Текст книги "Лаврентий Берия. Кровавый прагматик"

Бад-Шлема, Саксония, Городская ратуша, раньше здесь располагалась советская администрация

Вышка старой шахты, Бад-Шлема

Лев Лурье на фоне арки с традиционным шахтерским приветствием, Бад-Шлема

Впрочем, благодаря неутомимой поисковой деятельности нашего редактора Серафимы Гавриловой мы снимали интервью с ветеранами «Висмута», рабочими, трудившимися на урановых рудниках в послевоенное время. Эти пожилые люди были в высшей степени доброжелательны к русским документалистам и охотно поделились воспоминаниями молодости.

Вернер Нойберт:

Я был переселенцем. Я переселился из Чехии, из Судетской области. У меня чешское происхождение. В 1944 году нас оттуда выгнали, и я приехал сюда. И после того как я поработал на одном машиностроительном предприятии, я в 1947 году перешел в «Висмут». Так как, в первую очередь, мне там платили больше и там были перспективы роста. И перспективы развития для тяжелых машин были в шахтах «Висмута». А другие производства сворачивали.

Это была хорошая техническая работа. Я был машинным механиком. Полгода я там ремонтировал компрессоры и дизельные моторы, которые ломались, потом меня отправили учиться на техника. И потом я вернулся обратно, чтобы работать там дальше. Я сам работал с примерно сотней русских людей. Так как я работал с техникой, очищающей руду и бурильной. И осматривал ее перед тем, как ее продавали в Россию. И это я делал все 40 лет. Я могу отметить только хорошие отношения русских и немцев, потому что у меня не было никакого представления о радиофизике. И русские люди, которые приехали из Ленинграда, из Москвы, из Института Курчатова, из Армении, они уже изучали эту область. Они уже все знали. И потом, позже, немецкое акционерное общество «Висмут» переделали в Первое Акционерное общество, и тогда нам перешли фабрики, основанные благодаря этим специалистам.

Генеральные директора менялись. То немецкий, то русский. Но последний генеральный директор был немецким. Когда русский министр иностранных дел Молотов приехал в Йохангеоргиенштадт и совершил обзорную поездку по шахте, он встретил группу из чешских и немецких сторон, я тоже в этом участвовал. Он смотрел, как работают чешская и немецкая стороны. Он произвел впечатление делового человека. Он не был высокомерным, не показывал своего превосходства и ненависти по отношению к немецким шахтерам. Тогда был еще русский руководитель объекта. Он должен был гарантировать, что шахтеры хорошо работают и выполняют план. И я работал здесь 41 год. С ураном, который каждую неделю отправлялся в Брест и оттуда в Новосибирск или в Электросталь-2.

Кто тогда работал на «Висмуте»? Ну, это были люди, которые страдали от голода, которые хотели получать дополнительную пайку еды, которые хотели каждый день есть горячий обед. А все это было на шахте. На других производствах этого не было. Когда мы хотели пойти пообедать из шахты, мы могли пойти в столовую или на кухню и там поесть. И еще была карточка, по которой можно было купить хлеб, молоко и творог. И сигареты еще.

Гитлер, начав войну с Россией, по большому счету страну и похоронил. После войны было принято решение о деиндустриализации. Промышленные предприятия, которые работали на Гитлера, разбирались. Сталелитейные заводы, текстильные заводы и др. И поэтому рабочих мест больше не было. А потом появился «Висмут». В 1945 или 1946 году. Здесь были старые шахты, и предприятию нужны были опытные люди, которые могли обращаться с моторами, компрессорами и электрическими машинами. И те, кто в этой области обучались, те туда шли, и те, кто не имел профессии вообще или имел другую профессию, те тоже шли туда, потому что там нужны были руки. Люди должны были оттаскивать взорванные камни, потом эти камни грузили на вагонетки и вывозили наверх. Потом в них искали руду. Из грязи, которая лежит вокруг, нужно было выделить маленький кусочек урана.

Три или четыре года нужно было изучать радиохимию. И к этому человек тоже должен был быть способным. Я думаю, примерно 1 миллион человек работал в «Висмуте». Ну, когда я начинал, было 500 тысяч человек, но это много раз все менялось. Старые уходили, новые приходили.

Были и несчастные случаи, но по большей части технического характера. В первые годы на шахте два или три года было сухое бурение. Это значит, что бурильная машина просверливала дыру в камне, потом туда закладывалась взрывчатка, и все взрывалось. Но такое бурение проходило только в сухой породе. И с 1947 года поступил приказ от руководства «Висмута», что должно быть бурение сырой породы. И кто не занимается сырым бурением, тот получал выговор или не получал премию за месяц. И эта перемена возникла после того, как было выяснено, что при сухом бурении камень расщепляется и вредные частицы породы, кварц и гранит, попадают в легкие и это вызывает легочные заболевании, силикоз и другие.

