Текст книги "Леший"

Глава 38. По воду

Снег громко хрустел под валенками. Среди вечерней тишины, нарушаемой еле доносящимся из хлевов мычанием коров, радостно встречающих своих хозяек, что заканчивали обряжаться, да кое-где незлобиво тявкали дворняжки, тут же стыдливо замолкая и поджимая уши от своего позорного испуга.

На Лешего собаки никогда не лаяли, точно так же, как не тявкали на его бежавшего чуть впереди Буяна. Неумоевка готовилась вечерять, хотя было ещё только около шести. Время Анемподист определял всегда безошибочно и, собираясь в лес, никогда не надевал свои трофейные наручные часы, что были его единственной фронтовой добычей да и то подобранной на дне окопа во время одной из боевых вылазок в ближний тыл немцев.

Зимой деревня укладывалась спать рано. Закончив работу со скотиной, бабы накрывали на стол, доставали из печи чугунки с оставшимися от обеда наваристыми щами из квашеной капусты, не торопясь ужинали. Потом мужики садились ближе к лампе вязать к весне рыбацкие сети с ячеёй на два-три пальца, самые ходовые на мелководье, а бабы присаживались с другой стороны вязать носки и рукавицы, штопать изношенную одежду.

Те, кто постарше, днём ткали из старых тряпок разноцветные красивые половики на занимающих чуть не половину избы кроснах, а вечерами рано отходили ко сну, чтобы привычно проснуться ночью от невесёлых снов о мимолётно пролетевшей жизни, натереть ноющие от ревматизма суставы мазями из мухомора или без остатка растопившейся на жарком летнем солнце засунутой в бутылку змеи, приложить на опухающие ноги самое распространённое и доступное лекарство – обильно смоченную свежей мочой тряпочку.

Мужики, которых в силу разных жизненных обстоятельств оставалось всё меньше и меньше, иногда собирались по двое-трое поговорить за жизнь, нещадно смоля дешевыми сигаретами или самокрутками с махоркой домашнего производства. Вспоминали в который уже раз былые охотничьи или рыбацкие байки, смеялись над старыми проделками Анемподиста, от которых больше всего доставалось Степану, да и расходились по домам.

Когда Леший дошёл до вырытого посреди Неумоевки колодца с длинным журавлём, высоко задирающим еловую жердь с подвешенной к ней цепочкой, возле аккуратного сруба, украшенного незамысловатой резьбой, приметил санки с небольшой кадушкой. Тут была самая вкусная вода, за которой ходили для самовара все жители деревни, для скотины пользуясь каждый своим колодцем, вырытым посреди усадьбы.

Санки и кадушка были Ивана Михайловича. Начерпав воды, он, по всей видимости, зашёл выкурить по папироске к Михеичу.

Анемподист развернул санки, взялся за привязанную к ним верёвку, и повозка легко заскользила следом, добавив к снежному скрипу валенок новые живые нотки. От очередной задумки на душе у Лешего повеселело, сразу куда-то пропала усталость, накопившаяся было за проделанные на лыжах два десятка километров вдоль телефонной линии, где то и дело приходилось сбивать тяжёлые шапки нависшего на ветках над просекой снега, выпавшего как раз накануне заморозка.

Дорога от Неумоевки в Носово была немного в гору, но санки с несколькими вёдрами воды в кадке катились легко. Чтобы вода не расплескивалась, ещё у колодца Анемподист бросил в неё несколько пригоршней снега, который тут же напитался водой, затяжелел и стал навроде живой крышки.

Пройдя через поле по накатанной полозьями и утоптанной копытами лошадей дороге с километр, Леший подвёл санки к калитке Марины, завёл их в усадьбу, набросил петлю на крючок у крыльца и бодро зашагал вдоль деревни к своему дому.

Поговорив с Михеичем, Иван Михайлович подошёл к колодцу, не обнаружил санок с кадкой и решил, что, не дождавшись мужа, жена отправила за водой для самовара ребятишек. Он пришёл домой, снял у порога валенки, поставил их на печь, чтобы до утра просохли, в носках прошёл в передний угол, сел ближе к лампе, привернул фитиля, сделав свет поярче, и развернул одну из газет привезённой на прошлой неделе почты.

