Текст книги "Леший"

Слушая это, Татьяна сходила на кухню, бросила свечу во встроенный под шестком подпечек, на плите которого летом варили еду и кипятили воду на пойло скотине. Посмотрела, как сразу растеклась свеча на сброшенных из печи угольках, хоть они уже почти догорели и стали покрываться серым налётом, немного приоткрыла на всякий случай заслонку и вернулась обратно в горницу.

Цыганка стояла почти у порога, свёрток с деньгами лежал по-прежнему на краешке стола.

– Мила-а-ая, ты деньги-то убери со стола, спрячь подальше. Не ровён час недобрые люди заглянут да на богатство твоё позарятся.

– Ой, спасибо, тебе тётенька за доброту твою! – начала благодарить Татьяна, но цыганка повернулась и неспешно вышла.

Татьяна слышала, как цыган в ответ на несколько непонятных слов сердито что-то сказал ей, потом прикрикнул на лошадь и поехал по деревне, громко покрикивая на своём языке. Минут через пятнадцать весь табор покинул Носово и вовсю катил в сторону Дерюгино. Не останавливаясь в деревне, где провели предыдущую ночь, погнали коней в сторону Костомы.

Из оцепенения Татьяна вышла через полчаса. Она будто проснулась от глубокого сна, потёрла лоб, силясь вспомнить в деталях визит нежданных гостей. Вышла на улицу и едва ступила с крыльца на снег, ахнула: сказав Татьяне про пару охапок сена, цыган надёргал из стоящего во дворе стога и перетаскал в розвальни не меньше двух копен. Раздосадованная баба пошла в сторону магазина, где деревенские уже бурно обсуждали наезд цыган, рассказывая, у кого и что выманили, а у кого и украли самым наглым образом.

Татьяна рассеянно слушала соседок, а у самой не шли из головы деньги и те с ними манипуляции, что совершала цыганка. Она хотела было возразить бабам, что не все цыганки – воровки да обманщицы, что у неё, например, чаёвничала очень даже добрая женщина, которая нагадала ей скорые перемены в жизни, богатого мужа и даже сняла порчу с вырученных за продажу Марты денег. Но на душе будто кошки скребли от каких-то недобрых предчувствий. Не дослушав соседок, Татьяна пошла домой, достала из ящика комода завёрнутые в цыганский платочек деньги, развязала тугой узелок, развернула газету – и ахнула: вместо денег там лежала старая затёртая колода карт, на которых ворожея нагадала скорые перемены в жизни.

Какое-то время Татьяна сидела прямо на полу в полном оцепенении, потом вскочила и впробеги кинулась к Анемподисту. Тот молча выслушал соседку, снабжавшую его молоком и творогом, укорил за доверчивость и пошёл к председателю. А вскоре уже ехал в Костому на председательских санках с запряженной в них самой резвой лошадью.

Как Леший и полагал, табор сделал привал в Троицком. Хоть уже вечерело, на ночлег цыгане в этой центральной усадьбе останавливаться не собирались. Нераспряжённые лошади были привязаны к устроенной возле магазина коновязи. Мужики оказались в магазине, где нещадно дымили «Беломором» и на своём языке вели громкие разговоры. Бабы с ребятишками окучивали доверчивых жителей близлежащих домов.

Зайдя в магазин, Анемподист без труда по возрасту, густой бороде и богатому полушубку, определил описанного Татьяной цыгана, который гостевал у неё. Похоже, он был у табора за барона.

– Дело есть. Пойдём поговорим.

– А что, тут нельзя? – прищурился тот. – У меня от своих секретов нету.

– Зато у меня есть.

Леший повернулся и вышел за дверь. За ним, вальяжно ступая, чинно выплыл барон.

– Ну, что там у тебя?

– Деньги верни, – немигающим взглядом смотря прямо в чёрные глаза цыгана, твёрдо сказал Анемподист.

– Ты чё, старик? Какие деньги? Перепил, што ли?

– Я сказал, деньги верни, – твёрдо повторил Леший. – Те, что на Кьянде у Татьяны выманили. За проданную нетель.

– Да я тебя, старый хрен, – закричал барон, выдернул из-за голенища валенка плётку, но, пока замахивался, Леший успел выхватить из саней прикрытое тулупом ружьё, сунул конец ствола под середину кнута, плеть со свистом хлестнула по лицу самого цыгана, и ещё не успел тот сморщиться от боли, как Леший ловко изо всех сил ткнул его прикладом в живот. Цыган что-то закричал, из магазина начали было выбегать остальные, но Леший грозно приказал:

– Назад, твари! Кто ишшо шаг сделает, пулю получит. – И выстрелил в воздух.