В «Висмуте» каждый день давали обед. С самого первого дня. Поэтому мы не могли прогуливать работу. Кто не пришел вовремя на шахту, тот не получил свою еду. А с пайкой ты всегда переживаешь день.

Готтхард Бретшнайдер:

Я родился здесь и учился. В 1949 году окончил учебу. Я устроился на работу в «Висмут», потому что там было много денег и, прежде всего, очень много еды. Много продуктов. Там были самые лучшие условия. Вот поэтому я пошел в «Висмут». У меня были только мать и бабушка. Нужно было о них заботиться. Отец к тому времени уже умер. Поэтому это было выгодно, что я пошел работать в «Висмут». Я там зарабатывал довольно много денег. И у нас был вполне высокий уровень жизни тогда. Мы работали в три смены. По ночам не работали. Так что условия были достаточно сносные.

Пакет Сталина – это было нечто особенное. Это была награда для людей, которые перевыполняли норму на 180 %, иначе пакет было не получить. Он был придуман для людей, которые достигали таких результатов. Но вообще-то были хорошие продуктовые нормы. Для шахтеров, для тех, кто работал на самых тяжелых участках, они были более значительные. Они получали больше еды: больше хлеба, больше масла, больше сахара, больше мяса, больше молока, чем все рядовое население.

Добывали уран в основном немцы. Но некоторые были беженцами из Чехии или Польши. Их оттуда выгнали, и здесь они пытались начать новую жизнь. Многие приходили из района Рудных гор. Со временем сюда подтягивались местные жители.

Тогда люди почти ничего не знали о Лаврентии Берии. Кто он такой? Что он из себя представляет? Но мы знали, что он отвечает за АО «Висмут» и за то, чтобы мы быстрее выполняли план, для того чтобы завоевать преимущество в атомном споре с американцами. Конечно, мы знали, что уран нужен для создания атомной бомбы. Но какие выводы из этого мы могли сделать? Официальной информации об этом не было ни в прессе, ни на радио. Нам говорили только так, в простых беседах. Мы толком и не знали, что уран может вредить здоровью, если много его паров вдыхать. Тогда мы всего этого не знали, нам этого не говорили. Но я не пострадал нисколько. Я ничего не знаю о жертвах на урановых работах. Были жертвы в Рудных горах, но это было давно, в Средние века. Вроде в XV веке.

Гюнтер Фишер:

Я пришел в «Висмут» в 1952 году совершенно добровольно. Я родился в Чехии, переселился в Германию в 1942 году с семьей. Я родился в многодетной семье. Нас было 13 детей. Мы часто голодали. Мой брат к тому времени уже работал в «Висмуте», и я тоже попал туда через него. В первую очередь, там были лучшие условия. Об остальном мы узнали уже позже. Тогда мы никакого представления о горах не имели. Я не знал, что меня ждет, и усердно работал в шахте. Я 31 год там проработал. И только намного позже я узнал, что это опасно. О Мальцеве я могу сказать немногое. Я пришел в 1952 году, тогда у нас были русские постовые на входе. И на производстве тоже всегда были русские постовые. Там, где была взрывчатка, тоже были русские. Мы общались с ними, но ничего плохого я о них сказать не могу. Я могу сказать только хорошее о нашей совместной работе. У нас был старший геолог, он был советский гражданин. Он работал с самого начала. Но, в принципе, особо много мы не пересекались. Кроме хорошего, я ничего не могу сказать.

У нас были лучшие условия, чем у других. У нас были продуктовые карточки, у нас еще были дополнительные поощрения за выполнение плана. И в этом, наверное, была причина того, что у нас не было забастовки. Даже если бы мы и хотели что-то такое организовать, у нас были русские посты и русские военные. Это создавало определенную атмосферу. Лучше вести себя спокойно… Но я не помню ничего плохого. У нас не было особых причин для забастовки.

Рудольф Дейнеке:

В 1947 году мне было 15 лет, я жил в Рудных горах. Там не было работы и есть было нечего. И тут появился «Висмут». У моей матери там был знакомый старший штейгер (мастер по рудным работам). Он работал в одной из шахт «Висмута». И так он устроил меня в «Висмут». Нас было несколько молодых людей по 15, 16 и 17 лет. Еще в «Висмуте» работало несколько молодых девушек. И я там работал с 1947 года. Это была очень тяжелая работа. Но так как мы были тогда очень молодыми людьми, эта работа для нас казалась легкой.