– Ты чево это расселси? – заглянула в горницу жена. – Вода-то где? Я жду не дождусь, чтобы самовар ставить, а он газетки свои читать удумал.

– Дак это, ребятишки рази ж не привезли?

– Какие ребятишки, ты же за водой уходил.

– Дак это я думал, вы тут не дождались, пока я с Михеичем покурю. Я начерпал кадку и оставил у колодца. А санок-то и нету. Ладно, пойду погляжу, куда могли деваться.

Иван Михайлович нехотя отложил газету в сторону, достал с печки валенки, набросил полушубок, натянул шапку с опущенными ушами, взял свои меховые рукавицы из печурки – специально сделанной в толстой стене русской печи ниши для сушки стелек, носков, рукавиц и прочей мелочи, сунул их под мышку и вышел на улицу.

Ни санок, обычно прислонённых к стене возле входа, ни кадки в усадьбе не было. Иван Михайлович дошёл до колодца, при свете полной луны осмотрелся окрест, поглядел у ворот Михеича, прошёл вдоль всей деревни.

– Да отродясь у нас таково не было, – пожал плечами немного расстроенный пропажей Иван Михайлович, остановился в раздумье и начал размышлять: – Цыган вроде не было. Это те могли взять всё, что оставлено без присмотра, свои деревенские на воровство были неспособны. Оставалось думать только на Анемподиста – этот старый му…ла мог отчебучить очередную шутку, а значит, искать санки с кадкой можно было хоть на своём сеновале.

Председатель прошёл вдоль деревни ещё раз, внимательно приглядываясь к улице и даже заглядывая поверх калиток в усадьбы. Потом обошёл свой дом вокруг, на самом деле посмотрел на повети. Санки будто корова языком слизнула.

Раздосадованный, взял в избе два пустых ведра, сходил на колодец. Жена начала ставить самовар, а хозяин сел в горнице к столу и задумался о пропаже.

Нашлась она наутро, когда бригадир заглянул к Марине, сказать, что заболела Марья, поэтому ей придётся сегодня идти работать в телятник.

– А што это у тебя кадка-то на санках у крыльца оставлена? Гляди, как бы морозом не распёрло. Давит сёдни справно.

– Какая кадка? Да у миня и санок отродясь не было.

Марина набросила фуфайку и вышла на крыльцо.

– Дак это же Ивана Михайловича санки. Вишь, вон железные полозья приколочены. А как они у миня-то оказались?

– Поди, на чай вчерась заглядывал ввечеру, воды скусной из своево колодца привёз да кадку-то и забыл домой забрать.

– Ой, да ты тоже наскажешь тут напраслины всякой. Чё это у миня Иван Михайлович забыть мог?

– Ты баба одинокая, чё бы ему на чай-то к тибе и не завернуть. Да со своей водицей. Как отказать?

– Да иди ты! У Ивана Михайловича и без меня зазноб хватает. Ты всё одно домой идёшь, дак довези председателю санки-то.

Бригадир, радуясь возможности разыграть Ивана Михайловича, охотно взялся за верёвку и потащил санки с кадкой воды в Неумоевку. Поклажа под гору катилась легко, то и дело нагоняя тащившего и подшибая ему валенки.

Дойдя до председателева дома, бригадир с улицы закричал:

– Иван Михайлович, тут тибе Маринка кадушку наговоренной воды послала. Как ковшик выпьет, говорит, дак сразу голову-то и потеряет. К ей, мол, вчерась приходил в гости на чай, а она у Нюрки на посиделках оказалась. Жалеет, што принять да приласкать не могла.

В окне зашевелилась занавеска, и через разрисованное морозом стекло на улицу выглянул сам председатель. Через минуту он вышел во двор в наброшенном прямо на рубашку полушубке.

– Чё шумишь спозаранку, людей пугаешь?

– Да вот, понимашь, Маринка тебе посылку отправила. Вкусная, мол, водица у вас в Неумоевке, да она жонки твоей опасается. Просила санки с кадкой вернуть. Ни к чему ей, говорит, чужое имушшество.

