Текст книги "Лаврентий Берия. Кровавый прагматик"

Клаус Тиссен рассказал нам о веселых сторонах жизни немцев в Абхазии:

С самого начала мы много праздновали, и было достаточно всего: вино, шампанское, водка, пиво. Пиво было очень плохое. Мы не могли его пить.

Мы, например, праздновали Рождество 1945 года, наше первое Рождество после войны. Это был большой праздник, коллеги отца сделали так называемый рождественский немецкий напиток Фоерцангенболе (Feuerzangenbowle), поставили рождественскую елку и стеклодувы сделали рождественские шары, и я тогда получил первые уроки и начал делать первые шары. Мои первые шары я сделал в декабре сорок пятого года. Они наполнялись серебряным кристаллогидратом, а потом их встряхивали и они становились серебряными. Это тот же самый метод, по которому сейчас делают термосы. Каждая семья имела по одному шару серебряному. Потом мы принесли через двор с гор дерево, которое чем-то напоминало елку. Тогда их не было в округе. Мы пели рождественские гимны. Рождественский пирог, рождественское жаркое.

Мой непосредственный начальник, тогда доктор Бернард, готовил жареного гуся, и был забавный случай. Он хотел, чтоб гусь жарился сам по себе, когда он спал. Он приготовил гуся и поставил часы, и, когда он думал, что гусь уже готов, он сделал так, что произошло короткое замыкание, и выбило пробки, и печь была выключена. Можно было спать дальше. Но защитный автомат находился в подъезде, и как раз шел сосед и он заметил, что у них выбило пробки, и включил их. И когда доктор Бернард проснулся, гусь, конечно же, сгорел.

Мы праздновали все праздники. Например, Пасха 1946 года. Один из военнопленных переоделся в пасхального зайца. Он вышел к детям с корзинкой с шоколадными яйцами, и дети рассказывали ему стихотворения и получали шоколад. Потом мы праздновали карнавал. Все праздники из всех регионов Германии, так как у нас были люди из всех областей Германии. Наши русские коллеги впервые узнали о карнавале. Они так наслаждались этим праздником. Помнят даже сейчас. Военнопленные механики сшили платья для женского балета, выучили балетный номер и станцевали его на сцене. Перед институтом была сцена для праздников. И русские женщины говорили: «О боже мой, что они там делают». Семья Гусевых написала в своей автобиографии, которая вышла в институте Курчатова, в ней есть фотография, которую сделал я, фотография этого мужского балета. Она пишет в этой книге: «О боже мой, что за ужасные ноги у немецких женщин». А потом ей кто-то сказал, что это мужчины, переодетые в женщин.

Мы, конечно, праздновали Первое мая. И, конечно, День Октябрьской Революции. Эти праздники ввели советские коллеги, т. е. мы имели в два раза больше праздников. Все немецкие и советские праздники. Конечно, такие праздники, как Рождество, Пасха и день рождения, праздновали в семейном кругу, а не в обществе.

Мой двадцать первый день рождения. Он считался моим совершеннолетием. Тогда в Германии в двадцать один год становились взрослыми. Конечно, сейчас раньше взрослеют. Это был большой праздник на балконе до утра, а на следующий день в час дня мы пошли на пляж. Мы вышли из объекта через улицу, мы перешли через железнодорожные пути, затем с одеялами легли на пляже и спали. Мы имели жизнь, на которую нельзя пожаловаться, много работали, много праздновали, мало думали о будущем, так как мы боялись о нем думать. Поэтому так все хорошо и вышло.

Владимир Волков, бывший техник в институте «А», рассказал нам в Абхазии о своей работе с немцами на атомном проекте:

Сперва я в ремонтной группе работал, а потом перешел в слесаря. Я был комсомольцем тогда. Поручали мне, чтоб приглядывали за немцами. Но я говорю – нет, я не буду. Больше ничего. Немцы скажут что-нибудь выполнить. Пойду, сделаю. Они по-своему говорят. По-немецки. Но представители с ними были в лаборатории. Они мне по-русски объясняли. Что надо делать было. Вот и все. Они со своим оборудованием приехали. Даже сейчас у нас немецкое оборудование есть. Даже в моем цехе есть это немецкое оборудование.