Первые два года, которые я проработал на этой шахте, у нас не было русского руководства. У нас был немецкий руководитель шахты, который раньше был начальником предприятия. И у нас на шахте был пункт расположения охранной роты Красной армии. А солдаты были такими же мальчиками, как и мы. Ненамного старше. И я могу сказать, что каждые четыре недели солдаты получали свою еду. Крынку молока, продукты. И когда они за две недели все это съедали, они приходили к нам. В принципе, они были тоже стеснены в средствах, но мы умудрялись проворачивать сделки с ними. Они брали с собой лампы. У нас не было света в Рудных горах. А мы им приносили яблоки, еще фрукты, и они все это забирали, цап-царап, до свидания! Такое было время…

Потом у меня была одна история с русским руководителем проекта. Он мне очень помог, этот человек. Старший лейтенант. Вы хотите знать имя? Я еще помню, его звали Полянский. Он прекрасно говорил по-немецки. У меня после моего 17-го дня рождения была одна пропущенная без уважительных причин смена. Мне тогда было важнее отметить день рождения с друзьями, чем пойти на работу. Ведь в 17 лет человек думает по-другому, не так, как в 70, правда? Если бы не эта пропущенная смена, я получил бы материал на костюм, премию и пакет Сталина. Вы знаете, что такое пакет Сталина? Пакет Сталина – это такой пакет с едой. Там продукты питания: лапша, или рис, или макароны, мука, сахар, масло. Все это было в этом пакете Сталина. Это все было упаковано и давалось за хорошие результаты. Ведь ни продуктов, ни материалов не было тогда. А зимы были более суровые, чем сейчас. У нас на семью было одно старое одеяло. Теперь об этом можно спокойно говорить. Такое было время.

Получить кусок ткани – это было тогда большое достижение. И вот я пришел к руководителю объекта с заявлением принять эту пропущенную смену. Там был такой маленький кусочек бумаги, и там было написано, что я пропустил смену. И он по-немецки приписал там: выдать пакет Сталина, простить пропущенную смену. И с этой бумажкой я получил премию. Вот такой он был, Полянский. Вот такими были контакты с русскими. Не особо имя Берии слышали. Только позже читал о нем. Кое-что стало известно в 1953 году. После смерти Сталина.

17 июня 1953 года, когда случились выступления в Берлине, Дрездене и других городах против того порядка, когда была всеобщая забастовка, я уже тогда работал штейгером. Я работал во вторую смену. С 15 до 22 часов. И все рабочие должны были уже быть здесь к началу смены. И те, которые отработали смену, и те, которые заступают. Они мне должны были докладывать об особенностях, на которые нужно обратить внимание. И когда я пришел тогда осматривать пункты своей работы, никого не было на месте. Я не знал, начали ли люди смену, и побежал к первому попавшемуся телефону. Я позвонил в службу шахты, и мне сразу сказали, как только я набрал номер, что в шахте остались один техник, два электрика, два плотника, все другие люди ушли. В семь часов уехали на автобусах в разных направлениях, независимо от движения поездов и трамваев. Мне сказали, что сейчас беспорядки.

У нас в «Висмуте» мы не почувствовали особо этих беспорядков, но надо понимать, что так как в соседних областях эти беспорядки были, то протестовать начали все, в том числе и у нас. Поэтому у нас поставили шлагбаум. Люди, которые жили в области, должны были предъявлять удостоверение. Иначе никого не пускали. Чужаки не могли пройти.

Позже, когда я уже был дома, где-то около 8 часов, подъехал легковой автомобиль. Из него вышло два человека, они зашли ко мне, представились. Я сказал, кто я, и они обязали меня одеться и идти с ними в шахту. Это было руководство шахты. Мы получали задание контролировать определенные области внутри шахты. А уже на следующий день мы стали работать нормально, в две смены. 18 июня все и закончилось.

«Висмут» – это название для прикрытия. Когда открыли эту организацию, она была чисто русская. Русское предприятие, основанное Москвой. Чтобы ввести мир в заблуждение и не говорить об урановых месторождениях, употребляли термин «Висмут». Никто толком не знал, что там вырабатывают.

