Текст книги "Лаврентий Берия. Кровавый прагматик"

Получение этого материала имеет громадное, неоценимое значение для нашей науки.

Оценка Курчатова означала не только признание работы Владимира Барковского и его товарищей. Разведчикам придется еще интенсивней заняться атомной тематикой, расширяя агентурный круг. Сегодня трудно представить, но многие западные ученые охотно и безвозмездно шли на сотрудничество с советской разведкой.

Из донесения Владимира Барковского в Центр:

Источник работает с нами охотно, но отвергает малейшие намеки на материальную помощь. Он попросил нас раз и навсегда отказаться от побуждений подобного рода.

Академик Жорес Алферов рассказал нам:

В это время еще идейная сторона была жива среди многих представителей творческой интеллигенции, и не только творческой интеллигенции. И Клаус Фукс передавал СССР атомные секреты, поскольку Клаус Фукс был немецкий коммунист, он эмигрировал из фашистской Германии в Великобританию, а потом переехал работать в Соединенные Штаты Америки, и для него это был патриотический долг. Он считал, что нельзя допускать монополии американской в ядерном оружии.

Клаус Фукс – известный немецкий физик. В 1933 году эмигрировал в Англию, с 1941-го работал на советскую разведку. Два года был в США в Лос-Аламосе по приглашению Оппенгеймера. В 1950-м его вычислили английские спецслужбы, он был осужден на четырнадцать лет за шпионаж, но вышел на свободу, отсидев девять. Уехал в ГДР, где возглавил Институт ядерной физики. По своим убеждениям он был коммунистом. Но дело было не только в левых взглядах.

Ученые-физики лучше других понимали, какой чудовищной силой будет наделено создаваемое ими ядерное оружие. Оно предназначено не для поля боя, а для массового уничтожения. Если атомная бомба окажется только у одной страны, что сможет удержать ее от соблазна проявить свое могущество? И тогда неизбежны миллионы невинных жертв.

Ученый-физик Клаус Фукс после ареста

Ученые, в отличие от разведчика Барковского, не проходили спецпредметов, преподаваемых в разведшколах. Они не умели обнаруживать слежку и скрываться от погони, не владели правилами конспирации. А главное их отличие от большинства советских разведчиков, которые находились под дипломатическим прикрытием, в том, что они реально рисковали свободой и жизнью. Эти бескорыстные отважные люди вызывали и вызывают глубочайшее уважение. Так, Владимир Барковский в разговорах много лет спустя называл их не «агентами» или «источниками», а – друзьями.

Ученик Владимира Барковского, ветеран Службы внешней разведки Анатолий Максимов, рассказал нам:

Он говорил – «друзья», «святые люди». Это высокая степень оценки того источника, который жертвует очень многим. Разведчик меньше жертвует собой, чем источник. И отношение Владимира Борисовича Барковского к источникам своим, когда он находился в Лондоне (а он практически находился на фронте, постоянные бомбежки), – он говорил, я обязан, я же помню, что я военный, мне деваться некуда, я должен пойти навстречу. А почему они во время налета не отсиживались в бомбоубежищах, а шли, рисковали, и были случаи, когда один из источников даже был серьезно ранен. Поэтому они были люди долга, а люди долга уже святые.

С Владимиром Борисовичем у меня произошла первая близкая встреча, это связано было с тем, что однажды в коридоре разговор зашел у нас о Розенбергах, и он услышал это и, видимо, выбрал меня как самого молодого и неопытного, зазвал к себе в кабинет и вначале строго, а потом очень серьезно объяснил, почему эти люди святые.

Он читал лекции у нас в Краснознаменном институте (ныне Академия внешней разведки) по самой главной теме, возглавлял секцию на кафедре основной нашей дисциплины, непосредственно которая была связана с работой с источниками. И он в своих лекциях обязательно затрагивал вопрос о взаимоотношении, об отношении к источнику, о взаимоотношениях источника с разведчиком, взаимоотношениях разведчиков между собой, потому что возникали и конфликтные ситуации по разным причинам. Вот эта триада взаимоотношений – она была в поле его зрения. Написал он этику разведывательной деятельности, я не могу говорить, как там написано, потому что это закрытая тематика, но суть, которую я уловил из всего того, что он передал мне – в частности, высочайшее доверие и между источником и разведчиком, и доверие величайшее разведчиков между собой. Потому что руководитель видит все глазами разведчика, который эту работу делает. А раз он видит глазами разведчика, то доверие должно быть самое высочайшее. И он приводит примеры, как его Горский Анатолий обучал, когда он допустил ошибку, но честно доложил, а мог бы скрыть. Но мысли не возникло такой. Горский оценил, не просто оценил, а он сказал: конечно, я в Москву не буду писать, это первый такой промах, но то, что ты доложил, это укрепляет наши отношения. Наша задача найти отношения, устроить отношения с любыми, с самыми невероятными людьми, с характерами и тому прочее.

