Текст книги "Бессильно зло, мы вечны, с нами Бог. Жизнь и подвиг православных христиан. Россия. XX век"

Камеры Таганской тюрьмы в начале 1920-х годов были заполнены до предела – и политические, и из духовенства немало. Здесь находились и митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), и настоятель Московского Данилова монастыря епископ Феодор (Поздеевский). В условиях скученности и дурного питания почти все заключенные нуждались в медицинской помощи. Те, кто попадали в специально устроенную тюремным врачом М. А. Жижиленко перевязочную, невольно обращали внимание на необычного санитара, то и дело склонявшегося над кровоточащими ранами, омывавшего пораженные язвами стопы больных, бережно делавшего перевязки. Народ шел к нему вереницей. И для каждого-то у него в запасе была шутка-прибаутка, слово ободрения: «Не тужи, золотце мое, все будем свободны… Веруй всегда в милость Божию». Бывший заключенный Таганской тюрьмы В. Ф. Марцинковский вспоминал, что глаза санитара светились при этом лучистым сиянием. Этим человеком был архимандрит Георгий (Лавров) – воспитанник Оптиной Пустыни и настоятель Мещовского Георгиевского монастыря.

Врач Михаил Александрович Жижиленко, впоследствии принявший тайный постриг с именем Максим, специально устроил так, чтобы о. Георгий мог общаться со многими людьми, обучив его простейшим медицинским навыкам и поставив себе помощником. Благодаря этому батюшка имел доступ даже в камеры приговоренных к расстрелу и непрестанно исповедовал, причащал и утешал тех, кто находился в смертельной тоске. И кому, как не ему, было знать, что чувствует осужденный, когда и его собственная жизнь была «прибавленным временем»! В мае 1919 года в Мещовске суд ревтрибунала по сфабрикованному обвинению в участии в «тайном заговоре» приговорил священника к расстрелу.

Распоряжение «о запрещении казни из-за нежелательности ее влияния на местное население» застало о. Георгия в камере смертников. А затем случилось чудо. На этапе до калужской тюрьмы, где должна была состояться казнь, произошел сбой – вагон опоздал к составу, шедшему из Москвы в Калугу, и приговоренных этапировали в Москву, где их застало известие об амнистии по решению ВЦИК. Редкий случай, когда верующим удалось добиться пересмотра дела настоятеля монастыря. В ноябре 1919 года смертный приговор был заменен пятью годами заключения, которые о. Георгий провел в Бутырской и Таганской тюрьмах. Сам батюшка рассказывал о том, что извещение об ожидающей его перемене участи он получил еще в мещовской тюрьме, во время молитвы, когда увидел явившихся ему покойную мать и человека, которому когда-то перед его кончиной оказал помощь, позаботившись и об осиротевшей семье.

Пережив на своем опыте близость смерти, о. Георгий умел говорить с отчаявшимся человеком о правде Божией и о Божием милосердии, «устроить подкуп любви», по словам одного из тех заключенных, кого ему удалось удержать от крайнего шага – самоубийства. Йод, бинты, вазелин, которые поступали в передачах, батюшка употреблял на оказание помощи ближним, без разделения на верующих и неверующих, и так приобретал духовных детей. А о годах, проведенных в неволе, вспоминал позднее как о дарованных Богом: «Вот где я желал бы провести всю свою жизнь. Там так много скорбящих, болящих, заброшенных жизнью людей… Тут-то, на воле, каждый может получить утешение – кто в храм сходить, кто причаститься, а ведь там – не так. Там одни скорби, одни скорби…»

