Текст книги "Лаврентий Берия. Кровавый прагматик"

Борис Альтшулер, сын знаменитого физика Льва Альтшулера, рассказал нам:

Секретность была, конечно, суровая и очень серьезная. Я помню, как для нас произнесение слова Саров, Сатис-речка, это все было табу. Мы знали названия, мы, сидя в этом Сарове на берегу речки, шепотом друг другу их говорили. А уж когда уезжал наружу, категорически никогда ничего нельзя было говорить, это было полное табу.

Был начальник первого отдела, сотрудник госбезопасности, отвечал за секретность. Секретный отчет должны были куда-то передать, и вот в первом отделе секретарша положила его нечаянно не на ту полку. И его не нашли, искали и не нашли. И этот начальник покончил с собой. То есть это было сурово, но вы понимаете, это ведь еще особый отдел, это человек военный практически – и вдруг такой прокол. Он понимал, что с ним будет, другое дело, что потом нашли. Он не знал этого. Пропал сверхсекретный документ. Это для них было абсолютно святое.

Я помню, мама моя однажды спасла отца в такой ситуации своей мудростью. Отец работал со сверхсекретными материалами, там и в конце рабочего дня они должны были сдавать эти материалы в первый отдел. А там им еще выдавали газеты на работе. Отец складывает газеты к себе в портфель, чтобы идти домой. Приходит домой и обнаруживает, что он унес с собой совершенно секретную папку. Его первое побуждение было побежать и сказать. Умная мама говорит: не делай, самоубийство будет. Отец эти материалы положил под подушку, не спал всю ночь, первым пришел на работу, достал и положил в сейф. Потом пошел в первый отдел и сказал, я забыл вам сдать, но я вот положил в сейф. Ну, ему пожурили, но это в сейфе на работе, это не то что вынес. Секретность была, конечно, суровая.

Все время были эти «бух, бух», какие-то взрывы доносились. На самом деле это они делали опыты. Моя мама Марья Порфирьевна была первым взрывником объекта, она из тех, кто взрывал. Это были не ядерные взрывы, это были опыты по обжатию обычным взрывом. Проверка свойств вещества при очень высоких давлениях, потому что это надо знать, потому что, когда делают бомбу, надо, чтобы цепная реакция пошла. Все время взрывы. Конечно, мы спрашивали родителей, что там? Они всегда отвечали, ухмыляясь, пеньки взрывают. Ну, ясно, мы сами видели, что, когда начинается строительство, надо место освобождать от леса, а там огромные сосны.

Некоторые детали создания секретного города Арзамас-16 рассказал нам местный житель и специалист по госбезопасности Леонид Коченков:

Режим секретности фактически создавался примерно по образу и подобию американского Манхэттенского проекта. Там тоже он был сильный. Американцы старались сохранить от немцев, потом они признались и от СССР, чтобы работы были засекречены. А мы от американцев, в первую очередь, чтобы американцы не знали, что у нас атомной бомбы нет. Потому что еще в 1947 году Молотов заявил официально, что секрета атомной бомбы нет. И это усилило режим секретности. Было принято решение – город Саров окружить колючей проволокой. В 1947 году в июне месяце объект был взят под охрану войсками внутренних дел, полк внутренних дел прибыл. Это делалось постепенно, естественно. Чтобы город окружить, 56 километров окружность, нужно время. Два-три года строилась полоса, потому что надо было вырубки делать в лесу, просеки и так далее. А всех жителей не выпускали. Как за зону взяли, только в исключительных случаях. Ученые ездили в командировки в Москву, и то в небольшом количестве. Со всех, кто принимался на объект, брали подробную подписку, что нельзя говорить. А нельзя было говорить практически ничего. Переписка контролировалась военной цензурой. Были даны условные адреса. Продукция, которую должен выпускать КБ-11 объект, она была зашифрована под реактивные двигатели. Это было сделано специально, поскольку Берия курировал не только атомный проект, но и создание реактивной техники, управляемых снарядов. И даже постановление Совета Министров СССР по КБ-11 было создать объект, конструкторское бюро по конструированию реактивных двигателей. Хотя постановление специального комитета, там, конечно, говорилось правильно – по конструированию атомных бомб.