Тонкостями взаимоотношений разведчика и его источников поделился с нами также ветеран Службы внешней разведки Виталий Коротков:

Для того чтобы установить контакт, нужно достаточно хорошо понимать другого человека, его интересы, его увлечения. И если сможешь так сыграть свою роль, что он увидит в тебе человека близкого ему по интересам, по духу, он захочет с тобой встретиться второй раз, третий раз. Поделиться с тобой своими интересами, ты с ним своими. При каждом практически контакте ты ищешь то, что может этого человека заинтересовать. Чем ты можешь привлечь его к себе. Без этого развить контакт невозможно, тем более что если ты работаешь с позиции прикрытия. Это может быть для твоего контакта на территории какой-то страны не то, что опасно, но многие подходят предосудительно к контактам с иностранцами, с гражданами другой страны, тем более социалистической на Западе.

Естественно, ты в первую очередь должен думать о том, как бы этого источника, этого человека сохранить подольше. Как расширить его возможности, чтобы он мог больше давать для нас информации, более интересной секретной информации. И, естественно, ты стремишься делать все для того, чтобы обезопасить этот контакт с ним, эту связь с ним. Обезопасить его жизнь и жизнь его семьи. И, наверно, люди это понимают, чувствуют это. Ты стараешься ему помочь не только в этом. Ты стараешься убедить его в том, что интересы твоей страны и геополитика, они… совпадают с задачами сохранения мира и добрых отношений между вашими странами. Ну, и постоянно идет, это нельзя назвать воспитательной работой. Но по сути своей это воспитание. Укрепление этого человека в его позициях, стремлении помочь не только тебе. Надо стараться перевести даже чисто материальные отношения на идеологическую близость, на политическую близость, это очень важно. Это одна из задач разведчика. Это тоже сближает людей. Может, не очень часто, но это иногда перерастает в настоящую дружбу, в настоящие дружеские отношения. Я в работе со всеми своими контактами и со своими знакомыми старался держать себя так, чтобы во мне видели интересного человека, с которым интересно, и нужно даже поддерживать контакт. И многие мои контакты перерастали в тесные дружеские отношения, которые продолжались десятки лет.

Один из главных источников Владимира Барковского по атомным секретам был британский физик, имя которого до сих пор не раскрыто. Он добывал материалы, не только касающиеся его тематики, но и документы из сейфов своих коллег и начальников. Для этого ученый сделал оттиски ключей и принес их Барковскому. Однако изготовить ключи в Лондоне не так просто. Заказать в городской мастерской рискованно. Посылать оттиски в Москву – терять бесценное время. Но Барковский нашел выход. В свое время, до службы в разведке, он три года работал на заводе и стал слесарем шестого разряда. Разведчик собственноручно вырезал дубликаты ключей. И они идеально подошли к сейфам. Друг Барковского продолжал поставлять ценнейшие материалы даже тогда, когда в 1943 году основной центр ядерных исследований переместился в Соединенные Штаты.

Американский Манхэттенский проект был окружен невиданной доселе завесой секретности. Ученые заперты под охраной в закрытых атомных объектах, расположенных в пустынной местности. Проникнуть в них советским разведчикам было практически невозможно. Каждый отдел исследователей занимался только своей проблематикой, не зная, что делают соседи. Из 150 000 сотрудников Манхэттенского проекта полной информацией о нем владели лишь человек десять-двенадцать. Об атомных разработках не знали даже в Объединенном комитете начальников штабов и Госдепартаменте США. Однако советская разведка получала обширные и подробные сведения из первых рук. И по сей день нам неизвестны все имена тех, кто сотрудничал с НКВД. Только часть из них была раскрыта американской и британской контрразведками, некоторые поплатились свободой и даже жизнью за выдачу ядерных секретов. Были и те, кто остался нерасшифрованным, например источник в Лондоне, работавший с Владимиром Барковским.