Сбивая друг друга с ног, цыгане кинулись назад за спасительную дверь, бросился было туда же и барон, но его остановил властный голос:

– Стоять, барон! С тобой разговор не кончен. Или ты Татьянины деньги возвертаешь, или я счас ваших лошадей стрелять стану.

Для подтверждения свой угрозы Леший отвернул в сторону полушубок, демонстрируя собеседнику полный патронташ. – Я по три раза повторять не привык.

– Да нету у меня денег! – Испуганно заговорил враз сникший барон. Его спесь будто сняло рукой, и голос сразу стал заискивающим. – У бабы они у моей, добрый человек, у бабы. А она где-то с ребятишками по деревне ходит.

– Ты мне сказки не сказывай! Я ваши порядки знаю. Где это видано, чтобы цыганка деньгами распоряжалась?

Леший левой рукой достал патрон, в один миг перезарядил ружьё, снова направил двустволку на цыгана, взвёл курок.

– Сколько тебе надо, добрый человек? – заискивающе заговорил тот, улыбаясь золотыми зубами.

– Все, которые у Татьяны выманили. И всё, что у наших баб наворовали, в сани перекладывай.

Цыган испуганно полез рукой за ворот рубахи, достал свёрток с деньгами, протянул Лешему.

– В санки клади. И наворованное туда же складывай.

Барон положил свёрток на край тулупа, суетливо пошёл к подводам, начал доставать то, что выманили у кьяндских доверчивых баб говорливые цыганки, и то, что держали в сенях или крыльце домов не привыкшие к воровству жители. Когда в руках барона оказался топор, Анемподист легко узнал точёное топорище, какие любовно мастерил Степан, но поднял ружьё:

– Ты это, не балуй. Враз пулю промеж глаз всажу и скажу, что зашшишшалси.

Барон осторожно положил топор рядом с другими вещами, что экспроприированы были его соплеменниками на Кьянде, и отошёл в сторону.

– А типерича иди в магАзин, штаны сибе новые купи. А то в энти, похоже, навалил со страху, – махнул ружьём Леший.

Как только за цыганом закрылась дверь магазина, Анемподист достал из-за голенища свой острый как бритва нож с рукояткой из лосиного рога, прошёл вдоль коновязи и, боясь погони разъярённых цыган, в которой перевес был бы не на его стороне, перерезал на всех хомутах супонь.

На Пушной горе Анемподист свернул не влево, в сторону Кьянды, а вправо, заехал к знакомым, чтобы дать отдых лошади и проверить, не устроили ли за ним погоню. Через час он ехал домой, улыбаясь тому, как испугался цыганский барон его выстрела в воздух. Леший знал, что теперь табор долго не покажется в их краях, откуда пришлось вертаться без богатой добычи.

Глава 29. Медея из Дерюгино

«Мужа из дому провожай с полным желудком и пустыми яйцами». Это непреложное правило счастливой и долгой семейной жизни Верке мать высказала ещё задолго до свадьбы. И некоторое время молодая жена безотступно ему следовала, но, когда родились погодки Ванюшка с Катюшкой, вторая часть наказа о супружеских обязанностях стала исполняться всё реже.

Но зато всё чаще Валерке самому приходилось не только готовить завтрак и собирать на работу тормозок, но ещё и домашними делами заниматься, выскакивая из постели под плач то одного, то сразу обоих детишек, чтобы обрядить корову, пока жена нянькается с заболевшими ребятишками. А болели они почему-то часто.

Болели, может быть, потому, что были детьми понедельника, как называют американцы зачатых после пьяных гулянок по выходным, но кто в деревне считал зазорным выпить по любому, даже мало-мальски значимому, поводу, а то и просто так. Валерка, да и сама Верка это не ими заведённое правило не нарушали и потому не могли сказать, зачали своё потомство на трезвую голову или в пьяном угаре – этому никто здесь значения не придавал: не городские, поди, какие чистоплюи, что всё заранее планируют. И мыслей о том, когда выпить и через сколько потом ребёночка смастырить, у них даже не возникало.

Верка закончила в районе швейное ПТУ как раз на те поры, когда пришла в страну полная неразбериха и прихватизация, когда все заводы и фабрики стали закрываться, а магазины отпугивали народ пустыми полками. Вот и у них в расположенном на втором этаже торгового центра универмаге из непроданного остались только пяток шуб из искусственного меха. Так и то потому, что во всём районе не найти было таких дородных покупательниц.