– Вот ну не Леший ли а?! – всплеснул руками Иван Михайлович. – Эть подумал я на ево, по всей деревне искал. Пропали санки, пока с Михеичем по папироске выкурили. Вот шутник, едри его мать! Это же надо додуматься! И главно дело, не лень было в гору санки тащить, а? Ну, Лешегон, ну, супостат! – смеялись мужики.

И особенно радовался Иван Михайлович. Не столько очередной весёлой проделке Анемподиста, про которую теперь надолго хватит разговоров, а тому, что нашлись-таки санки, о пропаже которых он думал ночью, тревожно просыпаясь несколько раз.

Глава 39. Серёжка-дембель

– Здравия желаю, дядя Аник!

– И ты будь здоров! – Анемподист остановился, внимательно присматриваясь к идущему навстречу моряку в аккуратно подогнанной форме с длинным рядом знаков отличия на правой и левой стороне груди. – Не признаю вот только, чей такой будешь, красавец?

Анемподист поднялся со ступенек крыльца магазина и протянул ладонь для рукопожатия.

– Да Сережка я, Черепанов! Бабы Анны внук. – И крепко сжал пальцы старика.

– А-а-а! – обрадованно воскликнул Леший. – Помню, помню! Как же! Это сколько же годков-то у бабки не бывал? Я ведь тебя совсем мальцом припоминаю, когда ты с палкой-то на медведя кинулся было. Молоде-е-ец! Храбрый парень рос. Так и теперь, вижу вон, настоящий герой! Грудь-то вся в медалях.

– Да не-е! – смутился парень. – Это не медали, дядя Аник. Это знаки разные. Ну, можно сказать, знаки воинской доблести в мирное время. Это вот гвардейский, это за классность, это за автономное кругосветное плавание.

– Дак ты, это, и в кругосветном плаваньи был? Молоде-ец! Повидал, значит, белый свет!

– Да не-е, дядя Аник! Ты только никому не говори, я в полку связи в Мурманске служил. И форму я сухопутную в армии носил. А это для понту, на дембель нацепил. Ну, как все «деды», чтобы покрасивее выглядеть, да девок быстрее охмурить.

– И как? Много охмурил?

– Не-е, не успел ещё.

– Вот молодец! – опять похвалил Анемподист парня. – Люблю честных! А связь – это, брат, дело нужное. Я вот тоже, вишь, всю жизнь при связи. Может, сменишь меня? А то ведь некому дело передать. А мне бы уже и отдохнуть пора. Тяжело зимой при двух линиях-то. И при деньгах будешь, и в почёте!

– Да не, спасибо, конечно, дядя Аник! Я лучше в городе.

– А чем там лучше-то? Вот все в город да в город. Вон Колька Лёлькин, царствие ей небесное, тоже в город захотел. Здесь-то бы большим человеком мог стать, сначала бригадиром, потом председателем. Не согласился, на город позарился. А там нужники чистит да водку жрёт каждодневно. Это што, жизнь?

– Не, дядя Аник! В городе интереснее.

– Ты погоди! Сюда тоже скоро свет проведут, тиливизир будет. Вон в районе-то уж сколько лет показывает. И у нас будет. Женисси, детишек заведёшь.

– Да на ком тут жениться-то? – изумился Серёжка. – Девок-то нету совсем.

– А ты из городу-то и привези.

– Да ну, кто сюда поедет-то, в такую глушь.

– Э-э, брат, не скажи! Ежели по сердцу придесси, дак в любую глухомань за тобой поедет. Так что ты не торопись, подумай! А работу свою я тебе хоть завтра передам.

– Спасибо, дядя Аник! – Парень крепко пожал старику руку и шагнул вверх по ступенькам.

– Да ты не торопись! – осадил его Леший. – Вишь, дверь-то тольки на шшолкунчик закрыта, значит, Зинаида скоро придёт. Посиди пока, расскажи, как там в армии-то ноне. А то всякого в газетах неладного пишут. И говоришь, помнишь, как мальцом на медведя с палкой кинулся?

– А как же! Помню, конечно. Разве такой позор забудешь?

– Да какой же это позор, когда бабку свою от медведя защищать кинулся?

