком тоже приняли, второй отказался, верно, за рулём был. Ответственный! А то спьяну-то да на их скоростях немудрено куда угодно забуриться.

Вот, посидели мы, значит, поговорили про житьё-бытьё, они собираться стали. Мол, спасибо тебе, добрый человек, очень тронуты твоим остеприимством. Скоро снова заедем. Может, и с собой возьмём. Ну, я и брякни, мол, одному-то мне у вас, поди, скучновато будет, особливо, ежели у вас там радива нету. Поеду, если и Дарью мою тоже возьмёте. Она скоро из санатории вернуться должна. Да, говорят, не проблема. Можешь ишшо хоть ково из вашей деревни взять. Иван, может, вмистях махнём погостить?

– А обратно как?

– Дак ить, отправят, поди, на попутках. А ежели и там оставят, дак чё нам тут терять-то?

– Не скажи! – возразил Иван. – Дома тут, вон дров на две зимы заготовлено, картошки целый погреб, грибов насолили. Да и родители, опять же, тут похоронены. Кто за могилками-то ухаживать станет? И главно, ты хоть спросил у них, а там водка-то есть?

– Не спросил, – виновато согласился Степан. – Да и зачем она? Вон у меня с их гостевания стоит недопитая. Ежели будешь, налью.

– А сам будешь? – радостно спросил Иван.

– Не хочу что-то, – горестно промолвил Степан. – Наговор, што ли, какой сделали. Поди, я им тут тверёзый нужен как дежурный по аэродрому. Вдруг там опять провода какие мешать будут, как я в пьяном-то виде на столб полезу?

– Дак вот, провода-то ты нахрена у Захаровны отрезал?

– Дак я тебе талдычу, талдычу, что они им взлетать мешали. Они со стороны бани на огород-то юзнули, а, видно, обратного хода у тарелки нету, взлетать по прямой надо. А тут наши с Захаровной провода висят. Вот я и обрезал.

– Степан, а ты, может, и вправду с перепоя-то немного того, свихнулся чуток? Говорят, это бывает, белая горячка называется?

– Да пошёл ты! – разозлился Степан на Ивановы подозрения в его ненормальности. – Знаешь ить, што у миня ухо с тово года текёт. Дак эть выздоровел! И поясницу боле не ломит. Вот! Только пожалился, вылечили махом Вот бы врачам из больнички у их так научиться! Да што болячки, не у тибя болело, не поверишь. Ты вон на огороде-то посмотри, до сих пор след от ихней тарелки остался.

Степан потащил Ивана за дом, где на картофельном поле действительно была будто вдавленная инородным телом круглая вмятина. То ли от огромной созданной прошедшими ливнями лужи, уже впитавшейся в землю, то ли на самом деле от какой-то летающей тарелки.

Иван долго смотрел на это пятно, сдвигал на лоб кепку, чесал в затылке, потом пожал плечами и начал пятиться назад.

– Видел? – строго спросил Степан. – То-то! А то свихнулся, свихнулся… вы ишшо с Лешим меня на смех на всю Кьянду поднимите, мол, Степан допился до того, что инопланетяне привиделись. Пойдём в дом, я тебе их подарок покажу.

Мужики зашли в дом, Степан взял с комода и подал гостю какую-то эллипсовидной формы хорошо отполированную стекляшку. Тот с опаской взял в руки невиданную штуковину, повертел и сунул обратно.

– Может, она излучает што?

– А хрен его знает! – согласился Степан. – Может, и излучает. И, главно дело, не помню, когда они мне эту штуковину подарили. Утром проснулся, смотрю, лежит на столе рядом со стаканом, от которого гость отказался. Может, сто грамм налить?

– Знаешь, Степан, не по себе что-то. В другой раз, если достоит.

– Да достоит, я ведь теперича тоже не хочу. Вот смотрю на бутылку, а не хочется.

Мужики вышли на улицу, сели снова на лавку, молча закурили, погрузившись в размышления о невиданных чудесах. Потом Иван поднялся: – Пойду, я Степан. Захаровне скажу, что провода мы с тобой послезавтра натянем.

– Ладно, Иван, ты иди, а я пока на лавке посижу. Может, они на обратном пути ишшо заедут. Обешшали же… Я их ничем не обидел. Чё бы и не заехать?