В Атомном проекте у Лаврентия Берии появился опыт руководства фактически независимым государством. Например, в Саксонии практически не действовала Социалистическая единая партия Германии, здесь менеджеры были и из числа бывших антифашистов, и из числа бывших нацистов. Главное – квалификация. Здесь не работали заключенные. Шахтеры хорошо стимулировались. Результаты были великолепными, гораздо лучшими, чем в лагерях. В 1946 году здесь добыли 1,5 тонны урановой руды, а в 1950-м – 1200 тонн.

Всего в период с 1947 по 1990 год «Висмут» выработал 230 000 тонн руды, это предприятие стало ведущим для советской военной индустрии. «Висмут» оказался третьим в мире по величине урановым рудником.

У самого Черного моря

Немецкие ученые, вывезенные в СССР, панически боялись, что их пошлют в Сибирь. Поэтому фон Арденне страшно обрадовался, когда его пригласил к себе Лаврентий Берия и предложил три места локации: Москва, Крым или Абхазия. Фон Арденне выбрал Абхазию. Берии это было с руки, здесь у него дача, и немцы будут под присмотром. В предместьях Сухими – в Агудзерах и в Синопе – основали два секретных института. Они расположились в зданиях бывших санаториев, окруженных роскошными парками. Институт в Синопе получил название «Институт А», по имени фон Арденне, а второй, в Агудзерах, институт «Г» – для Густава Герца.

Густав Герц – лауреат Нобелевской премии 1925 года, крупнейший немецкий физик, руководивший всеми научным исследованиями фирмы «Сименс». На советском атомном проекте его заработная плата – 10 000 рублей при средней в Союзе в это время – пятьсот. Специальный самолет доставлял дефицитные продукты из Москвы. Режим был относительно свободным.

Клаус Тиссен, сын знаменитого ученого Петера Адольфа Тиссена, с которым он вместе жил в Абхазии и участвовал в советском атомном проекте, рассказал нам о сухумской жизни немецких специалистов:

Манфред фон Арденне сказал, что он попросил Берию во время первой встречи в Москве летом 1945 года, что ему хотелось бы в Крым или на Кавказ. Другая версия, к которой я склоняюсь, скорее всего, в том, что Берии хотелось, чтобы институт был вблизи его родины. Местом его рождения является маленькая деревенька, полчаса езды от Сухуми. Мерхеули называется. Мне кажется, что он хотел сделать что-то вроде памятника себе и прежде всего иметь возможность 2–3 раза в год служебных командировок на свою родину. Скорее всего, это было причиной. Институт, в котором мы были, располагался прямо на краю Сухуми, прямо на пляже.

Между пляжем на Черном море и институтом пролегала только железная дорога от Сухуми в Тифлис. И прекрасный парк, со времен царя. Это был большой санаторий, который в 30-х годах был построен для стахановцев. Прекрасное здание. В середине холмов, которые были увешаны мандариновыми деревьями и виноградной лозой, нам казался он раем и таким оставался все время.

А другой институт располагался примерно в 8–10 километрах подальше на восток, тоже прямо на Черном море вблизи города Дранда. Но он был не такой современный. По-настоящему красивое здание, сохранившееся, вероятно, еще с царских времен. Директором этого института был Манфред фон Арденне, некоторые называли его Арденне, так, как писалось, но правильно произносится Арден без «е». Директор другого института был Густав Герц, лауреат Нобелевской премии. В институте Ардена были три области, независимые друг от друга. Одна область, которой он руководил сам, где происходило расщепление урана на изотопы урана 235 при помощи так называемого масс-спектрографа, сильными магнитами, которые он пытался разработать еще в Берлине.

Манфред Арденне взял с собой беременную жену, у него было тогда два ребенка: дочь и старший сын. Один ребенок родился в Сухуми. Конечно, были некоторые, которые взяли с собой возлюбленных. Таким образом, они хотели расстаться со своими законными женами, уехав далеко в Советский Союз. Они надеялись начать все с начала. Но они заблуждались, так как некоторые жены приезжали впоследствии и иногда возникали сложные ситуации. В широком смысле этого слова, можно было взять с собой тех, кого хотелось, друзей, родственников. Но нужно было понимать, что всех их требовалось суметь прокормить, или они должны были работать.

В нашей семье была следующая ситуация: моя сестра была химиком-технологом, завершившим образование, она могла сразу начать работать. Я был абитуриент и тоже мог сразу приступить в качестве лаборанта и работал, интенсивно учился на месте. Говоря другими словами, я поехал как преемник отца.