А дело было так. Возвращался Анемподист с нарезки делянки на замену старых телефонных столбов и услышал, как невдалеке бойкий детский голос уверенно говорил, что никого не боится, что даже сам медведь ему нестрашен, если надо бабушку свою защитить. Ну, Леший и решил подшутить. Впереди по тропинке болотце было с небольшим ручьём, через который по брошенным жердям переходили. А на подступах к ручью почва такая мягкая, и все следы на ней чётко отпечатываются. Вот Анемподист чуть не впробеги к этому месту-то и рванул. Там сапоги скинул и на четвереньках, не вдавливая пятки и сжав пальцы в кулаки, по этой грязи-то и прошагал наискосок. Да ещё и пень трухлявый успел разворошить, чтобы заметнее было, будто медведь прошёл. Сам за кустами спрятался и ждёт.

Анна с внуком, он тогда то ли первый, то ли второй класс в городе кончил, подходят, видят пень раскрошённый в труху.

– Ой, Серёжка, тихо, тут где-то медведь ходит. По ягоды шли, пень на месте стоял, а теперь, гли-ко, косолапый мурашей искал, распатронил всё. Да и следы, мотри. Невелик медведь, года два, поди, а всё одно лучше не попадаться.

Пацан остановился, внимательно на отпечатки следов посмотрел, палку схватил:

– Баб, я его сейчас догоню и завалю!

– Да ты окстись, дитятко! – перешла почти на шёпот Анна. – Как бы он нас не завалил. Ишь, какой голодный, пень распотрошил, мурашей не нашёл. И на малиннике я видела, что натоптано, да тебя пугать не стала. Думала, может, пройдёт стороной.

В это время за кустами Анемподист громко завозился и издал звериный рык. У Анны ноги сами собой подкосились, она охнула и села на ближайшую кочку, а Сережка воинственно замахнулся палкой и кинулся на рык. Увидел поднявшегося из-за куста Анемподиста, опустил палку:

– Ты что, дядя Аник, уже убил его?

– Да убил, убил, охотник. Иди бабку успокаивай.

– Нет, можно я на тушу посмотрю, а то я никогда медведя не видел.

– Да убёг он. Как завидел, што ты на ево с палкой-то кинулся, испужалси и убёг. Палки-то оне поболе ружья боятся. Пошли домой, охотник! Где там бабка-то твоя? Жива ли хоть? Али со страху-то, чево доброво, окочурилась?

– Я тебе счас, пришалимок ты эдакий, как дам, дак сам окочурисси, – беззлобно отозвалась с тропинки Анна. Ну, всю жись прожил, а ума так и не нажил. Придумал, тоже мне, ребёнка пугать. А ежели бы заикой осталси?

– Такого напугаешь, как же! – похвалил Анемподист и погладил паренька по вихрастой голове. – Молодец растёт! Настоящий герой! Даром што городской.

Серёжка непонимающе слушал перепалку взрослых и не мог сообразить, был ли на самом деле медведь или его всё же не было. Но ведь был же развороченный пенёк, были на тропинке медвежьи следы, но почему тогда баба Аня так отчитывает дядю Аника?

– Нет, медведь всё же был, просто они с дядей Аником его одновременно прогнали. Испугался косолапый его палки и охотничьего ружья дяди Аника и убежал. Эта версия пришлась ему по душе, и он в деревне, а потом и в городе всем хвалился, как они вдвоём лихо хозяина тайги прогнали.

– Дак как в армии-то? – перебил воспоминания парня Леший.

– Жить можно!

– Ну, жить везде можно! Хорошо кормят-то?

– Нормально!

– Хватает?

– Ну, сначала не хватало, а потом даже остаётся.

– Не забижают командиры?

– Да не, нормально! В учебке, правда, трудно было, я уж комиссоваться хотел, да не получилось, – признался Серёжка.

– Заболел, што ли?

– Да не! Хотел заболеть. Первый месяц думал, вообще не выжить на хрен. Так гоняли, так гоняли, никаких сил не было. Уставали, как собаки, и всё время спать хотелось. Я уж надумал ногу ломать, чтобы в госпитале поваляться да выспаться как следует…

– Как это, ногу ломать? Нарошно, што ли?

