Текст книги "Леший"

Глава 20. Средство от запора

– Здорово, мужики! – Анемподист остановился у калитки, облокотился о неширокие тесины обеими руками. – Куда наладились?

– Известно, куда! – Сидящий с краю широкой, метра в три длиной, лавки из старой тёсаной половицы, притараненной с разобранной церкви и по причине чуть не окаменелого её состояния ни на что другое в хозяйстве не пригодной, Иван махнул недокуренной, чуть не с палец толщиной, самокруткой в сторону фермы. – Стайки телятам к зиме готовить. Вчера тёсу напилили немного, пока у Федьки вал отбора мощности не накрылся, дак может, и хватит заместо пропрелых. Пол, поди, знаешь, ишо посядни перебрали.

– А ты, дядя Аник, присаживайся с нами, если не торопишься, – подал голос Венька. Он после школы уже второй год ждал призыва в армию и работал с мужиками по наряду, куда пошлют.

Парень он был скромный, тихий, исполнительный, но уж чересчур зачуханный. А по-другому-то и быть не могло, потому что мать его, Егоровна, баба больно крутая. Она и на ферме в своё время, где лет двадцать была заведующей, три раза свой приказ никому не повторяла. Особенно побаивался её скотник Михеич. Один раз пьяному скажет прибраться, другой, а потом как е…лызнет чем попало, у того сразу и хмель из головы выскочит. Тут же за вилы или лопату хватается и скребёт половицы, как в доме на Троицу.

Она и сына в строгости вырастила. Венька тоже никогда сызмальства не ждал, чтобы матка три раза повторяла. Рос-то он без батька да бабки с дедкой, защиты ждать неоткуда. Когда с кем куда на работу отрядят, народ не нахвалится.

Ещё совсем пацаном был, а работал не хуже мужика какого, хоть и не в мать статью вышел, вырос какой-то болезненный, но жилистый и до дела злой.

Только Анемподист присел, как председатель подъехал.

– А чё это вы тут прохлаждаетесь-то, мужики? Уж когда про телятник было сказано? Да за это время можно бы полдела сделать, а вы тут всё баклуши бьёте. Это, поди, ты, Анемподист Кенсоринович, их байками своими от дел отрываешь?

– Да мы это, – заступился за Лешего Иван, – Степана ждём.

– А то вы без Степана дорогу к телятнику не знаете!

– Да ты это, не кипятись, Иван Степанович, щщас мы это, быстрёхонько…

– Быстрёхонько-то вон кошки скребутся, от того и котята слепые на свет появляются. В чём загвоздка-то, спрашиваю?

– Да у Степана то ли запор, то ли ишо што. Никак облегчиться не может. Уж полчаса ждём. – Иван привстал и снова полез в карман за кисетом.

Магазинное курево он не признавал ни в каком виде. Махорку для самокруток Марья выращивала ему на своём огороде, сушила на повети, потом переносила на полати, с полатей – на негорячую печку и так доводила листы до рассыпчатого состояния.

Председатель посмотрел ему под ноги.

– Да ты уж вон сколько тут насмолил! Окурков-то куча целая.

– А их потом Степанов козёл сожрёт. Ох и падок, скотина, до окурков.

Про Степанова козла и так все знали. Обычно стоит только мужикам сесть на перекур, особенно возле магазина, где любил околачиваться до отвратительности вонючий из-за своей потенции Борька, как он тут же и объявлялся. Ходил от одного к другому, легонько подталкивал рогами за колени и тихонько блеял. Мужики давали ему почти докуренную папироску, он делал что-то вроде попытки затянуться, выплёвывал, смешно оттопыривал нижнюю губу и издавал протяжное фырканье, оскалив жёлтые то ли от табака, то ли от травы зубы. Потом козёл копытом гасил огонёк папиросы, аккуратно подбирал окурок, медленно и старательно жевал, снова оттопыривал губу и как будто насмехался над угостившими его мужиками.

Эта церемония из раза в раз повторялась вплоть до мельчайших деталей, вызывая громогласный хохот всей компании. Но стоило мужикам отказать Борьке, особенно, если только-только уселись и было жалко едва прикуренной папиросы или сигареты, он спокойно отворачивался, пару раз обходил компанию стороной, изредка наклоняясь, чтобы щипнуть несколько не притоптанных травинок, и всем своим видом давал знать, что ему нет никакого дела до этих жадных курильщиков. Когда за разговорами мужики забывали про ошивающегося рядом козла, он разбегался и бил рогами сидящего к нему спиной, вкладывая в удар всю свою силу и немалую массу. Мужик от удара, как правило, летел на землю кубарем под хохот всей компании, а Борька спокойно отходил в сторону и косил глазом в ожидании угощения, на которое пришлось ему намекать столь агрессивным способом.