Разведчики обычно не рассчитывают на награды и общественное признание. Но порою бывают исключения. 15 июня 1996 года Указом Президента Российской Федерации за выдающийся вклад в обеспечение безопасности нашей страны звание Героя России было присвоено разведчикам-атомщикам Леониду Квасникову, Анатолию Яцкову, Леонтине Коэн, Александру Феклисову и Владимиру Барковскому. Годом раньше это же звание было присвоено их коллеге Морису Коэну.

Владимир Барковский очень любил американскую и британскую музыку времен своей молодости. Будучи уже пожилым человеком, вечерами ставил старые пластинки, привезенные во множестве из командировок, и подолгу их слушал. Возможно, Владимир Барковский вспоминал в эти минуты своих далеких друзей, которые, рискуя жизнью, служили идее атомного паритета.

На пороге атомной эры

Весной 1945 года кажется, что советский атомный проект почти не отстает от американского. Ученые получают подробные сведения о зарубежных исследованиях, также ставят опыты, ищут пути решения проблем. Сколько могут продолжаться эти поиски, неясно, да это и не так важно. Война заканчивается Великой Победой.

В США в это время уже готовятся к первым испытаниям атомной бомбы. Одновременно в Германии работает секретная американская миссия «Алсос». Двигаясь с наступающими англо-американскими войсками, группа разведчиков и ученых разыскивает следы немецкого атомного проекта.

В апреле 1945 года в немецком городке Эхинген оказывается отряд американского ядерного спецназа, они ищут главного специалиста по атомному немецкому проекту Гейзенберга, но Гейзенберга дома нет. За два дня до прихода американцев он на велосипеде уехал в Баварию. Документы немецкой ядерной программы запакованы в бидон, а бидон спущен в отхожую яму около дома профессора. Американцы роются в дерьме, находят бидон, и оказывается, что их усилия и неприятный труд приносят успех – главные секреты ядерной программы Германии в руках американцев.

Атомные секреты рейха для американцев уже не имеют значения. Они ушли куда дальше немцев и почти уже сделали свою бомбу. Главная задача миссии «Алсос» – не допустить, чтобы эти секреты достались Советскому Союзу. Любой ценой нужно сохранить монополию на атомное оружие. Американцы уничтожают немецкие лаборатории и заводы, вывозят ядерное сырье и ученых. Немецких физиков прячут на военной базе под Лондоном.

Известный немецкий историк, автор книги «Бомба Гитлера», Райнер Карлш рассказал нам:

Ни один великий немецкий физик не попал в Америку. Они были в британском поместье, где были британские секретные службы. Их отвезли в это поместье, чтобы они не попали в руки к советским или французским войскам. В число этих ученых входил и Айзенберг, один из самых известных знаменитых немецких физиков, который тоже занимался ураном, и некоторые другие. Они не поехали в США, их туда не отвезли, в них там не было нужды. Там не доверяли этим немецким ученым. Они хотели только воспрепятствовать тому, чтобы те оказались в руках у других союзников. Американский военный представитель для американского атомного проекта генерал Лесли Гровс хотел даже завести судебный процесс против этих ученых, чтобы их изолировали, чтобы они на как можно больший срок исчезли из поля зрения.

Из записки Генри Ловенхаупта, советника научного отдела внешней разведки США:

Мы молниеносно захватили ученых и материалы не только из своих оккупационных зон, но и из зон, отходивших по договоренности Франции и СССР, впереди наступающих армий. Разбомбили с воздуха завод компании Ауэр в будущей советской зоне, производивший металлический уран.

Но, как ни старались американцы, кое-что досталось и русским. 23 марта 1945 года на совещании в кабинете Сталина Лаврентий Берия выступает с инициативой, чтобы специальные отряды «отправились в Германию на поиски новинок немецкой научной технологии и ее создателей». В Германию едет половина курчатовской лаборатории, сорок ученых, переодетых в офицерскую форму. Среди них крупнейшие советские ядерные физики: Кикоин, Харитон, Флеров, Зильдович. Они должны отыскать немецких ядерщиков, за которыми по пятам идут американцы.