– Ну да! У нас там кочегарка в части была своя, резервная. Ну, мы с друганом вечером в свободное время за кочегарку зашли, там поленница дров. «Давай, – говорит, – друг другу ноги переломаем!» «А как? – спрашиваю. «Сначала ты мне поленом по ноге треснешь, а потом я тебе». «Не-е, – говорю, – боюсь я поленом по твоей ноге бить». «Ну, давай, – говорит, – тогда сначала я тебе шваркну, а потом ты мне». Вот, значит, я бушлат скинул, ногу обмотал, чтобы помягче было, на землю лёг, пятку на ступеньку. Он ка-а-ак размахнётся да ка-а-ак мне поленом ниже колена вдарит! Ой, я и взвыл! Как пожарная сирена! Потрогал, кости на месте. «Давай, – говорит, – ещё раз попробуем». Но я уже согласен был лучше пятикилометровый кросс бежать, чем второй раз поленом по ноге.

– А он? Ну, у ево-то кость сломали?

– Не-е! Он тоже забоялся. А у меня потом такой синячище на ноге был, я два дня хромал. Ну, командир и отрядил на двое суток на кухню картошку чистить. Правда, я потом ещё раз хотел закосить. Уже по осени. Всё у той же кочегарки. Нашёл там дохлую ворону. Ну, думаю, надо у неё желчь сожрать, чтобы пожелтеть. Подумают, что желтуха, и домой комиссуют.

– Неужто съел?

– Не, слушай дальше. Я позвал Толяна, ну, другана того самого, ему предложил. Он сразу же согласился. Только вот как эту желчь съесть? «А давай, – говорит, – мы её одеколоном разбавим. Ну, как на спирту получится». Взяли одеколон, опотрошили ворону, нашли желчь, чтобы не разлить, осторожно её вырезали. Там такая тёмная, какая-то зеленовато-коричневая жидкость была, выливаем в стакан, она вся аж пузырится. Одеколона плеснули, водой разбавили. А пить никто не решается. Менжевались, менжевались, потом оба по глотку сделали и чуть не выблевали тут же. Такая гадость была! Дядя Аник, ты не поверишь! Противнее я никогда в жизни ничего не пробовал.

– Дак хоть не зря пили-то?

– Не зря. Обоих потом так рвало, что в санчасть положили, а там зёма оказался. Вот он мне и помог.

– Зёма? Еврей, што ли? Это значит, теперь и евреи в армии служат? У нас тоже на фронте был еврей. Изя. Изяслав. Ну, геройский, я тебе скажу, парень. А погиб по-глупому. Хотя смерть, она чаще всего и бывает глупой. Но больше-то они по тылам устраивались. А теперь, значит, тоже в армии служат. Молодцы!

– Да не, дядя Аник! Зёма – это значит земляк. Наш, белозерский. Мишкой звать. Вот он мне после учебки-то и помог в Мурманске остаться в полку связи. А то бы куда-нить в сопки отправили, где ни воли, ни людей.

– При штабе, значит, служил?

– Не! Меня Мишка в хозвзвод пристроил. В теплицу огурцы с помидорами выращивать. Ну, конечно, приходилось там и много чем другим заниматься, но всё равно в подчинении прапора-снабженца. Вот тут лафа началась. Как говорят, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

– Неужто и выпивать приходилось?

– Ой! Да хоть каждый день, если хочешь. Огурчиков там или помидорчиков толкнёшь налево, и на бутылку спирта есть. Но только мы сильно-то выпивкой не баловались.

– И молодцы, что не баловались! – похвалил Анемподист. – Одна беда от этого. Вон у нас тут скольких мужиков-то пьянка на тот свет унесла. И не сосчитаешь.

– Так ведь сам-то, дядя Аник, тоже, наверное, в магазин за водочкой пришёл?

– Нет, Сережка, я за сахарком.

– А меня баба Аня за водкой послала. Надо, говорит, по-людски всё сладить. Внук из армии пришёл, надо отметить. Дело, говорит, святое.