Конечно, очень быстро, после того как мы приехали в 1946 году, наш институт был обнесен забором. И, конечно, объект нам разрешено было покидать только при наличии удостоверения и в сопровождении офицера МГБ, позднее КГБ. Поездки в Сухуми на рынок за свежими овощами или фруктами или походы в рестораны сопровождались также людьми из госбезопасности. Конечно, мы могли туда спокойно пойти, но с сопровождением.

Мы находились на территории закрытого объекта, и поэтому внутри объекта охраны почти не было, мы могли свободно перемещаться. Снаружи был забор, по сторонам стояли круглые сутки постовые. За домом Арденне была натянута колючая проволока, и в местах, которые были не совсем хорошо видимые, делали обходы. С моим отцом и братом мы ездили как-то в Боржом на неделю. С нами был шофер, очень приятный человек, он был особенно рад, когда пил много водки, и с нами был офицер. Он сопровождал нас на каждом шагу, где мы только ни были.

Вообще это было, конечно, гротескно. Когда я ехал в Москву, мы ехали в поезде, в купе был я и офицер, а напротив совершенно нормальные граждане, и в соседних купе было тоже нормальное население. В конце вагона стояли самовары, где можно было взять чай. От Сухуми до Москвы длинный путь. И, конечно, когда ты как иностранец сидишь с офицером и другие смотрят, я говорил, что я латыш – до того момента как я однажды в поезде действительно не встретил латыша и он, конечно, хотел со мной поговорить по-латышски. Мне стало ужасно неудобно. И тогда каждый заметил, что я вообще не знал по-латышски ни одного слова.

В области моего отца разрабатывались диафрагмы для диффузного способа разделения урана 235. Марка Штернберга, который был ранее директором в «Siemens», разработала метод газовых центрифуг. Конечно, еще с самого начала у нас были десятки немецких сотрудников. Были привезены десятки военнопленных специалистов, все химики, физики, механики. Это были полностью закрытые миры, которые функционировали как город.

Нас с самого начала немного удивляло то, что по отношению к нам было абсолютное доверие. Ни один из наших начальников, ни один их офицеров КГБ, никто из коллег, никто из них не был по отношению к нам подозрительным или недоверчивым, что мы могли бы устроить какие-то саботажи или могли бы работать не так, как полагается. Мы не были вынуждены, определенно нет, нами руководило честолюбие работать зачастую действительно день и ночь, чтобы добиться как можно больше результатов. Является ли это типичным для ученых, все равно, на кого они работают, работать добросовестно? Этого я не знаю. В любом случае доверие мы оправдали. Тогда это была одна из интереснейших задач, которая вообще существовала в мире. Тогда еще не было ни транзисторов, ни микроэлектроники. Интереснейшая область изучения была ядерная энергия с конечной задачей применять ее в мирных целях, также для атомных электростанций.

В первые месяцы из русских там находились в основном повара и рабочие, те, кто следил за территорией, советские граждане. Вскоре прибыли 2–3 супружеские пары, ученые – как в наш институт, в так называемый Синоп, так и в Агудзеры. Затем каждый год прибывало все больше и больше выпускников советских вузов, которые работали вместе с нами, с которыми с самого начала складывались хорошие отношения, и они развивались только в лучшую сторону.

Моими прямыми непосредственными начальниками была пара из Москвы Виктор и Мария Гусевы, выпускники Московского университета, он, к сожалению, пятнадцать лет назад уже умер, но с его вдовой я до сих пор в дружеских отношениях. Я посещаю ее, когда бываю в Москве. У нас были с ними превосходные отношения. Когда мой отец в 1951 году получил Сталинскую премию первой степени, в этой команде работало еще 3 человека: двое русских и один немец. Они вместе с моим отцом получили премию. Это были абсолютно смешанные коллективы, с самого начала не было никаких диссонансов.

Личные связи не приветствовались, конечно, это шло от советской стороны. Может быть, мы предполагали, что НКВД внимательно следило за тем, кто приходил, чтобы кадровые документы были в абсолютном порядке. Но мы никогда не имели ощущения, что люди НКВД или наши сотрудники когда-либо следили за нами. В том-то и своеобразие, что, несмотря на то, что институты принадлежали НКВД, слежка оставалась, по меньшей мере, незамеченной. Мы позднее замечали, что тот или иной немец работал на КГБ. Например, заметили, что из лагеря военнопленных прибыл парикмахер, мы потом узнали, что он был доносчик. Мы ничего особенного не замечали. Но среди ученых были замечательные отношения.