Американские аналитики уверены: немецкие ученые и конструкторы – главная угроза монополии США на атомное оружие. Без посторонней помощи русские смогут сделать атомную бомбу очень нескоро, лет через десять-пятнадцать. Страна разорена войной, техническое отставание от Запада огромное. Множество талантливых советских ученых стали жертвами репрессий.

Из записки Генри Ловенхаупта, советника научного отдела внешней разведки США:

Американская метла не домела всех ученых-ядерщиков. Важные немецкие спецы попали в СССР. Перед американской и британской разведкой встали задачи проследить за начинающимся советским атомным проектом.

Из немецких лабораторий в Советский Союз вывозили все: приборы, оборудование, станки, переключатели, провода – все до последней гайки. И главное, что нужно было вывезти, – это даже не инструменты, а тех, кто умел на них работать, то есть участников немецкого ядерного проекта. И тогда на стенах берлинских домов появляются объявления: «Все мужчины должны явиться на разборку разрушенных домов и захоронение трупов. Освобождение получают только те, у кого есть ученые степени и кто зарегистрировался в комендатуре». Так немецкие участники работ над созданием ядерного оружия оказываются в руках советских комендатур. Кого-то высылают на работы в Советский Союз насильно, но есть много таких, кто не против поработать на Востоке.

Когда советская делегация прибывает в лабораторию фон Ардене, крупнейшего изобретателя, ее члены неожиданно видят, что перед домом вывешен приветственный лозунг на русском языке «Добро пожаловать в Берлин!» Арденне выбирает советскую атомную программу. И так поступает не только он.

Авторы на съемках в Берлине

Вот что нам рассказал об этом профессор Клаус Тиссен, сын Петера Адольфа Тиссена, возглавлявшего Институт физической химии и электрохимии Общества Кайзера Вильгельма, одну из ведущих научных организаций атомного проекта нацистской Германии:

Немногие из ведущих известных ученых-естествоиспытателей решили остаться в Берлине. Самое позднее с конца февраля – начала марта 1945-го было каждому совершенно понятно, что Советский Союз, Красная армия займет весь Берлин. Большинство ученых хотели сбежать на Запад в будущие английские и американские зоны оккупации. Только Густав Герц, Фольмер, Бриль, мой отец – Петер Адольф Тиссен и Манфред фон Арденне решили остаться в Берлине и позднее работать на русских. Совершенно сознательно они договорились еще до окончания войны, перед взятием Берлина, что тот, с кем первым Красная армия установит контакт, тот поедет с упомянутыми другими и найдет всех остальных. К моему отцу случайно пришли первому. И таким образом, мой отец на танке и, как выяснилось позднее, с известным советским физиком-химиком из Москвы, который носил униформу самого главного, поехали в Лихтерфельде, в часть Берлина к Манфреду фон Арденне. И таким образом Манфред Арденне установил контакт с русскими офицерами и учеными, которые хотели по возможности привлечь немецких ведущих ученых и сотрудников института для работы в Советском Союзе. И подобным образом получилось с Польманом и Герцем. Кстати, мой отец отправился в Москву только спустя месяцы, после того как уже существовали английская, американская и французская зоны оккупации в Берлине. Теоретически, так как существовала такая возможность, он мог отправиться в американскую зону оккупации. Мои родители и брат с сестрой жили в американской части 14 дней до отправления в Москву. Я был английским военнопленным и был к тому времени далеко.

Немецкие физики Манфред фон Арденне и Густав Герц, решившие работать на Советский Союз

Мой отец считал, что заниматься наукой в американской зоне оккупации было по-настоящему невозможно. Также ученые считали, что мы должны создать ядерное равновесие. Если одна сила или полюс этого поляризованного мира имеет атомную бомбу, тогда это может быть опасно для всего человечества. Если она есть у обеих сторон, то вероятность того, что она когда-либо будет применена, практически равна нулю. И это оказалось действительно так.

На принадлежность к нацистской партии НКВД не обращал никакого внимания. Им было совершенно все равно, был кто-то членом партии или нет. Они должны были заниматься наукой, а не политикой. Например, мой отец был членом нацистской партии, Герц, Арденне, Польман не были членами нацистской партии, но таковыми были некоторые сотрудники институтов. На это никто не обращал никакого внимания.