Терпение и благодушие в скорби – одна из постоянных тем духовных наставлений и писем к монашествующим и мирянам великих старцев Оптиной Пустыни. Там, в монастырской ограде, будущий иеромонах Георгий постигал основы христианской жизни. Впервые попав в Оптину двенадцатилетним подростком, он получил благословение от преподобного Амвросия, который был с ним ласков, выделил и особо отметил крестьянского мальчика среди плотного кольца паломников. В двадцать два года, похоронив мать, Герасим Лавров (так звался он до принесения иноческих обетов) поступил в Козельскую Введенскую Оптину Пустынь послушником. Эта обитель влекла его «таинственно, вышеестественно» с того момента, когда он ребенком просил себе счастья в жизни во время паломничества с родителями в Лавру преподобного Сергия и услышал голос, повелевший ему идти в Оптину. Так Герасим воплотил давнее желание своей матери послужить Богу в монашестве, которому не суждено было исполниться в ее собственной жизни, – хотя он менее всех детей внушал ей надежду на то, что сможет избрать высшее духовное служение.

Простое происхождение и воспитание оказались послушнику Герасиму в помощь. Семья не смогла дать ему хорошее образование – он окончил лишь три класса сельской школы, и мир не успел наложить отпечаток на его характер и образ мыслей. Оптинская программа воспитания, основывавшаяся на постепенном и деятельном прохождении святоотеческого наследия, ложилась на чистую и благодатную почву его души. За двенадцать лет от простых послушаний по хозяйственной части – на кухне, в поле и в пекарне, на свечном заводике и на монастырских ловлях – до более высокого диаконского служения; под руководством старцев проходил он свой курс «духовной академии» – внутреннее делание, приобретая опыт борьбы со страстями в послушании, навык трезвения, любви и молитвы.

8 январе 1914 года иеродиакона Георгия перевели в Мещовский Георгиевский монастырь, а уже в октябре 1915-го рукоположили в иеромонаха и возвели в должность настоятеля обители. Началось время политической смуты и бытового неустройства, а монастырь держался: доброта, опыт и мудрость в обращении с людьми помогали о. Георгию управлять обителью и при наступлении голода, и при первых раскатах революционного взрыва. Отец Георгий делал все от него зависящее, чтобы прокормить не только братию, но и голодающих крестьян близлежащих сел. По его благословению бедным семьям развозили из обители мешки с мукой.

9 декабря 1918 года в Мещовский монастырь ворвались большевики и, обыскав помещения, учинили разгром, осквернили святыни. Иеромонах Георгий был арестован. Пережив ужасы предсмертных дней и часов в тюрьме, во все время заключения после амнистии он «растворялся» в заботе о других, будто и не было ни операции, которую ему пришлось перенести в московской тюремной больнице, ни жестокой эпидемии тифа, захватившей и его самого.

Время, проведенное в тюрьме, определило дальнейшее направление жизни о. Георгия. Митрополит Кирилл благословил его на старчество, а архиепископ Феодор (Поздеевский) в 1922 году принял в Данилов монастырь, взяв из тюрьмы «на поруки».

Древнейший московский монастырь был знаком о. Георгию с детства. Здесь он когда-то играл на ступеньках старинного храма. А между тем определением Божиим было ему предназначено со временем стать «народным» и братским духовником прославленной обители. На несколько лет местом его уединенной молитвы становится келья в нижнем этаже храма в честь Святых Отцов Семи Вселенских Соборов, справа от входа в Покровскую церковь. На исповедь к о. Георгию – исповедовал он обычно в Троицком соборе – выстраивалась очередь. Он действовал на души лаской по убеждению, что «ласка – от ангела, а грубость – от духа злобы». Речь его была, по-оптински, пересыпана шутливыми присказками. Отец Георгий умел быть снисходительным к людям, еще не утвержденным в вере, однако без потакания. Побуждал к получению знаний, образования, для того чтобы развивать данные Богом таланты. Рассудительная, направляющая любовь принесла всходы: среди его духовных детей были и ученые, и будущие мученики за Христа.

Дар духовного рассуждения и глубокое знание жизни позволяли о. Георгию разрешать в духе Евангелия вопросы, особенно волновавшие молодежь: о выборе жизненного пути, о том, как устоять в вере, об отношении к современным политическим событиям. Старец был уверен, что сила христианской любви более действенна, чем ненависть гонителей, и что любовь всегда побеждает, если она соединена с молитвой и терпением. Праведность жизни, глубокое смирение и необыкновенный дар любви притягивали к нему тех, кто искал духовной опоры.