Уж и драли козла за такие проделки, но он обиды всё равно никому не прощал, просто, запомнив лупившего его мужика, именно его выбирал в следующий раз своей жертвой.

Иван носком кирзового сапога подправил кучку окурков, придвинул их к столбу лавки, чтобы ненароком не наступить, и начал сворачивать из куска газеты новую папиросу.

– Вы, мужики, со мной не шутите, – начал сердиться Иван Степанович. – Куда Степан делся? Проспаться со вчерашнего не может? Так я его счас в чувство-то приведу!

– Да у него и правда запор случился, – подал голос Венька. – Он обычно-то пока всю газету не прочитает, не подотрётся, а сёдни мог бы уже и две прочитать, а всё нету. Кряхтит вон! Сюда слышно.

В это время и вправду из туалета послышалось натужное кряхтение Степана. Туалеты в деревнях делали сразу за крыльцом, с наружной стены двора, чтобы там не было вонько, да при такой архитектуре и содержимое выгребать по весне намного удобнее. Оторвал три-четыре доски, и вот тебе, пожалуйте, доставай на грядки всё, что за зиму навалили. А у Степана как у хорошего хозяина и доски отрывать было не надо. Он их сколотил щитом и на две вертушки приладил. Отвернул вертушки, снял щит целиком, и весь туалет открыт для доступа.

Вот Леший и говорит:

– А ты, Венька, вон крапивину сорви да снизу Степана-то поторопи маненько.

Венька парень старательный, без выкрутасов. Стоило просьбу старших услышать, как тут же без раздумий исполнять пошёл. Надел на правую руку брезентовую верхонку, сорвал у стены несколько чуть не в метр длиной старых до невозможности колючих стеблей крапивы, вертушки отвернул, щит наклонил и давай вверх, в сторону очка этим своим букетом совать.

В тот же миг из туалета раздался громкий вой, какой-то нечеловеческий рык, в котором без труда можно было разобрать самые отборные матюги, адресованные кому-то неведомому, его матери и самому Господу Богу. Ещё через несколько секунд Степан, держа одной рукой незастегнутые штаны, выскочил на улицу, сразу понял, в чём дело, и, путаясь в спадающих портошницах, помчался за убегающим от греха подальше Венькой.

– Я тебя, вы…док, убью сейчас на хрен! Попадись только на глаза! Руки поотрубаю, падла этакая, – вслед махом перелетевшему через изгородь Веньке кричал Степан, остановившись у забора, потому что перелезать через жерди мешали незастёгнутые штаны.

Мужики на лавке со смеху держались за животы. И даже обычно сдержанный на эмоции председатель колотил себя по ляжкам и приговаривал:

– Ой, молодец, Венька! Вот средство-то от запора придумал, лучше некуда! И, главно дело, покупать у фершалицы не надо, бесплатно растёт.

– Сверчок поганый! – ругался Степан. – Вся жопа огнём горит, а муди прямо полыхают. Сучёнок! Ну, я ему устрою! Век помнить будет…

– А ты, Степан, муди-то в ведро с холодной водой окуни, может, полегчает, – участливо присоветовал Анемподист.

– Да пошёл ты со своими рецептами, знаешь куда?! – зло огрызнулся пострадавший, но волна дружного хохота заглушила остаток его длинного монолога.

Минут через пятнадцать мужики отправились в сторону телятника. Степан шёл враскорячку, то и дело потирая промежность. Венька держался на расстоянии, опасливо озираясь: не догоняет ли его обиженный сосед.

Глава 21. Снежный человек

От усталости Венька уже еле волочил ноги. Пройти оставалось всего мимо нескольких палисадников, но мыслями он был уже дома, уже усаживался за стол, на который мать суетливо собирала нехитрую еду. Было ещё не очень поздно, но деревня уже погрузилась в глубокий сон, и лишь у бабы Мани свет горел во всех окнах.

– Ой, дак это же Валька с Катькой сегодня должны были приехать, – вспомнил Венька и остановился у самой калитки.

– Девки, вы чё голые-то по дому шныряете? – послышался недовольный голос бабы Мани. – Срамотишша-то какая! Вон хоть мою ночнушку надели бы, што ли!

– Ага! – донеслось откуда-то из прихожей. – Вот так вдвоём в одной твоей ночнушке и спать будем. Да ещё при такой жаре.