Если сделал что-то плохо, немец по-своему говорил – щайзен. И выбрасывал в урну. Значит, говно, говорил. Щайзен. Вот так. Плохое – выбрасывай.

Каждый выходной они делали банкет в старой столовой. Я был еще в морской форме. Думаю, пойду, посмотрю. Ну и потанцевал там. Мне говорят – ты особенно не увлекайся. Я говорю – я знаю прекрасно. Как говорится – меньше болтай. Тогда другое время было. А разговаривать с ними… На какую тему? Они все ученые, а я слесарь какой-то. Личные отношения с немцами пресекали. Но одна наша все равно уехала с ними. Уже она в возрасте была немножко. Уехала с немцами. Но пресекали.

Тут много чекистов было. Сопровождающих. Вот, немец идет – идет сопровождающий за ним. Но в зоне института по одному ходили. Прогуливались. А как за зону, туда вышли, уже сопровождающий идет.

Пляж – это специально у них была зона отведена. Даже детям местным на ту территорию не разрешали идти купаться на море. У них целый парк был. Здесь кругом пограничники были. Чекисты. Даже самолетам не разрешали над территорией пролетать. Было секретно.

Реваз Шванчирадзе, профессор Сухумского физико-технического института:

Молодых специалистов сюда набирали из выпускников вузов Москвы, Ленинграда, Харькова, Тбилиси. Я был одним из таких. Я непосредственно общался с немцами в лаборатории. Вначале в лаборатории Герца, потом в лаборатории Риля. После отъезда группы Герца к нам приехал Риль со своими сотрудниками. Там много крупных специалистов было. Если Герц со своей лабораторией в основном работал по разделению изотопов урана методом диффузии, то в лаборатории Герца были в основном металлурги, химики, материаловеды.

Моя работа вначале непосредственно заключалась в испытании разделительных фильтров. Немцы доброжелательно относились к нам. В том числе мой руководитель – доктор Рикерт. Забавный был случай. Меня Риль назначил почему-то, сопляка, организатором научного семинара. Я в первую очередь записал, конечно, немецких специалистов в список докладчиков. Имея в виду, что правительство нас предупреждало максимально взять у них опыт работы и знания. С другой стороны, мне показалось, что и я уважение к ним проявляю. А они посмотрели список и перестали на русском докладывать. Перешли на немецкий язык. Я пошел к тогдашнему замдиректора Кварцхава. А он – нам надо учить языки. Вот чем он отделался.

А они прекрасно владели русским. Лучше меня.

Праздники вместе отмечали. Герц приглашал вместе с немецкими специалистами и советских на свой юбилей. Но там был немножко такой курьезный вопрос. Наши забыли записать в список участников юбилея одного человека. Ну, ему на другой день сказали, что мы забыли одного нужного человека. Тогда он ответил – я уже заказал ужин на определенное число гостей своей жене. То есть нельзя еще одного человека. 8 человек были приглашены советских специалистов. Это был 9-й, которого забыли.

Учились у них дисциплине, порядку. Вот их педантичность, в частности. У Герца возле его дома был небольшой огород. Там выросла здоровенькая дыня. Толстая. Советский мальчик Чичико играл с этой дыней, как с лошадкой. Но в один прекрасный день – нету дыни. Герц, обнаружив это, говорит: Чичико – есть, дыня – есть, Чичико – нет, и дыня нет. То есть были такие смешные какие-то моменты. Но это все он все равно душевно говорил. Не с обидой.

Они часто сидели там в буфете перед столовой. И за парой бутылок пива весь вечер беседовали. Здесь есть в парке остатки танцплощадки, где они танцевали. И с советскими специалистами тоже. Со мной танцевала Хана Лора молодая. Самая красивая из девушек, которая в группе немцев работала. Но были случаи, когда с ними роман заладили советские парни. Доктор Барони из Австрии, он женился на советской женщине, русской. Они так и прожили здесь всю жизнь. И они умерли здесь. Где-то похоронены на кладбище.

Доктор Крюгер меня обучал. Ругался за то, что я плохо говорю по-русски. Мы же по спектроскопии ничего не знали, и доктор Крюгер обучал нас. Трое нас было, советских специалистов. Он один – руководитель по спектральному анализу. Нам удалось его завлечь в соцсоревнование. И одним пунктом записали – обучать нас немецкому языку. Раз согласился он, ну, и старался. Учил нас языку.