Даниловский монастырь. Фото 1882 г.

Несмотря на позицию «лояльности», в 1928 году архимандрит Георгий был снова арестован и заключен в Бутырскую тюрьму. Обвинение сводилось к стандартной форме: «Вел работу в направлении использования религиозных предрассудков в антисоветских целях». Содержание в одиночной камере он воспринял как благо, пользуясь временем для молитвы. На допросах вел себя сдержанно и на провокации следователя отвечал, что «сочувствует советской власти во всем, исключая ее атеистичность». 12 июня 1928 года подоспело и обвинительное заключение по ст. 58–10 УК, сформулированное следующим образом: «Лавров играл роль “старца” в черносотенном Даниловском монастыре, причем обслуживаемый им контингент состоял главным образом из интеллигентов… торгашей и т. д. Количество “духовных детей” Георгия Лаврова достигало 1000…» А еще через три дня Особое совещание при Коллегии ОГПУ постановило выслать архимандрита Георгия в Казахстан, в Уральск, сроком на три года.

В Уральске его ожидало новое назначение – степной поселок Кара-Тюбе, в ста километрах от районного центра Джамбейты, в юго-восточной части области. Летом нестерпимая жара, зимой мороз и снежные заносы. Разделили с батюшкой ссылку две его духовные дочери – Татьяна Мельникова и Елена Чичерина. Специально выхлопотали себе распределение в Джамбейты и его духовные дети – выпускники московского медицинского института. Благодаря этому стали возможны передача писем и посылок, а иногда и приезды духовных чад.

Распорядок жизни определялся церковным уставом. В домовом храме, где престол был сложен из посылочных ящиков, богослужения совершались неопустительно, в праздничные дни батюшка совершал Литургию. С молитвой при содействии Божием ссыльные переносили и голод, и бытовые трудности, и непрошеные «вторжения» местных жителей. Впрочем, их недоброжелательство сменилось уважением после нескольких случаев явной помощи по молитвам подвижника.

В крайне тяжелых условиях ссылки у о. Георгия развился рак гортани. Письма его с просьбой разрешить ему вернуться в Москву для излечения оставались без ответа: скорее всего, просто не доходили до места.

Долгожданное освобождение наступило лишь через год после окончания срока. Предписанными правилами ему запрещалось проживание в Москве и еще в двенадцати городах. Весной 1932 года, смертельно больной, архимандрит Георгий все же тронулся в путь со своими духовными детьми, выбрав местом своего последнего пристанища Нижний Новгород. Состояние его было таковым, что пищу он мог принимать только по ложечке, в самом ограниченном количестве, и почти не спал из-за удушья.

В Нижнем о. Георгий и его келейницы сменили несколько «квартир». Жили они и в сыром помещении под храмом, и в каморке по соседству, пока не нашли комнату в пригороде, в Кунавино. До последних дней старец принимал духовных детей, беседовал со своим духовным сыном архимандритом Сергием (Воскресенским) о церковных делах. 4 июля он задремал днем, и келейница, заметив, что дыхание его становится редким, позвала о. Сергия. Причастившись Святых Христовых Таин, не выпуская из рук Чаши, о. Георгий мирно отошел ко Господу. Отпевали его 6 июля, в день, когда Православная Церковь воздает особое почитание Владимирской иконе Божией Матери. Этот образ батюшка любил больше всего.

В 2000 году мощи преподобноисповедника Георгия были с почестями перенесены в Москву и с того времени покоятся в Покровском храме Свято-Данилова монастыря.

Рекомендуемые источники и литература

Житие преподобноисповедника Георгия, Даниловского чудотворца // Даниловский благовестник. М., 2000.

Жития новомучеников и исповедников Российских XX века Московской епархии. Июнь – август. Тверь: Булат, 2003.