А цех швейной фабрики, где со своим дипломом швеи-мотористки Верка успела отработать всего три месяца, вместе с крушением советской плановой системы остался без ткани, ниток, оборотных средств и денег на зарплату. Начальница долго надеялась на чудо, на возвращение советского строя с распределиловкой и сбытом продукции, а потом махнула на всё рукой и рассчиталась с работницами имуществом.

Верке вместо денег достался оверлог. Походила она по райцентру, поискала хоть какую работу, а потом, когда и общежитие их кто-то под шумок сумел перекупить за копейки, уехала домой в деревню, где поставила никому не нужный оверлог на комод и пошла помогать матери на телятник.

А тут как раз и объявился Валерка. Приехал домой этакий важный, весь из себя красивый, в морской форме с кортиком на ремне. И хоть был он старше Верки лет на пятнадцать, она сразу же голову потеряла.

Мать увещевала, что если в батька Валерка пошёл, то ничего путного из него не получится. Тот, царствие ему небесное, мастак был только бабам мозги пудрить. Хватила с ним горя Аверьяновна: и ругалась, и руки на себя наложить пыталась, а как был кобелём, так кобелём и помер. На Зинке-продавщице сердце не выдержало взятого темпа.

Валерка где-то на Сахалине служил, там год службы за два засчитывали. Мужики сказывали, складом каким заведовал, а медалев на кителе много брякало. Он бы, поди, в родную-то деревню ещё лет десяток не заглянул, да только демократам большая армия не нужна стала, вот и его сократили. А ему что? Год-то за два шёл, так как раз и пенсию выслужил. Флотскую. А податься некуда, вот к мамке и приехал погостить, да не больно куда и торопился. У него пенсия-то была, по деревенским меркам, немалая, мужики всё олигархом звали.

Ну, погулеванил он дома-то, мужиков недели две водкой угощал. Так вся жизнь с этой пьянкой и остановилась бы, если б не начал председатель матюгами всех крыть да чуть не палкой на работу выгонять. А с Валеркой-то по-хорошему, уважительно так по душам поговорил, мол, не захочет ли тот дома остаться.

Мол, поди, хватит по чужбине-то мотаться, пора бы и к берегу прибиться, невесту подыскать. Ну, Валерка, как сам любил говаривать, и бросил швартовы.

А невесту среди кого искать, если всех девок-то кроме Верки Любка сопливая, Нюрка красноносая, да ещё Надька-перестарок, у которой ни кожи, ни рожи, ни титек, ни холок и м…ды – осколок. А Верка – девка справная, всё при ней. И положил Валерка глаз на Верку, а та, дурёха, и рада ноги раздвинуть.

Правда, как только заикнулась, что забеременела, Валерка мужиком порядочным оказался, сразу расписаться предложил. Свадьбу сыграли честь по чести. Вот только, когда все гости уже изрядно захмелели, а кого и на сеновал отсыпаться повели, жених было прилюдно начал Марину из Носово обнимать. А тёщенька его и посовестила, мол, неладно, сынок, делаешь, прямо на свадьбе батьковы замашки проявляешь. Зятёк-то возьми да матюгни тёщеньку в ответ. Та в слёзы! Прямо в голос и заревела. Ну, председатель-то, Иван Степанович, мужик крутой да справедливый, жениха на улицу поговорить позвал, а как на крыльцо вышли, такую ему оплеху закатил, что тот через все ступеньки прямо в крапиву и кувыркнулся. Побарахтался, побарахтался, на четвереньках по ступенькам поднялся да прямо в ноги Ефросинье и пал: «Прости, мамушка, больше не буду!»

А слово крепко держал, чего напраслину возводить. Больше от зятя Ефросиньюшка слова худого не слыхивала, и Верку никогда не забижал. Да и чего там было забижать, когда председатель им сразу пустой дом отдал, мол, обживайте. Люди тут хорошие жили, дай бог, и вам тоже так лет до ста в радости да согласии.

Детушки один за другим пошли. Только вот хворые народились. Уж и в район их на моторке на всякие обследования Валерка возил, а всё ничего путного сказать не могли. И бабка Нюрихина пользовала, заговоры заговаривала, через порог плевала, на лицо заговорённой водой из своего беззубого рта фыркала, и на бумажке закорючки какие-то писала, а потом в печке жгла, с золой перемешивала да на огороде по ветру рассеивала, а совсем хворь выгнать не смогла.