– Да где видано, штобы вот так голышом по дому-то шлюндать? – заворчала баба Маня. И через открытые настежь окна с лёгкими ситцевыми занавесками было слышно, как она заскрипела пружинами, поворачиваясь на другой бок. – Вицы на вас хорошей не было. Вот ужо завтрева-то я за вас возьмусь, дурь-то городскую выколочу.

– Ой, бабулечка! Да не смеши ты нас, – донёсся звонкий девичий голос. – Ты что у нас такая дремучая? Да что такого плохого, что мы по дому без одежды ходим? Никто же не видит!

– А если бы и видели, так что? – донёсся из другой комнаты, в нескольких метрах от Веньки заливистый смех. – Нам тут кого стесняться? Вон на нудистских пляжах и мужчины и женщины голыми загорают, и ничего. А нам тем более есть что показать. Правда, Катюха? Жалко только в этой твоей глухомани никто нашу красоту не увидит и не оценит по достоинству. Разве что Михеич. Бабуля, а женишок твой, Михеич, жив ещё? Я же, когда мы у тебя были, только в школу ходить начала, а помню, он к тебе сватался. Зря ты тогда его отшила, он бы нас на своём забавном барабане из доски играть научил.

– Да угомонитесь вы, балаболки! Вон уж ночь на дворе, давно стемнало, а вам всё неймётся. Михеича она вспомнила. Да жив он, слава богу! Што ему? Кажинный денёк пьяный, и никакая хворь не берёт.

– Так, может, потому и не берёт, что проспиртованный? Никакая микроба не выживает, – засмеялась девушка. – Вон недавно вычитала, что Кощей потому и бессмертный был, что каждый день по ведру самогонки выпивал.

– Да ну вас, – проворчала баба Маня. – Может, энти ваши микробы и дохнут от вина, а стольких мужиков на тот свет оно, проклятое, свело, што и сказать страшно.

– Бабулечка! А ты нам своей замечательной наливочки ещё немножко не дашь? – послышался второй голос.

Венька не мог разобрать, кто есть кто – девчонок он видел больше десяти лет назад, когда ещё и сам был маленьким. Помнит только, что на мордашку обе были очень симпатичные, разодетые в красивые наряды и относились к местной детворе свысока. Валька тогда как раз первый класс закончила, а Катька ещё только собиралась в школу. Теперь-то уж совсем взрослые. Надо повод придумать, зайти завтра, на девчонок посмотреть, в клуб позвать. А может, и сами в клуб придут, что им тут с бабкой-то дома делать целыми сутками?

– Так что, бабулечка? Угостишь ещё наливочкой?

– А то вы не знаите, где она! Для вас ить и берегла, знала, што понравится. Да тольки вы срамоту-то прикройте, негоже голыми по дому ходить. Отродясь тут никто так не хаживал.

– Бабуля, а ты и в бане не раздеваешься?

– Эк сказанула! Дак одно дело – байна, а другое – по дому голой жопой сверкать да титьками трясти, прости господи…

– Бабулечка, да кто тут нас видит? Где тут мужчины? Никого же нету.

– Пейте хочее да спать укладывайтесь, – заворчала опять баба Маня, но в её голосе не было ни строгости, ни недовольства. Зато слышалась радость, что не одна в доме, что в кои-то веки приехали в гости внучки, нашли время порадовать немощную бабку. И эту свою радость старушка пыталась завуалировать нарочитым ворчанием. Девчонки это прекрасно понимали и своим подшучиванием поддерживали игру.

– Катюха, иди сюда, сверкни голой попой. Я уже налила безумно вкусной наливочки.

Венька видел, как мелькнула по тонкой занавеске тень. Ему бы идти домой, но ноги будто приросли к тропинке возле калитки бабы Мани. С девчонками в деревнях давно было негусто, а тут сразу две, да ещё городские. И самое главное – голые.

И пусть Венька не видел их, но слышал завораживающие голоса, знал, что буквально в нескольких метрах от него за лёгкими занавесками находятся две обнажённые красавицы. В том, что они красавицы, парень нисколько не сомневался.

На некоторое время в доме затаилась тишина, потом задули лампу сначала на кухне, затем в горнице.

– Спокойной ночи, бабуленька! – пропел девичий голос.

– Приятных снов, бабулечка!

– И вам спокойной ночи! Да окно-то затворите.

– Бабулечка, ну, какое окно? В доме такая жара! А ты ещё печку натопила.

– Да как же я без печки пирогов-то вам напекла бы? А ить угостить-то хотелось домашним. В городу-то што за еда? А што жарко, дак уж одну-то ночку потерпите. Завтрева на сеновале постЕлю изладим, полог от комаров повесим. Помните, как в пологу-то спали, когда ко мне приезжали? Валинька всё говорила, мол, в шатре живём, как шахини. Ладно уж, спите, шахини вы мои. А окно-то затворите, мало ли што.