Они получали зарплату вдвое примерно больше, чем советские. Обеспечивались довольно хорошо. Ну, жилье давали хорошее.

С бомбой непосредственно мы отношения не имели. Мы имели отношения с разделением изотопов урана различными способами. Здесь центрифугированием занимались. Разделительные фильтры изготовляли. И испытывали их. Первый в Советском Союзе масс-спектрометр построен здесь. Сконструирован и построен доктором Шуце.

Первый в Советском Союзе масс-спектрометр до сих пор хранится в Сухумском физико-техническом институте, который был образован в 1950 году на базе институтов «А» и «Г». Также сохранился двухэтажный особняк Густава Герца, построенный по его собственному плану невдалеке от моря. Во время Грузино-абхазской войны дом был разграблен и пустует с выбитыми окнами и облезлыми стенами среди запущенного сада. Но и сейчас не нужно много фантазии, чтобы представить жилище Нобелевского лауреата во всем великолепии среди роскошной субтропической зелени.

Дом, в котором жил физик Густав Герц, близ Сухуми

Клаус Тиссен продолжает свой рассказ:

Советское правительство придавало огромное значение среде, чтобы ведущие ученые, ничем не обремененные, могли оптимально работать. Например, для Штернберга была привезена вся семья, дети и жена. Конечно, на добровольной основе, никто не принуждал.

Что касается военнопленных, это, конечно, другое дело. Но, так или иначе, они тоже прибыли добровольно. Это логично, если физик или химик находится в лагере военнопленных в Сибири, и ему говорят, они могут, если хотят, работать в выдающемся институте и жить лучше. Конечно, они так поступали и прилагали все усилия. Например, живущий на сегодняшний день в Мюнхене разработчик, который работал вместе со Штернбергом над созданием газовых центрифуг урана 235, австриец, прибывший туда как военнопленный, конечно, это было другое, но он тоже отдавал работе все.

В 1946 году в оба института прибыли немецкие военнопленные, которые были учителями, чтобы преподавать немецким детям, неважно, в каком они были возрасте. К нам прибыл очень хороший учитель, его звали Фелькер, он преподавал детям. Я уже был абитуриент, окончивший школу ранее. А мой брат, который меня на 9 лет младше, и дети Арденне, они все у него учились.

Первые годы в обоих институтах были своего рода школы из одного класса, что означало – один учитель на всех учеников с первого до последнего класса, и этого, конечно, не хватало. Позднее, я думаю, где-то в 1948–1949 гг., по прошествии 4–5 лет, все дети ходили в совершенно нормальные советские школы. Моему брату, которому к тому времени, как мы приехали, было 8 или 9 лет, он ходил в школу имени Пушкина в Сухуми, и дети Манфреда фон Арденне ходили в эту школу. И русские, и грузины, и украинцы, какое тогда было население в Сухуми, и мы никогда не замечали никаких националистических противоречий между отдельными национальностями бывшего Советского Союза.

Я полтора года назад был в Сухуми, сейчас называется снова «Сухум», без «и», я разговаривал с учеником, который долгие годы сидел за одной партой с моим братом. Все происходило нормально, их привозили на школьном автобусе, потом забирали. Они могли также ходить домой пешком. Мне неизвестны вообще никакие проблемы, чтобы они были обособлены как фашисты. Как-то мой брат пришел из школы и рассказал, что ему кто-то кричал вслед: «Немец-немец – колбаса, кислая капуста!» Ну и что здесь такого? Он, конечно, смеялся, тот, который кричал, тоже. Они были друзья!

С самого начала мы получали намного лучшее снабжение по сравнению с нормальным советским гражданином во всей стране. Мы получали вдоволь шоколада, могли закупаться на рынке, на базаре, имели чрезвычайно высокие зарплаты. Половину зарплаты мы могли перевести на лицевой счет в Германию, в восточную или западную часть, позднее ГДР и ФРГ, а именно по курсу 1 старый рубль к 2 немецким восточным или 2 западным маркам, или в соответствующее количество австрийских шиллингов. Я не могу говорить о какой-либо «серебряной» клетке, она была всегда «золотой».