Зеленская Г. Несокрушимые духом. Судьбы насельников Московского Даниловского монастыря // Памятники Отечества: Альманах. 1992. № 2–3.

У Бога все живы: Воспоминания о даниловском старце архимандрите Георгии (Лаврове) // Даниловский благовестник. М., 1996.

Часть III
В годы гонений

Неугасимая лампада духа

9 августа (22 августа по н. ст.) Церковь прославляет Собор Соловецких святых. Прошлое времен заповедной Руси переплетается в этом событии с трагическими страницами истории XX века. По иронии судьбы место подвижничества великих русских святых – Соловецкие острова в Белом море – в годы большевистских репрессий стало местом мученичества для сотен тысяч людей, невинно осужденных и насильственно помещенных в нечеловеческие условия, откуда для большинства из них была только одна дорога – к смерти. Но сколь бы ни были жестоки их истязатели, как свет от неугасимой лампады над землей архипелага поднималась к небу молитва о России. И внутренней, духовной свободы на Соловках в годы самых лютых репрессий было, может быть, даже больше, чем «на свободе» в СССР.

Святой остров

«…Соловки – дивный остров молитвенного созерцания, слияния духа временного, человеческого с духом вечным, Господним. Темная опушь пятисотлетних елей наползает на бледную голубизну студеного моря. Между ними лишь тонкая белая лента едва заметного прибоя. Тишь. Покой. Штормы редки на Полуночном море. Тишина царит и в глуби зеленых дебрей, где лишь строгие ели перешептываются с трепетно-нежными – таких нежных нигде, кроме Соловков, нет – невестами-березками. Шелковистые мхи и густые папоротники кутают их застуженные долгой зимой корни. А грибов-то, грибов! Каких только нет!..»[149]149
  Ширяев Б. Неугасимая лампада. М.: Столица, 1991. С. 17–18.


[Закрыть] Такой запомнил природу острова один из немногих чудом выживших узников Соловецкого лагеря особого назначения, писатель Борис Ширяев.

Земля, овеянная преданием… В XV веке монах Кирилло-Белозерского монастыря по имени Савватий, ища отшельнического жития, отправился сперва на Валаам, а затем – на пустынный Соловецкий остров, где поселился вместе со своим сподвижником монахом Германом. Обосновались они возле Секирной горы, воздвигли крест, поставили келью. Позднее на это место пришел и другой святой подвижник – монах Зосима, а уже за ним – череда отшельников, искавших служения Богу в молитвенном уединении. Так было положено начало Соловецкой обители.

Нелегкой была эта земля для жизни: зимой – морозы под сорок, летом – гнус. Трудами и спасалась братия. Камень за камнем из века в век воздвигали монахи стены святой обители, храмы, кельи. Натруженные узловатые руки иноков тянули сети, разбивали гряды под огород, тесали бревна. И между трудом в поте лица совершалась непрестанная молитва о Руси. Не прерывалась духовная связь поколений, не прекращалась череда подвижников.

По преданию, преподобный Зосима, помолившись однажды, изгнал с острова волков – не должна земля святая быть запятнанной кровью ни людей, ни животных – творений Божиих…

Но спустя века невероятный изгиб воображения руководителей нового, советского государства превратил святую землю Соловков в один из самых страшных лагерей смерти. Над древним Преображенским собором был водружен красный флаг, по стенам расставлены конвойные, а внутри был устроен настоящий ад. Первое время, до 1926–1927 годов, когда лагерь был включен в систему советского «планового экономического производства», он был лишь местом бессмысленного каторжного труда и физического истребления.[150]150
  Б. Ширяев оставил ценное свидетельство о том времени: «В эти первые годы первой советской каторги ГПУ еще не уяснило себе экономическую выгоду широкого применения рабского труда. Система концлагерей зародилась здесь же, на Соловках, несколько позже. Тогда же Соловки были просто каторгой с жесточайшим режимом, царством полного произвола, бойней, в которой добивались последние явные и многие возможные враги советизма, а также свалкой для нетерпимого в столицах уголовного элемента. Непосильный для большинства двенадцатичасовой тяжелый труд был лишь методом массового убийства, но не служил еще целям эксплуатации и коммерческой выгоды» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 45).
  Генерал Русской армии И. М. Зайцев вспоминал, например, о том, что лес, заготовляемый соловчанами-каторжанами, тот лес, который полит слезами и покрыт кровью от избиваемых лесорубов… вывозился в ту пору исключительно за границу…»