– А что тут может произойти? – удивлённо спросила одна из сестёр. – Это же не в городе, воры не заберутся.

– Да воров-то у нас тут отродясь не бывало, слава тибе господи! А вот вас, голых, Лешак к сибе в лес уташшит дак… И што я потом родителям-то вашим скажу? Как девок проворонила?

– Да ладно тебе, бабулечка, пугать нас на ночь глядя. Ну, скажи, какой такой Лешак нас может утащить? Мы ведь уже девочки взрослые, в сказки не верим.

– Да сказки-то, девоньки, сказками, тольки в их намёк.

– И добрым молодцам урок! Но мы-то красны девицы.

– Вот потому што девицы, и беречься пуще надо. На таких красавиц-то ой сколько охочих, поди, в городе-то. Я ить вами любусь – не налюбуюсь! Это же надо, какие круглолицые, умные да ладные! Женихов бы вам Господь послал хороших, дак и умирать мне, старой, можно было со спокойной душой. Приглядели, поди, женихов-то уж? Не прогадайте тольки, не торопитесь. Мужикам ить што? Им одно тольки и надо. Наобешшают три короба, слов ласковых наговорят, а мы, дуры, и рады. Ноги-то и разведём. А они натешатся да и будь таков.

– Да какие женихи, бабулечка! Там выбирать-то не из кого! У парней только и разговоров про пивасики.

– И пивасики-то – это што такое?

– Да пиво, бабуленька! Им бы только пива засосать.

– Ой, всё одно ничо не поняла.

– Бабуленька, нету женихов. Все нормальные парни вывелись. Одним только выпивка нужна, другие вообще голубые, друг с другом только и могут.

– Тфу ты, срамота-то какая! Девки, да неужто нормальных-то, умных-то нету совсем?

– Да есть, конечно, бабулечка, только одних давно уже расхватали, а другие ботаны. Они, кроме книжек, ничего не видят. Может, у вас тут в деревне нормальные есть?

– Ой, девки, а ить есть! – обрадовалась баба Маня. – Вон хоть Веньку Егоровны возьми. Хороший парень, добрый, обходительный, работяшший. И пьяным никогда не видела.

Венька от такой высказанной в его адрес похвалы мигом зарделся. Почувствовал, что даже уши стали горячими. Впрочем, может, такими они были уже давно, потому что перед глазами парня невольно всплывали образы двух красивых и голых девушек. Он хоть и не видел их за занавесками, но слышал нежные голоса.

– Бабуленька, завтра ты нас с ним познакомишь, мы обе сразу за него замуж выйдем и на ферму доярками работать пойдём. Ладно?

– А фермы-то уж и нету у нас, – откликнулась баба Маня.

– Тогда доучимся и училками сюда приедем.

– Дак ить и школы нету. Рожать-то некому. Вот мы тут свой век доживём, дак и деревня вмистях с нами умрёт. Вы хоть на могилку-то спроведывать когда-никогда приежжайте, не забывайте старую. Люблю эть я вас, внученьки мои дорогие!

Венька услышал, как всхлипнула баба Маня, стыдливо высморкалась, снова заскрипела пружинами старой кровати, стоящей справа у входа в горницу.

– Ну, что ты, бабулечка? Ты у нас ещё долго-долго жить будешь. И мы к тебе приезжать на лето обязательно будем. А если женихов нам найдёшь, так мы у тебя и жить останемся. Не выгонишь, с женихами-то?

И засмеялись.

– Ладно, балаболки, спите уже. А окно-то затворите, не блазните Лешака голыми титьками.

– Бабулечка, а он что вот так прямо из леса нас видит?

– Ой, девки! Какие же вы у миня ишшо глупенькие! Не гоже над боженькой да над Лешим посмеиваться. Над боженькой – грех, а над нечистой силой – к себе её приманивать.

– Да ладно, бабулечка, пугать на ночь глядя.

– А мы всё равно не боимся, – задорно прозвенел голос другой сестры. В это время занавеска откинулась в сторону, Венька увидел голое плечо девушки и высунувшуюся на улицу голову.

Из боязни быть застигнутым подслушивающим под окном чужие разговоры, парень присел, хотя после яркого света девушка вряд ли смогла бы разглядеть в темноте чью-то фигуру.

– Лешенька, где ты? Заходи на огонёк! – с задорным смехом прокричала одна из сестёр в темноту и запахнула занавески.