Клаус Тиссен – один из немногих участников советского атомного проекта, доживших до наших дней, видел героя нашей книги Лаврентия Берию. Тиссен рассказал нам:

Конечно, мы о Берии слышали уже давно, еще во время войны. Мы знали, что он самый опасный человек в Советском Союзе и оставался таковым до самой смерти. Он приезжал много раз в Сухуми, я сам его видел там два раза. Мы стояли тогда в коридоре, когда он приехал, он создавал неприятное впечатление. На нем был серый пуловер с воротником-стойкой, он выглядел как сова со своим неподвижным лицом, со своим пенсне. Но он не производил впечатление человека, который собирается арестовать людей или послать в Сибирь в лагерь. Этого не случалось. Но, несмотря на это, он был всегда нам неприятен. Он приходил в сопровождении адъютанта, большого, высокого. Тот выглядел очень симпатичным. Он выглядел по-другому, не так, как Берия, ухоженным, немного как денди. Я маленький лаборант, мне не нужно было сидеть за одним столом, когда они что-то обсуждали, мы быстро исчезали в лабораторию.

Мы соприкасались с ним, только когда он приходил и устраивал совет, и то с ним были советские ученые. Например, Емельянов, о котором мы очень хорошего мнения. Он был впоследствии долгие годы в органах власти по атомной энергии в Вене. С ним находились ведущие ученые. Курчатов, о котором мы с самого начала знали много. Выдающиеся люди. И мы совершенно не могли заметить, что Берия может, а что нет. Он был тем, кто заботился о том, чтобы все функционировало, чтобы машина была всегда «на ходу». У него был доступ ко всему. У нас складывалось впечатление, что функции Берии заключались не в преследовании людей, а в заботе о том, чтобы все было.

Если нам нужны болты определенного диаметра, определенной длины, определенного качества, тогда для поисков подключали аппарат Берии, который делал все, чтобы найти соответственно нужные болты во всем мире, в советской оккупационной зоне, либо в Сибири, либо Чехословакии. Так что болты привозили на следующий же день специальным самолетом. Я могу предположить, что у Берии была задача, чтобы все функционировало, поскольку у него была неограниченная власть организовать все тотчас же. И только поэтому проект по созданию бомб мог действительно функционировать.

Курчатов и все остальные могли сделать это только тогда, когда весь аппарат находится в их распоряжении. Это проект такой величины, как Mанхэттен-проект, «Аполло» или «Союз». Все это проекты, руководство которых осуществляли военные. Мне кажется, у России не было тогда никакого другого выбора, кроме как назначить на данный пост Берию. По моему мнению, Берия был двуликим человеком. Одно лицо, которое он показывал по отношению к нам, а другое – лицо аппарата репрессий. Если так подумать, многие выдающиеся советские инженеры годами отдавали свои силы, несмотря на то, что они работали в так называемых «шарашках». Например, Королев, он отдавал все свои силы, и работал при этом в лагере. Вот такая своеобразная ситуация. Берия был ужасный тип, но он решал задачу.

Как мы не раз отмечали, Лаврентий Павлович был в душе человеком глубоко аполитичным, никогда не увлекался коммунистической теорией и идеологической трескотней. Более того, по свидетельству подчиненных, не раз называл партийные собрания пустой тратой времени, а их участников бездельниками. Теперь, когда в его распоряжении оказалось автономное и закрытое «государство в государстве», Берия установил в нем свои порядки. Здесь все должны были заниматься исключительно делом, а коммунистическая партия оказалась на задворках. Особенно это касалось немецких специалистов.

Клаус Тиссен продолжил свой рассказ:

Важно, что с самого начала немцы не занимались политикой ни в какой мере. Например, примерно в 1947 году у нас не было достаточно стеклодувов. К нам приехал стеклодув из Тюрингии. У него был значок Социалистическая единая партия, т. е. он был практически членом коммунистической партии. Но ему было официально сказано, комендант сказал, чтоб он снял этот значок. Он хотел открыть коммунистические группы. Но ему указали, что нет, никакой политической деятельности, т. е. ни один немец не занимался политикой. Коммунистическая партия с самого начала до самого конца была у нас запрещена, и хорошо, что так.

Они хотели, чтобы не было споров между коммунистами и некоммунистами, социал-демократами и еще кем-нибудь. Мы были оставлены в покое. Я помню летом, я был два раза недалеко от Москвы, в городе Озеры. Там была дача НКВД. Она находилась в очень красивом месте на Можайском шоссе. Это была дача Ягоды, которого потом казнили, его последователя Ежова, которого тоже потом казнили. И во время войны дачу занимал Национальный комитет «Свободная Германия». Они потом уехали. Летом дача была полна немецкими коллегами, которые работали в Москве в Курчатовском институте. Они проводили лето в Озерах, и там были книги на немецком языке от Национального комитета «Свободная Германия» – Маркс, Энгельс, Ленин. Толстые, толстые книги, полное собрание сочинений. Никто их, конечно, не читал среди немцев, но их использовали для маленьких детей из семьи Рихтер, им подкладывали на стулья тома Ленина или Сталина, чтобы они могли достать до тарелки. Макс Фольмер, известный физик-ядерщик, сделал замечание: «Теперь Томас Рихтер по-настоящему марксист».