Но решения специального комитета, возглавляемого Берией, они никуда не направлялись. А постановления Совмина направлялись и в другие министерства. Поскольку много министерств других привлекалось к работам по созданию атомной бомбы, то шифровалось не только само изделие – реактивные двигатели, но взрывчатые вещества, как горючее для реактивных двигателей и так далее. Была целая система подобрана. Жителям никому ничего рассказывать было нельзя. Действовал указ об ответственности за разглашение государственной тайны от июня 1947 года. Минимальный за разглашение срок восемь лет. С 46-го по 50-й год за разглашение сведений об объекте было привлечено к уголовной ответственности шесть человек. В основном люди, которые разгласили сведения, будучи за пределами города. Был, например, арестован и посажен секретарь нашего первого директора Зернова. Он, правда, работал в Москве, но поехал в отпуск, его не ограничивали, он в городе не жил. И в отпуске разгласил, чем он занимается. Его посадили.

Вот характерный пример начальник ОКСА, некий Любченко. Он до этого был замдиректора по строительству крупных машиностроительных заводов. Дал подписку. Как начальник ОКСА проводил работу среди подчиненных, что нельзя разглашать. Сам расписывался на всех приказах. Но однажды, будучи в Москве, рассказал, чем он занимается на важном объекте, – все. Восемь лет получил.

А вот среди ученых никого не было, кто бы разгласил. Кто был привлечен к ответственности. Ученые, такие как Зельдович, Сахаров, они потом в воспоминаниях все много писали. Они знали, что дали подписку, и чувствовали ответственность. И никогда – ничего. Журналист Губарев, когда встречался с Зельдовичем уже, когда вроде времена прошли, все никак не мог ничего выпытать его о бомбе, как он работал, как чего. Все тот считал себя обязанным давнишними последствиями. Жители города в строгости были до 53-го года. Были только коллективные выезды на колхозные рынки в Мордовию, в Дивеево на рыбалку, и все. Ну, просто под контролем режимных работников, чтобы никто никуда, никому ничего не проболтался. В 53-м году разрешили выезжать в отпуска. Но полная свобода на выезд и въезд в город была только предоставлена в 66-м году. Когда выдали уже зональные пропуска, в любое время можно было уезжать. То есть двадцать лет ограничения были.

А на работе это, конечно, было жестко – только с начальниками секретами делиться, ни с кем из посторонних. Отделы, рядом работающие, не должны были знать, чем занимаются соседи. То есть делай свое дело – никому, ничего. Сдал, получил документы, сдай вовремя, не оставлять нигде. Тут, конечно, тоже были репрессии тем, кто нарушали. Например, Сахаров делал доклад на научном совете о своем новом изобретении – взрыволет так называемый. И когда чертежи все снял, положил на окно, задернули шторы, и когда уходили – их забыли в зале. Два дня лежали чертежи за шторами, а потом пришла уборщица убираться и обнаружила. Ну, народ дисциплинированный – доложили в первый отдел и в отделение КГБ, конечно, как положено. Было большое разбирательство, хотели даже заводить уголовное дело. Но в связи с тем, что никто посторонний не ознакомился, ограничились выговорами. Правда, Сахарову выговора не было, а начальнику первого отдела – его вообще сняли, понизили до замначальника отдела.

Ветеран госбезопасности Сергей Жмулев служил в Сарове с 1951 года, вот что он нам рассказал:

До этого я работал начальником Каменск-Уральского городского отдела КГБ Свердловской области. Примерно в августе месяце меня вызвали в управление областное. И стали беседовать, дали заполнить анкету. И сказали, что мы вас планируем перевести на другую работу. Возможно, через некоторое время мы вас пригласим в Москву. Действительно, спустя месяц меня пригласили в Москву. На Лубянку. Работник отдела кадров сказал мне, что мне надо прибыть в проулок Рязанский, там встретят. Меня встретили там. Выписали пропуск. И мы с ним пошли, с подполковником. Пока мы дошли до соответствующих работников, 4 раза проверяли пропуск. На каждом этаже. А иногда на одном этаже несколько раз. После этого со мной беседовал Мешик. Беседовал полковник Смирнов. И ряд других работников беседовали со мной. После этого отправили опять на Урал. Спустя месяц снова меня пригласили. Сказали, что со мной будет беседовать большое начальство. Действительно, меня привели и представили. Генерал Зернов и генерал Александров. Можете ехать и сдавать дела. А сдадите дела, приедете опять сюда в Москву. Я сдал дела. И, наверное, 31 декабря или 30-го я приехал в Москву. Мне дали жетончик, талончик. Причем, действительно, через Цветной бульвар, придете на такой-то поезд, такой-то вагон. Предъявите вот этот жетончик. И вас довезут до места. Я спросил – а долго это ехать? Да нет, недолго. Даже и продуктов себе не взял. А пришлось ехать почти сутки. Подъезжая к месту назначения, поезд остановился. Я посмотрел, он окружен войсками. В вагон пришли с проверкой. Стали проверять все вещи, багаж. Все проверили. Минут через 20–30 поезд тронулся. Приехали на место. Там нас повели в гостиницу. В комнате никого не было. Я один. Назавтра я проснулся, я говорю – а где же покушать-то? А у нас, говорят, столовые в воскресенье не работают. Можете купить на улице хлеб или консервы. А кипяток есть здесь. Вот так я оказался в Сарове. А назавтра – опять анкеты, опять беседа, опять подписки.