И тут Веньку осенила шальная мысль. Почти бегом бросился он домой, зашёл в избу.

– Мам, я счас вернусь.

Забрался на чердак, схватил в охапку висящий там старый овчинный полушубок и, на ходу выворачивая его наизнанку, пошёл к дому бабы Мани. Соседская Дамка лениво тявкнула ему вслед, но никто из собак не поддержал её лаем, и она тоже успокоилась. Света не было уже и в комнате девчонок, но рамы оставались открытыми настежь, легкое дуновение ветерка колыхало ситцевые шторы, и они белели в темноте августовской ночи.

Венька легко перелез через забор, прокрался под самое окно. Было слышно, что девчонки о чём-то шепчутся, то и дело хихикают, но слов было не разобрать. Парень хорошо знал, что вдоль завалинки за углом стоит прислонённая к стене небольшая лесенка, которую сам туда и отнёс ещё в начале лета, когда приколачивал отвалившийся было наличник. Он без труда нащупал её, поставил прямо под окно, расположенное на уровне макушки парня, натянул на себя вывернутые наизнанку полушубок и стал тихонечко подниматься наверх.

За шторкой снова раздалось весёлое хихиканье. Венька хотел было пугающе зарычать, но вдруг изменил решение и просто молча ввалился в комнату прямо на кровать девчонок.

Как только лохматое чудовище, всё заросшее грубой шерстью вкатилось в постель прямо на голые тела сестёр, они дико завизжали. Одна вскочила и с криком «Бубулечка-а-а-а!» бросилась из комнаты, вторая замешкалась, выбираясь из-под навалившегося на неё мохнатого зверя, соскользнула с кровати на пол и на четвереньках поползла в горницу, не в силах кричать.

Из её горла вырывалось только едва слышное: «Мамочки, ой, мамочки… ой, спасите…»

Венька, путаясь в полах полушубка, тут же выбрался на улицу, вместе с лестницей заскочил за угол дома и стал слушать поднявшийся в горнице переполох.

Девчонки ничего толком не могли сказать бабе Мане, только сбивчиво пытались объяснить, что к ним в постель прямо через окно залезло какое-то огромное лохматое чудовище, от которого они едва-едва сумели спастись.

Баба Маня выглянула в окно, долго всматривалась в пугающую темноту ночи, но ничего не увидела и стала успокаивать внучек, что это им обеим привиделось во сне.

– Да какое во сне, бабулечка, – заикаясь от пережитого страха, говорила Катя. – Мы же ещё и не спали, всё твоих деревенских женихов обсуждали, планы на жизнь строили, и вдруг тако-о-о-е! Может, это снежный человек приходил? Бабулечка, ты не знаешь, тут снежные человеки водятся?

– Да што глупости-то молоть? – отмахнулась баба Маня. – Какие тут снежные человеки. Ишь чево напридумывали со страху-то! Привиделось вам, почудилось.

– Бабулечка, да какое почудилось! Я же ему в шкуру двумя руками вцепилась, пока с постели выбралась. Кажется, даже клок шерсти вырвала.

– Ну, пойдём поглядим, што ты там вырвала. – Баба Маня шагнула в комнату девчонок, чиркнула спичкой, зажгла лампу. На постели и впрямь лежал небольшой клок чёрной шерсти.

– Свят, свят, свят! – забормотала испуганная баба Маня и начала неистово креститься. – Говорено вам было, окно затворяйте, дак нет. Лешего вон ишо из лесу звали. Вот и накликали.

Баба Маня затворила рамы, закрыла их на шпингалеты.

– Ложитесь давай.

– Ага, а вдруг оно под кроватью прячется? – сказала забившаяся в угол бабушкиной кровати Валя.

Баба Маня с кряхтеньем тяжело опустилась на колени перед кроватью, заглянула, пошарила рукой.

– Нету там никого, спите давай. А то вон уже и светать скоро начнёт.

– Бабулечка, милая, а можно я с тобой спать останусь?

– Не дури, Валька! Троим нам тут не уместиться, а Катьке одной ишшо страшнее будет. Можите свет оставить, коли страшно. Всё, иди давай, не дури. Мне тоже спать надо.

Венька слышал, как девчонки укладывались спать, хотел было постучать в раму, но решил, что для первого раза и этого будет вполне достаточно. Лучше он завтра ночью на сеновал стучаться будет.

Ухмыляясь во весь рот, он, довольный своей шуткой, шёл домой по тёмной и пустынной деревенской улице. И снова только Дамка подала голос, докладывая, что она исправно несёт службу, охраняя деревню от незваных гостей и всякой лесной нечисти.