Тем более, в конце войны обеспечение в Германии, конечно, было очень плохим. У меня дела обстояли лучше, так как я служил в Дании солдатом. После войны, кто остался в Германии и Берлине, по-настоящему голодали. В настоящее время это едва можно себе представить. Каждый, кто работал на одном из обоих объектов, Синоп или Агудзеры, мог посылать в Германию каждый месяц посылку на 8 кг с продуктами родственникам. Это были ящички, сделанные своими руками в столярной мастерской, очень симпатичные. Я посылал своим школьным друзьям в Западный Берлин довольно-таки часто с моей зарплаты продовольственные пакеты, как их называли, пайки.

И мы до сих пор говорим об этом на встрече с классом. Когда здесь, в Западном Берлине, была плачевная ситуация, я посылал и молоко, и сахар, и мед, и изюм в ящиках. Они должны были их забирать в Восточном Берлине, в Грюнау на одной вилле. Вилла принадлежала КГБ. Сейчас невозможно себе представить, что мы обеспечивали людей, друзей и родственников продуктами питания из Советского Союза. Но так было.

ЦРУ против Берии

Американская разведка уверена: чтобы проникнуть в тайны советского атомного проекта, необходимо отыскать следы немецких физиков. Они наверняка работают над важнейшими научными задачами. Но как это сделать, если вся страна спрятана за железным занавесом?

Из доклада ЦРУ:

После войны Советский Союз усилил меры безопасности. Традиционные методы сбора разведданных в СССР сегодня неэффективны. Невозможно получать информацию с использованием тайных средств коммуникации, невозможно отправить туристов и путешественников в целевые районы.

Западные спецслужбы вербуют шпионов среди перебежчиков, националистов, врагов советской власти. Самыми хитроумными способами их забрасывают через границу. Но на советской территории деятельность лазутчиков заканчивается удручающе быстро и печально. В СССР тотальный режим секретности. Всех подозрительных немедленно сдавали в органы. Как только советский крестьянин завидел странного человека, имеющего много денег и вещей, которых у советских людей не было, то его немедленно тащили к местному уполномоченному. Самые удачливые шпионы выживали на советской территории дней десять. Далее, как правило, их ждал трибунал и расстрел.

Иностранцев в большую часть населенных пунктов не пускают. Люди при их появлении шарахаются. Их телефоны прослушиваются. Американской разведке приходится пользоваться исключительно открытыми источниками. Но и они дают немало информации. Порой даже секретную лабораторию можно вычислить с помощью телефонного справочника. О закрытых городах атомного проекта узнают, сравнивая реестры населенных пунктов за разные годы. Исчезновение городов из реестра означает, что там началось секретное строительство.

Однако немецкие физики словно растворились в русских просторах. Но если невозможно найти их следы в СССР, быть может, стоит поискать в Германии? Американцы связываются с западно-германскими спецслужбами. Необходимо найти и опросить родственников и близких уехавших немецких физиков. Возможно, они получают письма из СССР. Немецкие коллеги добиваются блестящих результатов. Удивительно, но в числе свобод, которые дозволялись Берией немцам в Сухуми, была возможность отправлять посылки и писать письма в Восточную и даже Западную Германию. Американцам наконец улыбается удача. Западно-германская разведка передает в их руки десятки писем немецких ученых из СССР. Над письмами изрядно потрудилась цензура, в них нет географических наименований, но для грамотных аналитиков это бесценный материал.

Из доклада ЦРУ:

Моральный дух немцев очень высок. Они ограничены в передвижениях, зато питание, жилищные и прочие условия намного превосходят те, что были в Германии во время войны. Все оправдывает высокий уровень жизни.

Помимо настроения немцев, американцам удается выяснить через их письма куда более существенные данные. Из доклада ЦРУ:

Арденне пишет в Германию письмо, где просит прислать ему некие химикаты и инструменты. На основании анализа его просьб делается вывод: возможно, редкоземельные элементы нужны для изучения химических свойств плутония.