[Закрыть]

…Промерзшие, голодные, изможденные от жажды, после долгих часов, проведенных на нарах, люди сходили на землю последнего своего земного прибежища.[151]151
  Б. Ширяев свидетельствовал и о том, что служило основанием для приговора к лагерным работам: «На Соловках первой половины двадцатых годов, до стабилизации концлагерной системы, не было ни одного заключенного, осужденного по суду, иначе говоря, имевшего за собой в какой-то мере доказанное, хотя бы с советской точки зрения, преступление. Все каторжане, всех категорий, от уличной шпаны до высокопоставленных иерархов Церкви, были сосланы туда по постановлениям верховной коллегии ОГПУ, особого совещания при ОГПУ и местных «троек» по борьбе с контрреволюцией, то есть внесудебным порядком» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 49). Что ожидало этих людей по прибытии? «…Тюремная замкнутость, безграничный произвол, полное презрение к человеческой личности и ее правам, постоянная беспредельная ложь, вездесущий, всемогущий “блат” – узаконенное мошенничество всех видов, хамство, перманентный полуголод, грязь, болезни, непосильный, принудительный, часто бессмысленный труд – все это доводилось до предела возможного» (Там же. С. 46–47).


[Закрыть]

Начиналась перекличка. Начальник, вернее, «владыка» острова товарищ Ногтев и его помощник Васьков сверяли списки. Приветствие к заключенным: «Здорово, грачи!» сопровождалось пояснением: «…у нас здесь власть не советская, а соловецкая!»[152]152
  Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 32.


[Закрыть]

Звучит первое имя. Вот из строя новоприбывших выходит военный средних лет, спокойно, достойно, как прежде входил с докладом в генеральный штаб армии. И вдруг на глазах у шеренги заключенных он падает. Выстрела не было слышно, и все поняли, что произошло, только тогда, когда Васьков подозвал конвойного, чтобы оттащить тело убитого. А затем под дулом убийцы, на волосок от смерти, проходит по перекличке вся партия, и среди них заключенный Борис Ширяев. И так каждый раз, один-два расстрела на месте просто для того, чтобы сломить в людях саму память о том, что еще недавно они были людьми.

Теперь узники знают: от изломов похмельной фантазии «властей» зависит каждый их шаг и сама жизнь. За «проступки», например за невыполнение «нормы выработки» – срубить и обтесать десять деревьев в день, – могут поместить на всю ночь лютой зимой в бывшую деревянную голубятню, отобрав верхнюю одежду. К утру оттуда извлекали замерзший труп… А летом «поставить на комарики» – оставить без одежды связанным в лесу; за несколько дней гнус буквально съедал человека заживо.[153]153
  См.: Там же. С. 45–46.


[Закрыть]

Каторжное население Соловков в первые годы их существования колебалось от 15 до 25 тысяч. За зиму тысяч семь-восемь умирало от цинги, туберкулеза и истощения. Во время сыпнотифозной эпидемии 1926–1927 годов умерло больше половины заключенных. С открытием навигации (в конце мая) ежегодно начинали приходить пополнения, и к ноябрю норма предыдущего года превышалась. Такова была повседневная жизнь людей, по большей части без вины оказавшихся в заключении, – жизнь, сокрытая от «нового поколения советских граждан».

И все же дух человеческий сильнее. На волосок от смерти, люди находили в себе силы жить, защищая душу, ум, сердце, изо всех сил сопротивляясь нравственному угнетению и психологическим пыткам, куда более тяжелым, чем физическое принуждение.