Никто никого не наказывал за то, что мы эти книги не только не читали, но и использовали как подушки для детей. Вероятно, Берия издал указание, руки прочь от этого. Если кто-то начнет заниматься политикой, будет плохо! Это было, конечно, как остров.

Конечно, Берию боялись, а кто его не боялся! Но была целая группа немцев, которая с самого начала работала на него, и наоборот, они узнали его как приятного человека. Если вы читали книгу Николауса Риле «Десять лет работы в золотой клетке». В клетке, но в «золотой».

Академик Жорес Алферов хорошо знал Николауса Риля и рассказал нам о своих встречах с ним:

Моим очень хорошим знакомым был замечательный немецкий физик Николай Васильевич Риле, его иногда называют Николаус Риле, но он Николай Василич на самом деле. Я даже, между прочим, написал про него очерк небольшой. Мы с ним познакомились в феврале 1966 года в Мюнхене. Я был в научной командировке в ФРГ, и в программе моей было посещение мюнхенской технише хохшуле, ныне Технического университета, лаборатории Риля, потому что он был широко известен в нашей среде как автор классических работ по люминесценции. И поскольку люминесценция был предмет моих исследований в полупроводниках, то в программу своей командировки я включил посещение лаборатории Риля, побывал у него.

И он позвал нас, а я был с другим нашим еще сотрудником, к себе в загородный дом и стал рассказывать о своем участии в атомном проекте. Мы приехали в 11 утра к нему, а уехали в час ночи. Настолько увлекательно было. Я потом с ним встречался еще на международных конференциях. И у нас была такая приязнь друг к другу, и он мне очень много рассказывал. Почему он Николай Василич? Он родился в Петербурге. Его отец Вильгельм, ставший Василием, был работник на фирме «Сименс-Шуккерт», один из ведущих. Он женился на православной, на дочери очень известного врача в Петербурге по фамилии Коган, но принявшего православие, и отец его тоже принял православие. Он был крещен во Владимирском соборе, отец его стал Василием, и он Николай Васильевич Риль. Он у нас жил до 1921-го года. Он учился у нас на электромеханическом факультете Политехнического института и в 1921-м году уехал в Германию. Он отказался от профессорства в Берлине и пошел работать на фирму, которая занималась люминесцентными материалами, и Николаю Васильевичу Рилю принадлежит в мире первый патент люминесцентных ламп, который он передал фирме «Оскар». Во время войны он блестящий физик и материаловед, прежде всего он занимался очисткой металлического урана в немецком атомном проекте. В 1945-м году, как он вспоминал и рассказывал, к нему пришли два полковника. Полковники были Георгий Николаевич Флеров и Лев Андреевич Арцимович.

В Германии, в которой только что закончилась война, разговаривать со штатскими никто бы не стал, поэтому почти все становились полковниками. Им давали полковничью форму, потом это все отбиралось. Пришли два полковника Флеров и Арцимович и сказали, что нам нужно побеседовать. И пригласили его на следующий день в Берлин на дискуссию. И, как позже писал Николай Васильевич Риль в своих воспоминаниях, дискуссия затянулась на десять лет.

Я у него много раз спрашивал, Николай Василич, а скажите мне, вас в плен взяли и заставили или вы добровольно поехали работать и участвовать в нашем атомном проекте? Николай Васильич мне отвечал всегда одинаково: «я работал по контракту». Николай Васильич внес очень существенный вклад в создание нашей атомной бомбы. Он занимался очисткой металлического урана. Работал в городе Электросталь. Встречался и общался очень много с Берией. Всего где-то принимало участие в нашем атомном проекте триста немецких специалистов. Когда успешно испытали атомную бомбу, было большое награждение. Лауреатами Сталинской премии стали фон Арденне, Тиссен, Штейнбек. А Героя Социалистического Труда получил только Николай Васильевич Риль, и он не только получил Героя Социалистического Труда, он получил автомобиль, он получил ковер-самолет. Ковер-самолет – это значит право бесплатного проезда для него самого, жены и несовершеннолетних детей до совершеннолетия по всей территории Советского Союза воздушным, железнодорожным и пароходным транспортом первого класса или в каютах «люкс» и так далее. И он получил дом в Москве в личную собственность и дачу в Жуковке.