Меня назначили начальником головного отдела. Первого отдела. Это руководство всеми секретными органами подразделений. Их у меня было много. Последнее время 30. До 57 года я был начальник отдела этих секретных органов. А в 57 году меня назначили заместителем директора ядерного центра. В это время начальником центра был генерал Музруков Б. Г. И вот с 57 года по 60-й, по осень 65 года, я был заместителем директора. И руководил всеми режимными службами, которые там существовали у нас. Первый отдел, режимный отдел. Отдел хранения, отдел перевозки. И другие секретные органы.

Адрес у нас был не Саров, не Арзамас. Объект Москва-300. Переписка вся шла Москва-300. Прописаны мы были в Москве по Октябрьскому полю, дом 1. Все прописаны были в одном доме по Октябрьскому полю в Москве. А грузы шли через станцию Шатки. Это каких-нибудь 100 км от объекта. Объект наш был очень большой. 70 км периметр. Это только основной периметр. А еще было 10 внутренних периметров. Внутренних площадок.

Письма не разрешалось писать. Приезжать родственникам не разрешалось. В случае смерти или тяжелых болезней, в виде исключения, разрешалось родителям или детям приехать. При условии, если они проходили по анкетам и о них проведена была проверка. У меня у самого отец умер. И я не мог пригласить его брата из Ленинграда. Телефонных разговоров не было. Не разрешалось. Главным образом, только связь по ВЧ. Служебная связь разрешалась. Но тоже в ограниченном порядке. В 57-м или в 58-м был разрешен телефонный разговор. Но только не с квартир, а с телефонной станции. На телефонную станцию житель города приходил, там предъявлял документ. И ему разрешали вести переговоры.

Вся численность у нас была режимных органов свыше 500 человек. А, кроме того, охраняла и обороняла дивизия, которой я, как заместитель директора КБ, функционально руководил. По обеспечению охраны и обороны объекта. Режимный отдел занимался подбором, изучением кадров. И выдачей пропусков. Установлением соответствующих шифров. Какие шифры давали право прохода того или другого подразделения. Первые отделы занимались учетом, хранением, размножением секретной документации. Отдел хранения, который занимался учетом, хранением всяких изделий. Атомных бомб. Боевых частей ракет. И запасных деталей или узлов. А еще был 7-й отдел, который занимался транспортировкой ядерных материалов. Это основные отделы.

Кроме дивизии, которая наземно охраняла, у нас охранялся и воздух. Особенно после того, когда мы получили данные, что американская разведка примерно знает месторасположение нашего центра. Тогда установили 4 площадки ракет в окружении нашего объекта. Ракеты охраняли и воздушное пространство.

Очень строго было на объектах основных. Ядерных центрах, таких как Саров, как Челябинск. Как Новосибирск. Когда заводы стали строить. Там очень жесткий был режим. А почему там, в Сухуми, так было, кто его знает? Может быть, и отвлечь внимание. Это мне не доходило. Уровень не тот.

Советский Союз сталинского времени – это своеобразная ловушка. Кто сюда попадает, тот обычно отсюда не возвращается. И вдруг в начале 1947-го года Москва делает Вашингтону неожиданный подарок. Четверо немецких ученых не сумели прижиться в советском атомном проекте и их отпускают домой, в Восточную Германию. А немцы тут же бегут на Запад. Их допрашивают американские спецслужбы и получают огромное количество информации: подробные планы сухумских институтов и лабораторий, выясняют даже штатное расписание сотрудников. Информация из первых рук, из самого центра советского атомного проекта. Кажется, атомных секретов Кремля больше нет.