Что касается моего отца, было совершенно понятно еще за 14 дней, перед тем как он должен был вылететь с коллегами и их семьями в Москву, было известно, что они вылетают вместе, почти все. Таким образом, мой отец послал одного из своих сотрудников на машине в английскую зону оккупации, где я тем временем был отпущен из английского плена с пропуском от генерала Горбатова (это был комендант советской оккупационной зоны в Берлине в октябре 1945 г.) с письмом, чтобы я мог приехать в Берлин в сопровождении. Англичане должны были меня пропустить.

Увидеться еще раз с теми, кто улетал в Москву. Или улететь вместе, или вернуться обратно в Вестфалию. У меня был выбор. И во второй половине октября мы вместе – моя семья, мои родители, мои брат, сестра и я – и многие сотрудники с семьями полетели в Москву на самолете «Дуглас». Мы провели в Москве прекрасно время в Опалихе, в доме отдыха. Тогда было очень много снега в октябре 1945 года. Все было заснежено, и нас очень вкусно кормили. До этого годами мы не получали нормальной еды, а тогда шоколад, сыр, колбасу. Это также было причиной, почему я поехал вместе с родителями.

Под руководством Молотова Советский атомный проект продвигается вяло. Недовольный неразворотливостью начальства, Курчатов все чаще обращается напрямую к Сталину. «Я для Сталина, – жалуется И. Курчатов, – как назойливая муха: не даю ему покоя своим мелочным жужжанием». Курчатов понимает: при Молотове атомный проект утонет в бюрократических проволочках. Ученый пишет критическое письмо Сталину и неожиданно получает мощного союзника в лице Лаврентия Берии. Берия в атомном проекте видит шанс заняться большим важным делом, к чему, как мы знаем, он всегда был расположен.

Специальный комитет

24 июля 1945 года, в конце первой недели Потсдамской конференции, Трумэн отозвал Сталина для конфиденциального разговора. Черчилль наблюдал за этой парой, он знал, что Трумэн собирается рассказать генералиссимусу о том, что американцы взорвали первую атомную бомбу в штате Нью-Мексико. И Черчилль, и Трумэн заметили, что Сталин вообще никак не прореагировал. Он был настроен благодушно, сказал: «Ну, что ж, у вас появилось новое оружие, которое ускорит победу над Японией». Сталин заранее знал об американской атомной бомбе. Он постоянно думал об этой проблеме. Но он, что называется, умел держать лицо.

Еще до разговора с Трумэном об американских испытаниях атомной бомбы Сталину лично доложил Берия. Сталин пришел в ярость: «Почему они нас опередили? Когда у нас будет своя бомба?» Впрочем, тогда еще никто не представлял в полной мере всю мощь нового оружия и серьезность грядущей опасности.

Момент истины наступает 6 и 9 августа 1945 года, когда американские самолеты сбрасывают атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. В считанные минуты города превращаются в огненную пустыню, от людей рядом с эпицентром взрыва остаются лишь тени. С выживших в этом кошмаре лохмотьями сползает кожа. Через считанные недели многие мучительно умирают от лучевой болезни. Жертвы двух бомб исчисляются сотнями тысяч. Только тогда становится ясно, какое чудовищное оружие рождено в секретных лабораториях Манхэттенского проекта.

Физик-атомщик Вадим Дикарев рассказал нам:

Наше руководство и в лице Сталина недооценивало возможности этого оружия. Считалось, что эта бомба против там огромного количества танкового вооружения, она ничего не сделает. А когда спохватились, пришлось наверстывать.

Но народу было не очень много. Даже вот данные отдела кадров показывают, что до 45-го года недооценивали значение этих работ, потому что и народ не очень брали. Только потом стали принимать на работу. Это один из характерных показателей.

Академик Жорес Алферов поведал нам:

Наш советский атомный проект с февраля 1943 года, когда было принято первое решение и создана отдельная уже лаборатория номер два, и до августа 1945-го – это был некий эксперимент и поддержание оживления экспериментальных работ в этой области. Масштаб нашему советскому атомному проекту был дан 20 августа 1945 года. И стимулом для того, чтобы придать этот масштаб, были бомбежки Хиросимы. Аламагордо еще ладно, испытания. Когда взорвали бомбу в Хиросиме, Сталин понял, что все, за что боролась страна, и все плоды великой победы уйдут и страна окажется в мировом масштабе на обочине, и ничего из плодов победы нам не достанется, и что атомное оружие – это уже не только огромное оружие, это огромное политическое оружие, и мы окажемся на обочине. И тогда понадобилось всего 14 дней, с 6 по 20 августа, чтобы подготовить известное постановление ГКО о создании спецкомитета, где председателем был определен Лаврентий Павлович, до этого работами руководил Молотов. В спецкомитет вошел Курчатов, вошел поначалу и Капица. И этим людям Сталин сказал, средств жалеть не нужно, это первостепенная задача.