Когда фельдшерица на Кьянде появилась, лекарствами всякими лечила, уколы то и дело ставила. Вот тогда-то на неё глаз Валерка и положил. Всё чаще на мотоцикле домой стал отвозить через лес, в котором боялась медичка, как, впрочем, и все кьяндские, Чёрного ручья. Но тогда по пятам за ней Сашка ходил, и Верка была спокойна. А как Сашка-то застрелился, серьёзно стала задумываться.

Тогда на Настю все разом ополчились. А как же? Из-за неё парень себя порешил. И в осуждении этом враз забыли, сколько с каждой из старушек медичка возилась, как уколы им ставила, растирания да массажи разные делала, насколько обходительна была.

Настя в себе замкнулась, хоть на вызовы ходила исправно. Она через добрых людей дословно знала, кто что про неё говорит, какими словами осуждает, но собственные обиды за порогом оставляла, даже виду не подавала, что знает про пересуды. Но к Ивану Михайловичу на разговор ходила, просила, чтобы отпустил он её с Кьянды. Мол, с начальством райздравовским сама договорится, чтобы куда-нибудь перевели, не может она тут больше жить.

Иван-то Михайлович фельдшерицу выслушал, посочувствовал, затылок почесал и, глядя в глаза, вопрос в лоб:

– Ну, вот уедешь ты отсюда, от нас ото всех. А от себя-то, девка, куда денесси? Нет, моя хорошая, давай уж тут беду переживать. Народ тебя полюбил, верят тебе, относятся уважительно, а што Сашка, дурак, застрелился, дак твоя в том какая вина? Не ты же ему ружьё подала да патрон заряжала. Ему не тибя стыдно было, что белый билет получил, ему перед всеми стыдно было, что припадошный оказался. А как же? Ребята все в армию идут, а его забраковали. Да у нас тут никто такого случая и не припомнит, чтобы кого не призвали. Не было такого на Кьянде, вот парень и запереживал. А ты, девонька, работай. У миня вон тоже сёдни што-то голова раскалывается, померяй-ко мне давление.

Постепенно стала у Насти обида на бабушек забываться. Днём по деревням проедет, вечером книжки читает из библиотеки, в которую почти никто не ходит. Полно оказалось хороших да душевных книг. И про героев, и про любовь. Возьмёт про любовь, сядет к лампе, да пока до последней страницы не дочитает, спать не ложится. Погасит потом лампу и в темноте прочитанное заново переживает, как будто с ней всё описанное случилось. А годы-то молодые! Тоже любви хочется. Хочется к сильному кому прижаться, чтобы обнял крепко, выслушал внимательно, по голове погладил, как когда-то в далёком детстве мамка покойная делала.

Знаки внимания, что оказывал ей Валерий Иванович, кружили девке голову, но не хотелось ей любви ворованной. Да и как Верке в глаза смотреть? Нет! Нет! И ещё раз нет! Уговаривала себя, уговаривала, а мыслями всё нет-нет да и возвращалась к женатому мужику. Вспоминала, как вечерами отвозил её на своём мотоцикле через лес, как заглох двигатель в Чёрном ручье, как перепугалась она тогда и ведь, если честно, готова была в объятия броситься. А потом, когда Валерий Иванович такой подвиг совершил, спасая людей от замерзания на крыше кубрика затонувшего судёнышка, да когда заболел так серьёзно и она от его постели три дня не отходила, так и потеряла супротив воли голову. Поняла, что влюбилась. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему! А только ведь он женат, у него вон Верка какая добрая да доверчивая. Ребятишки вечно хворые, которых она столько времени выхаживает то от одной болезни, то от другой. И снова: «Нет! Нет! И нет!»

Как зайдёт по дороге в контору Валерий Иванович на укол, так глаза поднять на него боится, румянцем вся зальётся, слова за зубами застревают. А он-то мужик понятливый, видит, что девка по нему сохнет. И хоть натура кобелиная, а боится незримый порог переступить. Точнее – боялся, пока она однажды не поскользнулась в валенках на отскоблённых от снега половицах фельдшерско-акушерского пункта да ему в объятия не упала.

Ну и понеслось! И губы сразу встретились, и страсть воспылала… А опомнились оба уже на кушетке, когда всё кончено было. Так ведь за первым-то разом и второй, и третий пошли… А однажды Валерка и на ночь у медички остался.

Дома, конечно, скандал был. Верка медичку всякими непотребными словами называла, его ругала кобелём, готовым на всякую сучку вскочить. Потом схватила ребятишек, наскоро одела и к матери своей Ефросинье убежала.