Из доклада ЦРУ:

Сбежавшие на Запад немцы действительно сообщили ценную информацию. Так, доктор Адольф Кребс рассказал, что немецкими специалистами руководил генерал Завенягин. Сказал, над чем работает в Сухуми Герц. Рассказал про разведку урана в Средней Азии. Про обогащение руды в Электростали. Про работы Фольмера по тяжелой воде, что оказалось чистым сюрпризом.

Немецкие перебежчики – большая удача американских спецслужб. Глубоко запрятанный советский атомный проект приобретает зримые очертания. Теперь можно представить направление и характер работ, сделать точный прогноз – когда русские получат свою атомную бомбу. А от этого зависит вся мировая политика.

США обладали пальмой первенства. А это в условиях холодной войны очень серьезный фактор для того, чтобы при определенных политических условиях, в разгар конфронтации, могло произойти непоправимое. Планы атомных бомбардировок СССР были разработаны, бомбы изготовлены, имелись средства доставки. И одна из посылок этих планов – войну надо начать до того, как у Советского Союза будет потенциал нанесения ответного удара.

К 1949 году американская разведка располагает обширной информацией о советском атомном проекте. Немецкий след вывел на секретные объекты и главных действующих лиц. Кажется, о русской бомбе известно все. 24 августа аналитики составляют очередной прогноз о сроках советской ядерной программы, весьма оптимистичный для Америки. Всего лишь через пять дней они поймут, как жестоко ошибались.

29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне в Казахстане прогремел взрыв первой советской атомной бомбы. Он возвестил о рождении новой ядерной державы и подвел черту под противостоянием ЦРУ и советской контрразведки.

Вышло так, что по мере накопления информации прогнозы ЦРУ о том, когда же у Советов будет бомба, когда они смогут ее испытать, становились все менее точными. И все больше отодвигались. Если первый такой прогноз, рассекреченный из архивов ЦРУ, говорил, что это произойдет в промежутке от 1950 до 1953 года, то следующий прогноз 1947 года отодвигает дату немного дальше и делает ее более туманной. А самый последний прогноз, от 24-го августа 1949 года, полностью бил мимо цели и выходил в середину 50-х годов.

Учитывая, что американские спецслужбы сумели добыть письма германских инженеров и определили, что серьезных разработок не ведется, вполне возможно, что они стали жертвой дезинформационной деятельности советской спецслужбы. Лаврентий Берия попросту обвел их вокруг пальца.

В ЦРУ это поняли слишком поздно, уже после советских испытаний. 31 октября 1949 года на имя президента Гарри Трумэна поступил доклад ЦРУ «Немецкие ученые в Сухуми». В нем американские аналитики делают неутешительные выводы. Из доклада ЦРУ:

Хотя природа исследований, ведущихся в Сухуми, еще до конца неясна, но лаборатория, очевидно, не играет значительной роли в советской атомной программе. Причины для такого вывода:

• недостаточная секретность;

• медленные темпы строительства;

• отсутствие планирования и координации между немцами и русскими специалистами.

Сухуми, несомненно, нельзя рассматривать как главную цель разведки в рамках атомного проекта.

В 1950 году на Запад бежал полковник МГБ, работник Первого главного управления, которому ЦРУ присвоило псевдоним «Икар». Только от него американцы узнали наконец подлинные имена руководителей советского атомного проекта. До этого знали в искаженной немецкой транскрипции. Так, например, заместитель Берии Завенягин в американских докладах именовался «Савинаки». Немецкий след так и не вывел ЦРУ на главных создателей бомбы. Сегодня существует вполне правдоподобная версия, что институты в Сухуми были созданы Берией специально для отвода глаз, чтобы дать ЦРУ ложный след. Конечно, это не совсем так. Немцы занимались важной научной работой, они ускорили создание бомбы на несколько месяцев. Но главную роль в советском атомном проекте играли все же не они, а совсем другие люди.

Неслучайно после успешного испытания советской атомной бомбы немецких ученых, работавших в ядерных центрах, вскоре начали отпускать домой.