Хотя указывать географические объекты в письмах запрещено, и советская цензура бдительно следит за этим, американцы остроумно вычисляют местоположение немцев по косвенным данным. Казалось бы, совершенно невинное письмо немецкого ученого Ринтелена домой:

10 декабря мы получили возможность весь день с утра до вечера заниматься покупкой теплой одежды, поездили на метро и автобусе, посидели в хороших кафе… Вечером снова отправились в путь и 12 декабря прибыли в большой город. Следующим вечером мы проехали еще 5 часов на поезде и 14 декабря приехали сюда, проехав еще 2 часа на автобусе…

Этот текст для американских спецслужб – важный источник развединформации.

Расшифровка письма американскими аналитиками: 10 декабря Ринтелен был в Москве, ибо больше нигде нет метро. Вряд ли он уехал на Восточный Урал, скажем, в Нижний Тагил, тогда он сел бы в Москве на один из утренних поездов на Пермь, чтобы успеть на поезд на Нижний Тагил в 11.50. Таким образом, они ехали не на Северный Урал и «большой город» был Свердловском. Последний дневной поезд отходил из Свердловска на юг в 14.20 и через 5 часов прибывал в Кыштым. Ринтелен переночевал в Свердловске, чтобы сесть на этот поезд. Поэтому методом исключения определили, что пункт назначения, в 20–30 милях от Кыштыма (2 часа на автобусе) на юге Центрального Урала.

Местоположение Ринтелена американцы вычислили абсолютно точно. Это был объект Сунгуль, неподалеку от Кыштыма, где действительно работала группа Борна. Географию перемещений немецких специалистов американская разведка уточняет даже из рассказов о погоде и природных явлениях.

Из аналитической записки ЦРУ:

Госпожа Верена Вебер в письме своей тетушке рассказывает, что они видели 97-процентное солнечное затмение, которое началось в половине пятого и кончилось в половине седьмого. Справившись в Военно-морской обсерватории, установили, что затмение на 97 % в указанное время было в Сухуми. В сочетании с описаниями флоры, ландшафта и климата сделан вывод, что речь идет об окрестностях Сухуми.

Сверяя разные письма, американцы вычисляют целые группы немецких специалистов, работающих вместе. Из доклада ЦРУ:

Путем перехвата и тщательного сравнения писем удалось установить, кто работает в группе Арденне в Сухуми. В нескольких письмах упоминается о случайной гибели маленького мальчика, который играл со спичками. Также сообщается о вспышке скарлатины. Таким образом, выявлены группы немцев, работающих вместе. Данные указывают, что рядом с группой Арденне работает группа Герца.

Сухумские институты – предприятия строгого режима. Все рабочие чертежи ежедневно сдаются на хранение в особые отделы. Но странным образом особисты разрешают немцам то, что не дозволено их советским коллегам.

Клаус Тиссен рассказал нам:

Так называемое обеспечение секретности, такой режим отчасти сумасшедший, смехотворный. Принес ли он пользу, мы не знаем. Он был строжайший. Мы должны были каждый вечер листы бумаги, на которых были сделаны чертежи, сдавать в специальном конверте с печатью, каждый лист. Это все собиралось и выдавалось на следующий день. В этом-то и сумасшествие, мы должны были сдавать каждый вечер каждый лист, а на следующей день получали с печатью. Но нам разрешено было фотографировать в лабораториях, сколько мы хотели, и сдавать пленки нам не нужно было. У меня сохранилось много фотографий, которые я снял. Это было несколько нелогичным. Мы могли сколько угодно писать писем в Германию, даже позднее в ФРГ, везде. Каждое письмо читалось, подвергалось цензуре, это мы знаем, потому что наши друзья и родственники сохранили письма. И на них можно найти зачеркнутые места, где описывалось, что человек жил в Сухуми на Черном море. Место Сухуми нельзя было называть. Не знаю, принесли ли эти тайны какую-то пользу.

Доходило до смешного, каждый на улице в Сухуми знал, где мы работаем, что мы немцы, что мы работаем над условиями создания атомной бомбы и при этом мы должны были хранить молчание. Что уж говорить, если для сыновей Густава Герца и Петера Адольфа Тиссена в Ростове во время нашей учебы был специально приставлен офицер, который там жил 2 года, он получал зарплату, вел жизнь, которую он никогда бы после не смог себе позволить. Он знал совершенно точно, что мы ничего не сделаем, не устроим ни саботаж, не устроим конспиративные встречи с иностранцами. Ему не было необходимости надзирать за нами. Это была своего рода перестраховка.