Известный писатель и ученый-физик Арсений Березин так объяснил нам, почему именно Лаврентий Берия оказался во главе Спецкомитета:

Как бы то ни было, но мы жили в полицейском государстве, это могло быть хорошее полицейское государство или плохое полицейское государство, но это было четкое полицейское государство со всеми его атрибутами. И, может быть, самое развитое, самое совершенное полицейское государство последних столетий. В полицейском государстве большие государственные проблемы решались также полицейскими методами. Та структура, которая была сделана, осуществлена, она явилась совершенно оптимальной для решения задачи атомного оружия. Если бы мы предоставили ученым самим решать эту проблему! Дали бы, скажем, Капице, который фигурировал в качестве одного из руководителей потенциальных, или Алиханову или еще кому-нибудь, Абраму Федоровичу Иоффе, может быть, эту проблему. Эта проблема была бы либо никогда не решена, либо решалась бы в течение долгих десятилетий. Академия наук была не способна это все поднять, они могли бы провести какие-то исследования, решения, но у Академии наук не хватало ни политической, ни государственной, ни экономической возможности, ни воли, и она ничего бы не сделала. Были бы какие-то такие подходы, решения, рекомендации, дальше которых ничего бы не случилось. Нужна была мощная организующая воля. Кто имел этот опыт?

Конечно, НКВД имел этот опыт, потому что они строили и Беломор-канал, с этого они, собственно говоря, начали, эти гигантские стройки коммунизма, и Волго-Донской канал, и все эти ГЭС были построены под руководством НКВД. Норильский комбинат тот же самый, и все это было построено в довольно быстрые сроки. Я не говорю о тех жертвах, о тех потерях, которые были тогда понесены народом, но это все было сделано достаточно организованно, достаточно быстро по срокам. И Лаврентий Берия все эти вопросы хорошо знал и умел этим всем управлять. Руководство настаивало на том, что бомба должна быть построена в самые кратчайшие сроки и в этом есть свой резон, потому что все прекрасно помнили, весь народ и даже молодые люди, моего возраста, мы все находились под стрессом этих воспоминаний, военных воспоминаний. Где б мы ни были, на фронте, за линией фронта, в городах, в Москве, в Ленинграде, мы все ощущали этот позор, этот ужас, эту невероятную злобу беспомощности, когда на нас бросали бомбы, когда нас бомбили в поездах, когда мы были абсолютно беспомощны. Мы ощущали эту жуткую ненависть по отношению к тем, кто кидал на нас бомбы, и злобу по отношению к тем, кто не мог нас защитить.

Мы оказались позорно преданными и беспомощными, несмотря на все эти бравурные песни «Если завтра война» и «Наш бронепоезд стоит на запасном пути», а где он стоит – никто не знал, потому что его не было и наши «сталинские соколы» не реяли вверху, и мы остались совершенно беспомощными. Второй раз этого было бы уже не перенести в национальном масштабе. И это чувство, оно оказалось гораздо сильнее любых других ощущений. Это чувство, оно всех как-то охватывало и все ощущали это по-разному, но каждый довольно сильно на своем уровне.

И поэтому когда возникла такая проблема, то не надо было особенных усилий со стороны военного аппарата или полицейского аппарата давить на людей, на их психику, потому что это уже было внутри. И полицейский аппарат, в частности, вся та структура, которая была организована или поручена Берии, они, наоборот, как-то пытались себя слегка адаптировать к этой новой реальности, потому что перед ними были ни зэки, ни армия заключенных, где каждый был бессловесный и каждый был взаимозаменяемый.