Клаус Тиссен:

Мы не знали, вернемся ли мы когда-либо домой, и вернемся ли вообще. И это влияло на настроение, у одного больше, другого меньше. Я быстро с этим смирился, я был молод и мог бы остаться. Старшее поколение хотело обязательно вернуться. Если бы Сталин и Берия были живы, мы бы все равно рано или поздно смогли вернуться домой. Но на смену пришло новое руководство. Сказали, что немцы больше не нужны. Советский Союз без участия немецких ученых все равно бы смог создать атомную бомбу, с немцами просто получилось быстрее. И много советских ученых можно было использовать для других областей благодаря тому, что были и немецкие.

Я думаю, что после того, как была разработана первая водородная бомба, которая была взорвана еще до американцев, с 1952 года все немцы занимались какими-то другими работами. Таким образом, с 1954 года можно было вернуться на родину. Мой отец уехал последним, так как работа, которую он выполнял, была важная. Речь идет о каскадном разделении. После того как уехал мой отец, в Сухуми в институте физики осуществлялись работы, которые уже не представляли никакую тайну. Моего отца в 1952 году перевели в Электросталь, где он работал последующие 4 года.

Кстати, еще раз к вопросу, почему были отпущены домой. Интересно, что каждого немца в отдельности опрашивали, кто, куда хочет вернуться: в ФРГ, ГДР или Австрию? И конечно, многие сказали, что вернутся в ГДР, так как боялись, что вообще не смогут выбраться. Так, большая часть вернулась в ГДР. Но, к большому удивлению, кто сказал ФРГ – был тотчас же отпущен. Например, ближайший сотрудник моего отца Людвиг Циль, который вместе с моим отцом получил премию первой степени. Он сразу сказал, что хочет в Западную Германию, и его отпустили, к большому удивлению всех. Или Циппе – он хотел в Австрию и уехал в Австрию. Те, кто решили уехать в ГДР, сработались с советскими учеными уже так сильно, что они не хотели терять эту силу, возможность. Эту коллективность, которая развивалась годами с советской Академией наук, институтом физической химии, например со Спицыным, они не хотели ее потерять. Поэтому они хотели поехать в ГДР, поскольку были твердо убеждены, что таким образом не смогут потерять превосходные отношения с советскими учеными, так как именно в это время они познакомились с лучшими учеными Советского Союза.

И было не случайно, что Фольмер стал президентом академии в ГДР, когда он вернулся обратно. Герц построил большой институт физики в Лейпциге в университете. Мой отец основал институт физической химии Академии наук в Восточном Берлине, где я до сих пор работаю. В институте, который основал мой отец, Ангела Меркель защитила свою докторскую работу. Мой отец был к тому времени уже пенсионер.

Один из самых ведущих, кто уехал тогда в ФРГ, был Николаус, или Николай, Риль, но не потому, что он имел что-то против советских коллег. Его жена во что бы то ни стало хотела в Западную Германию. И он оказался в Мюнхенском университете. Мы с ним очень часто встречались, были вместе на конференциях, были очень дружны. У нас с Рилем до конца его жизни были хорошие отношения, не так, как с Барвехтом, с которым мы ничего не хотели иметь общего, который отправился в Америку.

Звучит невероятно, но мы не боялись, что мы попадем в лагерь в Сибири или исчезнем, что нас расстреляют. Я говорю не только о нас, а о моем отце, ведущем немецком физике-ядерщике, который работал над этим проектом. Он никогда не боялся, что будет убит или исчезнет в лагерях. Каждый старался и работал не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы иметь успех.

Последним из специалистов вернулся мой отец в декабре 56 года, так как его еще использовали. Я вернулся в 59-м, но это было связано с тем, что я был в аспирантуре в Московском университете. Я познакомился с Иоффе и всеми другими великими учеными из Ленинграда. Я был бы глупцом, если бы вернулся в Германию, имея эту возможность написать мою докторскую работу в ведущем университете. Поэтому я вернулся последним летом 59 года.

Занимаясь атомным проектом, Лаврентий Берия задумал и осуществил, возможно, одну из самых успешных контрразведывательных операций в истории наших спецслужб. Мы не знаем ее названия и рассказали о ней в основном по американским источникам. И из этих источников следует – 4 года, с 1945 по 1949-й, американские спецслужбы, благодаря Берии и его ведомству, получая обширную информацию о работе ведущих немецких физиков в СССР, шли по ложному следу. Они не понимали ни объема, ни темпов работы по созданию советского ядерного оружия. И только в 1949-м, когда над полигоном в Семипалатинске взвился ядерный гриб, они поняли, что проиграли.