Были случаи, когда доносили, но не в нашем кругу. Я читал, что некоторым угрожали. Но нам это не привелось испытать. Я знаю два случая. Первый – один военнопленный, который исчез в лагере, и выяснилось, что он дал фальшивые данные и что в начале войны он был летчиком, которого сбили.

И был другой. Он хотел с берега переплыть от военнопленных на турецкий корабль. Он снял одежду на пляже и пошел в воду, он проплыл немного и понял, что все равно не доплывет, и поплыл назад. У его вещей уже стояли солдаты, которые успели все увидеть. И он исчез в лагере для военнопленных, но его потом выпустили. Ему ничего не было, его просто отправили в лагерь, из которого его привезли, т. е. его не расстреляли и не добавили срок. Это было даже странно, военнопленных отправляли обратно в лагерь после того, когда они не были больше нужны, военнопленные механики, электрики. Это был гротеск. Они раньше вернулись домой в Германию, чем те немецкие инженеры и ученые, которые остались в Сухуми. Это все показывает, что страх был не обоснован. Все те, кто работал с нами, все вернулись домой, и некоторые живы еще сейчас.

Слабый режим секретности в сухумских институтах не объяснить беспечностью местных чекистов. Немецкие ученые работают над атомной программой не только в Сухуми. И везде им разрешают писать письма в Германию. По этим письмам американская разведка методично вычисляет расположение ядерных объектов.

Из аналитической записки ЦРУ:

В перехваченном письме говорилось, что группа физика Позе находится в трех часах езды на автобусе от Москвы. Несколько аналитиков отметили в письме тот факт, что члены группы Позе неплохо поплавали в реке и что в тех местах велось строительство. Также в письмах говорилось, что обратные поезда из Москвы «ходят плохо». Изучение карты и расписания поездов убедило в том, что это платформа Обнино, в 15 км к северо-востоку от Малоярославца. Было еще 10 мест в двух с половиной часах от Москвы, но там либо не было реки, либо имелось отличное сообщение с Москвой. По нашему заданию американский военный атташе сфотографировал строительство. Определили, что это ядерный реактор.

Немецкие письма постепенно приподнимают завесу над атомным проектом русских. Операция складывается удачно. Американские аналитики не могут знать, что существуют объекты, где совсем иной уровень секретности. Где запрещено фотографировать, писать письма и звонить по телефону. А выйти за пределы зоны физически невозможно. Колючей проволокой и охраной здесь окружены не отдельные институты и объекты, а целые города и районы, которых больше нет на географических картах. Этих городов нет в расписаниях поездов и самолетов. К ним прокладываются железные дороги. Но они якобы ведут к другим станциям. Аэродромы около этих городов тоже считаются относящимися к другим населенным пунктам.

Так, часть Мордовского заповедника передали в Нижегородскую область. И на картах остался лес. С карт исчез старинный русский город Саров. К 1940-м годам знаменитая Саровская обитель уже была упразднена, на ее месте некоторое время находилась детская колония, а потом завод, который в годы войны изготавливал снаряды для «Катюш». Именно это место было присмотрено людьми Берии для создания здесь столицы атомной империи. Тому было несколько причин: густые леса создают маскировку, город довольно близко от Москвы, в то же время территория не слишком густо заселена, есть железная дорога, и может быть, главное – рядом Мордовские лагеря, которые могут дать десятки тысяч бесплатных подконвойных работников. И в 1946 году в бывшей купеческой гостинице Сарова разворачивается КБ 11 – Центральный научно-исследовательский институт по проектированию атомного оружия. Возникает мощный ядерный центр под названием Арзамас-16 или Москва-300. Секретность здесь несравнима с той, какая существовала в сухумских институтах.

Участница советского атомного проекта Ирина Адамская рассказала нам:

Как попала в Саров? Тогда я первый раз столкнулась с могуществом нашей организации. В Ленинградском университете Центральная комиссия по распределению выпускников работала в главном здании на втором этаже. Вызывали нас по одному. На распределение я шла совершенно спокойно. Вопрос о моем распределении был решен, потому что аспирантуры не многочисленны в те годы были, и поэтому преимущественное право при назначении их имел факультет. И когда меня вызвали, представитель факультета сказал, что я рекомендована в аспирантуру. И вдруг председатель комиссии говорит: «Вы знаете, к сожалению, я вас должен огорчить. На нее претендует Главгорстрой СССР».