Вечером Валерка к тёще пошёл с женой мириться. Выслушал все упрёки в свой адрес, Ефросинья и про батьку его распутного немало нехорошего вспомнила, но дочке строго-настрого наказала домой вертаться. Мол, ребятишки пусть у неё переночуют, а им надо в постель вместе ложиться. Негоже ругань промеж себя под одеяло укладывать.

Вроде и помирились, Валерка медпункт стороной обходил, слава богу, что дети, на удивление, не болели, а то как бы Насте к ним по вызову идти, ума не приложить. Так зима прошла, дело к весне близилось. Не сказать, что Верка с Валеркой холода прожили из души в душу, но и из мати в мать тоже не ругивались. А потом уж на Пасху дело было, из-за пустяка какого-то расскандалили. Ну, Верка медичкой-то и попрекнула. Мол, конечное дело, с ней-то куда лучше, она и обходительная, и стройная, не то что жена после двух ему рождённых детей.

Так как-то слово за слово и до большой ругани дошло. Валерка-то возьми да дверью хлопни и из дому уйди. Ночевал у Игоря, с которым после той злополучной поездки на двойке дружба крепкая завязалась, а Верка решила, что у медички. Поутру к той пришла на разборки свои бабьи.

А девка ни сном ни духом ни про их вчерашний скандал, ни про то, что Валерий Иванович дома не ночевал. А как до Валерки слухи, что Верка чуть медичке глаза не выцарапала, дошли, так он жену свою по-мужицки, по-деревенски и поучил ремёнными вожжами. Отстегал как следует, да и ушёл к Насте.

Справедливости ради сказать, та его никак к себе не пускала. Увидела в окно, что в медпункт идёт, и на дверь изнутри крючок накинула. Подёргал Валерка дверь, постучал, по-хорошему просился, а потом сел на крыльце на ступеньки и стал ждать.

Совсем уж стемнело, а он всё сидит, домой не уходит. Ну, Настя и открыла, чтобы поговорить по-хорошему. Да это хорошее-то опять на кушетке и кончилось. И остался Валерка ночевать у своей зазнобы. И ночь, и другую, и третью.

Верка такого вероломства стерпеть не могла. Когда на четвёртую ночь муж домой не пришёл, уклала ребятишек в постель и отправилась в сумерках к дому супостатки. И Чёрного ручья не испугалась, и тёмный лес не устрашил.

К дому медички со стороны огородов подкралась. Видела, что лампа горит, но может, её муженёк и не там вовсе, а опять у Игоря от супружеских обязанностей отлынивает? Только к стене подошла, слышит, Валеркин голос в избе. Да весёлый такой, беззаботный, и та, сучка жидконогая, как птичка весенняя, про что-то радостно щебечет. Шторы задёрнуты, их самих-то не видно, но по голосам слышно, что не укол поставить её муженёк на медпункт зашёл.

Прислонилась спиной Верка к бревенчатой стене, да скоро обессиленно опустилась на завалинку и задумалась. А тем временем в доме лампу загасили, и у самого окна голоса послышались. Негромко что-то там поговорили голубки, потом кровать заскрипела, и до Верки донеслось, как сладко застонала девка в объятиях её мужа.

Сама она никогда так не стонала. То ли до самого сладкого Валерка не доставал, то ли она устроена была не так, как эта птаха залётная. Ох, и взбесилась Верка от услышанных стонов! Кинулась было со всех ног домой, да руку в карман фуфайки сунула, а там коробок спичек, которые всегда с собой носила, чтобы баню растоплять.

От огорода обратно вернулась, дом вокруг обошла, у калитки сена кто-то небольшую охапку оставил, схватила, под окно, за которым медичка сладко стонала, подложила, спичку чиркнула, огонёк весело по сухому сену поскакал, на бревенчатую стену перекинулся. Прошла к крыльцу, палкой ворота подперла, вертушку завернула, чтобы не выскочили, и медленно пошла вдоль спящей улицы.

На околице остановилась, на распахнутый на зиму отвод облокотилась и стала смотреть, как ярко разгорается пламя стоящего на другом краю деревни дома, как огонь охватил уже все стены и жадно пожирал освободившуюся от снега и подсохшую на весеннем солнце крышу из старой дранки.

А когда пожар заметили и начали выскакивать из своих домов соседи, Верка повернулась и не торопясь отправилась домой. Там, поди, скоро уже и дети должны были проснуться. Как бы одни без мамки не перепугались.