Дом в Москве он получил недалеко от Курчатовского института, и позже в этом доме жил Анатолий Петрович Александров, когда Риль уехал. И как-то у Анатолия Петровича вечером мы обсуждали разные проблемы, и Анатолий Петрович сказал про Риля: «Ну, Жорес, конечно, он был пленным», потом еще подумал немного и добавил, «но он был свободным, а мы были пленными». Николай Васильевич Риль о своем участии в атомном проекте рассказывал очень много. У него много ярких событий в жизни, его работы 35-го, 38-го годов по люминесценции стали классическими, и он сделал себе мировое имя на этом деле. Но для него 10 лет в СССР и участие в атомном проекте были самыми дорогими и самыми интересными.

Он написал книгу «Десять лет в золотой клетке». По нашим оценкам, участников проекта, если бы не было Риля, мы бы, наверно, взорвали бомбу месяца на три позже. Риль считал, что, если бы не было его, мы б взорвали на полгода, может быть, на год позже. Он, кстати говоря, высоко ценил Лаврентия Палыча. Он говорил, что Лаврентий Палыч был блестящий организатор и блестящий администратор, и вообще ему можно было и возражать, и приводить доводы, и он был готов к этому. Готов слушать. Но, говорит, конечно, мы его безумно боялись, мы же знали, что он такое. В это время Берия не был министром внутренних дел, он был зампредсовмина, председатель спецкомитета. Просто возможности были у него, в том числе и в этом ведомстве.

Риль очень высоко оценивал работу Аврама Павловича Завенягина, который курировал немецких специалистов. А долго не получалось результатов, и однажды Аврам Павлович сказал Рилю, что вы знаете, я уже больше не могу вас защищать. Идет время, а результатов нет, начинают думать, что немцы саботируют. Тогда, говорит, я сделал следующую вещь, и больше никогда таких доводов не приводил. Мы привезли из Германии, он сказал, много материалов, некоего оборудования, которое захватили, в том числе резину для форвакуумных насосов, и резина эта кончилась. А для проекта атомного поручили делать шланги для форвакуумных насосов «Красному треугольнику», который, вообще-то, галоши делал, и они сделали так, что сечение было похоже на поросячий хвостик, а не нормальное круглое внутреннее. И я отрезал, говорит, кусочек этого шланга и принес Завенягину. Говорит, посмотрите, что нам дают. Тот забрал. Позже Риль узнал, что директор «Красного треугольника» получил срок. И я, говорит, понял, дальше, если у нас что не получалось, я никогда не сваливал на других, я всегда говорил, мы виноваты, мы в чем-то не разобрались.

А с Берией он рассказывал замечательный свой разговор, когда бомба была взорвана, и Риль получил Сталинскую премию первой степени и ковер-самолет, дачу и прочее, и все великолепно. А у Берии был всегда любимый вопрос – что вам мешает работать? И когда он очередной раз задал этот вопрос, я сказал: «Вы, Лаврентий Палыч». Он сказал: «Почему?» И я, говорит, тогда ему объяснил: «Я абсолютно понимаю, что такой проект, как атомный проект Советского Союза, атомный проект Манхэттенский, это сугубо секретные проекты и нужно соблюдать максимальную секретность, чтобы не знали не то что конкретных вещей, что получено там-то и там-то, но чтобы не знали вообще, что он делается. Но мы, когда мы сделали что-то и дальше мы передаем наш металлический уран очищенный, а до этого мы пользовались работами предварительными, мы должны знать целый ряд работ, выполнявшихся до нас, и мы должны рассказывать целый ряд вещей в последующем. Это повысит эффективность нашей работы. Слишком много построили вы закрытых перегородок, и они уже мешают работать. Лаврентий Палыч, выслушав его, сказал: „Хорошо, напишите ваши предложения“.» Я написал, и 90 процентов их было принято. Вот он показал, что встречался с Берией неоднократно и его как организатора и администратора очень высоко ценил.

Педантичным и аккуратным немцам поначалу было сложно работать в советских условиях, но постепенно они привыкли и натренировали русский персонал. Немцы справляли Пасху и Рождество, выпивали со своими русскими сотрудниками лабораторный спирт. Танцевали с местными девушками на танцплощадке. Первыми словами, которым они научились, были: «давай-давай», «на здоровье» и «заложить за воротник».