Представитель развел руками. Ну, сделать ничего не можем. Так что оттуда нас направлено было в распоряжение Главгорстроя СССР, десять, может быть, двенадцать девушек. С чистыми анкетами. Почему девушек? Потому что все молодые люди с хорошими анкетами были направлены в Военную академию. И через три года стали сухопутными моряками. Все они, как потом это выяснилось много лет спустя, так или иначе были связаны в работе с нашим объектом, с нашими организациями. Нам было предписано 1 августа 1951 года прибыть в Москву по адресу: Спартаковская улица, номер дома, к сожалению, не запомнила. С дисциплиной было строго. Вся группа, которая ехала, как говорилось, после отпуска с разных концов страны, встретилась в условленном месте. И мы все вместе направились на Спартаковскую.

Группа поручила мне связаться по указанному телефону и взять на себя организационные обязанности. Увидели мы очень невзрачное здание, двухэтажное, деревянное, знаете, такого грязно-желтого цвета. Вышла из этого здания женщина, дала нам направление в общежитие. На время оформления, неделю оформление длилось, разместили нас в Институте стали. Наконец мы получили пропуска, и нас пропустили в это здание. На второй этаж. Вот тогда мы впервые прошли мимо часового.

Мы сидели, ждали приема, вызывали группами. В общем, мы сидели настолько притихшие, что почему-то стали шепотом разговаривать. Был обеденный перерыв. Мимо нас прошла группа женщин. Веселые, смеются, разговаривают. Прошли мимо часового, спокойно предъявив пропуска. А мы недоумевали. Как это так, вот можно идти, смеяться, спокойно разговаривать, когда ты работаешь за часовым. Вот это первое такое впечатление. Первая группа получила направление в ЛОМИ, ленинградское отделение математического института.

Вторая группа, было сказано, что она остается на работе в Москве. Наконец дошла очередь до меня. Вместе со мной вошел молодой человек, которого я видела впервые. Сказали, что это выпускник Ленинградского электротехнического института Ярослав Андреев и что мы будем вместе с ним следовать к месту нашей работы. Ну, я немножко растерянно себя чувствовала, а вот Ярослав, он сказал: «Спариваете нас, что ли?». Кадровик совершенно серьезно ответил: «Пока нет, а там видно будет». Ни слова о том, где же находится наше место работы. Потом последовал такой инструктаж. Все, что с этого часа, выйдя отсюда, вы увидите, услышите, обо всем этом вы должны молчать. Писать письма можно будет с места вашей работы, но только о природе и о погоде. А дальше уже совсем таинственно следовало. Завтра вы должны прибыть по адресу Цветной бульвар, двенадцать. Там вы получите указания о дальнейшем пути вашего следования. Там будет написано на двери «овощная база», не обращайте внимания, именно в эту дверь вам нужно зайти. Повернете налево, и там вас встретит Иван Иванович Солнцев.

На следующий день все так и происходило. Запомнилось то, что здание было полуподвальное. И знаете, окна буквально вровень были с тротуаром. Солнцева на месте не было. А был молодой человек Пяткин. К сожалению, не запомнила его имени-отчества. Потому что впечатление от встречи с ним очень запомнилось мне. Он, видимо, видя мою растерянность и желая поднять настроение, сказал: «Ну, не огорчайтесь вы, пожалуйста. Ведь вы едете в такое замечательное место. Там же коммунизм в окружении социализма. И потом, это совсем недалеко от Москвы!». А дальше следовали уже ну совсем такого рода детективные указания. Сегодня вечером вещи вы должны собрать незаметно от всех, потому что в общежитии я не одна жила. Завтра утром встать в пять часов, тихонько уйти. Для всех вы должны в буквальном смысле слова исчезнуть. Дальше было сказано, на какой остановке мне сесть в рейсовый автобус, идущий во Внуково, в аэропорт. Там вы подойдете к скульптуре Сталина. Там был большой скульптурный портрет, который стоял в конце зала. Почти до потолка. Остановитесь там. К вам подойдет человек с такими-то приметами. И спросит ваши фамилии. Дальше он вам скажет, куда и что делать. Все так и было. Подошел человек с указанными приметами, спросил фамилию. За ним мы пошли через аэродром. И нас посадили в грузовой самолет. Вместе вот с тем молодым человеком, с которым нас познакомили на Спартаковской. Еще пара, два молодых специалиста, супруги Васильевы, летели сюда. В самолете оказались еще военные, которые сопровождали груз. Опять строжайше проверили пропуска. И мы полетели. Где-то около двух часов летел самолет.