– Ну, это у нас тут завсегда так водилось. В армию ли берут – гуляют, из армии ли вернулся – снова гуляют. Это ишо с войны повелось. На фронт провожали, прошшались. Может, навсегда. И с фронта приходили, радовались, што живой возвернулся. Так оно и повелось с тех пор – провожать и встречать. И всей деревней. Раньше-то призывника с друзьями из дома в дом гостевать приглашали, угошшенье ставили, уважение выказывали. А как же?! Зашшитник! Это типерича и провожать неково, все после школы по городам разъежжаются. Дак, говоришь, в городе служил? В увольненье-то пускали?

– Увольнения давали, да мы и без увольнительных, если хотели, могли в город ходить. Через забор сиганул – и уже в городе. Сел на троллейбус и кати, куда хошь.

– Дак там, это, поди, патрули всякие?

– А мы, дядя Аник, по гражданке. Там в теплице у меня в шкафу гражданская одежда была.

– Невесту, поди, приглядел? Парень-то ты вон какой видный! Не одну, поди, окрутил?

– Да не, дядя Аник, не завёл невесту. Рано жениться. Надо сначала устроиться как следует, нагуляться, а потом и жениться.

– Это ты правильно рассуждаешь! – похвалил Леший. – Молодец! А девок-то неужто и не потискал в городе?

– Да потискал, дядя Аник, потискал. И не только в городе. У нас и в части их было сколько хошь.

– Как это, в части?

– Ну, бойциссы…

– Это какие такие бойциссы? – недоумённо посмотрел Анемподист.

– Ну, служащие Советской Армии. Мы их бойциссами называли. Вот мы – бойцы, а они – бойциссы. Они в форме ходили, только жили от солдат отдельно и в город могли ходить свободно после дежурства. Ну, они в основном-то с прапорами да офицерами крутили.

– Вам, значит, поклевать не удавалось? – хитро сощурился Леший.

– Ну, почему? Тоже поклевали. У меня для этого дела в теплице и тюфячок старый припрятан был. Я перед дембелем одну бойциссу снял, такая, скажу тебе, тёлка была! Сиськи пуговицы на гимнастёрке рвали.

– Ты погодь, Серёжа! Откуда снял? Она што, в петлю полезла, повеситься, што ли, хотела, а ты снял? Спас, значит?

– Да не, дядя Аник! Ну, снял – это, как бы тебе по деревенски-то объяснить, закадрил, значит.

– Вот теперь понятно! А што за тёлка? У вас там и коровник в части был?

– Смешной ты, дядя Аник! – расхохотался Серёжка. – Тёлка – это значит, девчонка. Снял тёлку – значит, закадрил девчонку.

– Ну, вот теперь всё понятно. А про сиськи можешь не рассказывать. Это и без объяснений твоих уразумел. А вон и Зинаида идёт.

– Ой, кто к нам приехал! – заохала Зинаида издалека, увидев на крыльце покупателей. – Ой, я уж слышала, что к Анне внук пожаловал в гости прямо из армии. Надо же, какой молодец! Ой, какой красавец! Ну, совсем взрослый стал! И на батька как две капли похож. Ведь правда, Анемподист Кенсоринович? Ну, вылитый Илья! Вылитый! Ой, да што это я тут раскудахталась-то? Заходите, заходите, сейчас я отворю замок-то. Я сёдни пироги затеяла. Дак домой бегала, караулила, штобы не сгорели. Поди, заждались, сердешные?

– Да не, – смущённый похвалой, заотнекивался Сережка. – Мы тут с дядей Аником про жизнь говорили, про армию.

– Ну дак и ладно! Ну, дак и хорошо! Што ты купить-то хочешь?

– Да вон дядя Аник первый в очереди. Он раньше пришёл. Пусть берёт.

– Да ему, поди, не спешно. А тебя-то там бабка заждалась. Не налюбовалась ишо, поди, внучком-то.

– А вы к нам часам к шести вечера заходите в гости, – пригласил Серёжка Зинаиду и Лешего.

– А как же, а как же! Зайдём, конечно, надо гостя по чести встретить, – захлопотала Зинаида.

– Дядя Аник, и ты заходи! Уважь!

– Спасибочки, Серёжа! Зайду-зайду, уважу, конечно! Как не уважить героя! Ишь, Зинаида, скольки у парня заслуг-то! Места на груди не хватает, в два ряда пришлось прицеплять. Молодец вырос! Вот Анне радость-то дак радость!