Это была группа людей, каждый из которых представлял собой совершенно уникальную ценность интеллектуальную, и с ними надо было как-то по-другому обращаться. И как ученые адаптировали себя к этому полицейскому аппарату, так и полицейский аппарат пытался адаптировать себя тоже. В процессе этого взаимодействия ученые научились общаться с государственной машиной, а государственная машина, подавляя свои стремления подавлять и брать за горло, научилась обращаться более вежливо, более деликатно и более уважительно к ученому сословию.

Надо сказать, что, конечно, первым, кто был в этом направлении нашим знаменем, нашим в смысле всего научного сообщества, это был Капица, который сделал совершенно невозможное. Когда Берия захотел с ним встретиться и позвал Капицу к себе, то Капица сказал «нет, если я вам нужен, то приезжайте ко мне», и Берия сам приехал к Капице. Этого никто не мог бы себе позволить в то время, это мог только Петр Леонидович. Такой пример, который вдохновил остальных, что с ними, оказывается, можно разговаривать, с ними, оказывается, можно настаивать на своих решениях и доказывать свою правоту. И, скажем, Курчатову запрещалось беседовать с государственными чиновниками, даже высшего ранга, например, с министром финансов, ему говорилось, что его время слишком драгоценно для того, чтобы он куда-то ездил там, в министерство, что-то там выколачивал. Министры должны приезжать по первому слову Курчатова.

И как-то министр Гарбузов, тогда всесильный министр финансов, просидел, Курчатова где-то около часа ожидая, пока его Курчатов примет, и спрашивал, а кто же у него такой находится, что он, министр, высший финансовый деятель государства, должен его ожидать. Ему сказали, там у него аспирант сидит. Какой еще аспирант? Ну, говорят, у него бывший аспирант, это Сахаров у него сидит, и они обсуждают важную проблему. Это была такая новая реальность, с которой столкнулся государственный аппарат, когда нужно было где-то отступить и нужно было где-то подавить в себе начальственный рык и адаптировать себя по отношению к ученым.

Однако взаимоотношения начальников и ученых не всегда складываются гладко. Далеко не все в восторге от администрирования Берии и других высоких начальников. 3 октября 1945 года великий физик Петр Леонидович Капица пишет Сталину письмо, в котором просит позволить ему выйти из атомного проекта из-за «недопустимого» отношения Берии к ученым. Сталин на письмо не отвечает. Капица снова пишет Сталину 25 ноября 45 года:

Товарищи Берия, Маленков и Вознесенский – ведут себя в Спецкомитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипач дает тон всему оркестру. У товарища Берии основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо… Берии… нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это не значит руководить проблемой… У меня с Берией совсем ничего не получается. Его отношение к ученым мне совсем не по нутру. Быть слепым исполнителем я не могу, так как я уже вырос из этого положения. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно.

В результате осенью 1945 года Капицу отстраняют от атомного проекта.

Академик Жорес Алферов:

Капица не смог сработаться с Берией. Я, вообще говоря, очень высоко ценю Петра Леонидовича Капицу. Капица у нас патриарх, и это человек необычайной смелости личной, человеческой, и он же писал Сталину, почему он отказывается работать в Спецкомитете, потому что дирижер должен знать, по крайней мере, ноты, а как Берия может дирижировать, если ничего не знает в физике? Но нужно понимать следующую вещь. Во-первых, Петр Леонидович не был знаком с разведданными и не знал, что мы уже в целом знали о бомбе. Во-вторых, Петр Леонидович никогда не занимался ядерной физикой, он считал, что нам нужно развивать свой проект, идти своей дорогой, но он не знал этой дороги. Поэтому апеллируя к его же словам, что дирижер должен знать ноты, в том, что касается ядерной физики, ноты тот же Курчатов знал гораздо лучше Капицы. Капица уже не был очень молодым, ему уже было пятьдесят лет, а Курчатов на девять лет его моложе. Игорь Васильевич уже с 32-го года только о ядерной физике и думал, это было его.

Как рассказывают, в 1946 году Берия просил у Сталина разрешение на арест Капицы, но Сталин отказал: «Я его тебе сниму, но ты его не трогай». Капицу в августе 1946-го действительно сняли с поста директора института. Началась опала Петра Леонидовича, которая продлилась девять лет. Он переселился на свою академическую дачу на Николиной Горе, там организовал свою домашнюю лабораторию и продолжал заниматься наукой. Вместо него директором «Капичника» решили назначить академика Анатолия Александрова. Он оказался в непростом положении.