Наконец мы приземлились. Опять военные, опять проверка. Наконец мы на земле. Аэродром представлял собой большую поляну, ровную, без всякого асфальта, травяное поле. И кругом лес. На автобусе служебном, тогда рейсовых автобусов не было, нас привезли в отдел кадров. Отдел кадров расположен был на втором этаже здания, где сейчас находится городской музей. Получаю направление в общежитие. Молодые специалисты, которые приезжали в том году, их в разные места поселка селили. В гостиницы селили. Но вот меня поселили в общежитие квартирного типа, которое находилось в деревянном коттедже. Этот коттедж стоит до сих пор, только там сейчас обычный жилой дом.

Оформление длилось целую неделю. То состояние, которое я испытывала, можно назвать шоковым состоянием. Потому что совершенно непривычно – колючая проволока, везде часовые, колонны заключенных под охраной, и часто с овчарками еще шли. И знаете, ощущение такой полной изолированности от внешнего мира. Было такое чувство, что меня втолкнули в клетку, захлопнули дверь, выхода обратного нет. Потому что я уже знала, что выехать с объекта, даже в очередной отпуск, почти невозможно.

Но надо отметить, что атмосфера на работе в то время была удивительно доброжелательной. Все первые годы какое-то осталось впечатление радости от работы. И очень быстро в этом коллективе я почувствовала свою востребованность как специалиста. Вы должны понимать, насколько это важно. И постепенно настроение стало улучшаться. А потом, ведь просто невозможно было не видеть, какие на этом маленьком пятачке, в этом небольшом поселке сосредоточены разного рода специалисты высочайшего уровня, ученые с мировыми именами.

Ведь уже были известны имена широко Николая Николаевича Боголюбова, Игоря Евгеньевича Тамма и Якова Борисовича Зельдовича. Имена ученых, научного руководства и также специалистов всех подразделений, конечно, были засекречены. Но, если ты работаешь вместе с кем-то, естественно, имя становится известно сразу, как только ты приступаешь к работе. Вот почему я эти имена с первых же дней знала.

Потом, невозможно было не ощущать той атмосферы величайшей ответственности за дело, которая царила в то время на объекте. Тот интерес, с которым люди относились к работе. И то нетерпение, которое испытывали физики-теоретики, дожидаясь результатов наших расчетов. Вместе с этим приходило понимание, что здесь решаются какие-то важнейшие государственные проблемы. А потом, несмотря на все эти секретные ограничения, очень быстро ты начинал понимать, что за специзделие выпускает объект. Хотя вслух – боже упаси, это не произносилось. И вот что интересно. Вместе с этим пониманием, может быть, это вас и удивит. Но это вот мое ощущение. Приходило понимание, что эти жесточайшие ограничения, подчас может быть чрезмерные и нелепые, – они необходимы. И это самосознание, может, больше всяких запретов способствовало тому, что в эти первые годы никакая секретная информация с объекта не ушла.

Я еще приведу слова Якова Борисовича Зельдовича, как-то услышанные мной. Он сказал, что вообще в истории науки бывают звездные часы. Появление новых идей, осуществление радикальных прорывов. Именно такие звездные часы в то время переживал наш объект. И поэтому-то понимание этого способствовало тому, что у меня очень быстро дискомфорт, который я испытывала в первые дни, – полностью исчез.

Помимо заключенных, на работу в закрытые города попадают либо выдающиеся ученые и конструкторы, либо молодые специалисты с идеальной анкетой. Здесь нет случайных людей, но даже дети боятся сказать лишнее слово. В закрытых городах все – государственная тайна.