Актеры, как свидетельствовал Б. Ширяев, «встрепенулись» первыми, по-своему пытаясь приспособиться к нечеловеческим условиям жизни, и тут же организовали профессиональный театр «ХЛАМ», приняв как вызов и обратив в самоназвание определение-клише советского «АГИТПРОПа» в отношении всех инакомыслящих. Скрытая ирония, а иногда и явная сатира в рамках сценария были единственной возможностью выразить отношение к происходящему. Зрителями «ХЛАМА» было не только лагерное начальство и солдаты охраны (возможно, их завтрашние убийцы), но и соузники. Для многих людей это был тогда единственный способ хотя бы на несколько часов очутиться в условиях относительной свободы, почувствовать, что «они – тоже люди!».

Примеру актеров последовали и ученые. Среди них были крупнейшие специалисты, целая «академия»! Собираясь при соблюдении строгой секретности, они делали доклады исключительно ценные, выбирая, как правило, темы междисциплинарные – интересные для всех или же связанные с решением фундаментальных и методологических проблем науки. Чудом выжившие участники этих семинаров гордились в последующем тем, что «лагерное образование» дало им едва ли не больше, нежели университетское… То же происходило и в отношении чтения. В местной библиотеке оказались книги, давно изъятые на «материке» как «вредные» и «контрреволюционные» и списанные сюда для обреченных на смерть. Так в системе, ставшей воплощением изощренных наклонностей люмпенизированных типов вроде Васькова и Ногтева, читалось и обсуждалось то, что было абсолютно невозможно читать и обсуждать на «свободе».

Для духовенства и для верующих это было время исповеднического подвига. Старавшиеся держаться вместе, монахи и белые священники время от времени совершали тайные службы. Некоторые с великим риском для жизни принимали исповеди, совершали Литургию на хлебе и причащали людей. А хлеба бывало так мало, что уже само его сбережение для литургических целей было поступком самоотречения. Вино заменяли соком диких ягод, которые успевали собрать и с поспешностью спрятать в карманы телогреек во время «командировок» в лес. В случае «поимки с поличным» и священника, и причастника могла бы ожидать «Секирка» (Секирная гора) – место с особо жестокими условиями содержания.[154]154
  Секирную гору называют первым пыточным полигоном в СССР. Там в двухэтажном соборе были устроены карцеры, где арестанты должны были сидеть неподвижно весь день на жердях толщиной в руку, протянутых от стены до стены. Высота жердей была такова, что ноги не доставали до пола, и удержать равновесие удавалось с трудом. Сорвавшихся жестоко избивали или сбрасывали с лестницы в 365 ступеней, привязав к бревну. На ночь разрешалось устраиваться на полу. В тридцатиградусный мороз помещение не отапливалось. Чтобы как-то сохранить тепло, люди вынуждены были устраиваться на ночь «штабелями», т. е. один ряд на другом, набрасывая сверху обрывки одежды. Урезанная до микроскопических размеров «пайка», неподвижное сидение на жердях вкруг под дулом часового увеличивали статистику смертей не меньше, чем произвол самих конвойных.


[Закрыть]

…А неподалеку от лагеря, в лесу, в скрытой келье, не переставал молиться о томящихся в заключении и о всей страждущей России неизвестный монах-отшельник. Место его подвига случайно нашел однажды Б. Ширяев. Перед неугасимой лампадой среди старинных образов согбенный старец исполнял свое молитвенное правило, как последний воин некогда великого духовного братства Соловецких подвижников. Эта келья, озаренная изнутри теплым светом, навсегда осталась для Бориса Ширяева символом Соловков и торжества молитвы над смертью.

…Они были разными. Среди соловецких исповедников уже к 1926 году оказалось двадцать девять архиереев Русской Православной Церкви. В лагерных условиях они образовали церковный орган – Собор соловецких епископов. Иерархи и духовенство представляли собой достаточно организованную группу заключенных, во главе которой стоял правящий епископ Соловецкий.[155]155
  Правящими Соловецкими архиереями последовательно избирались: епископы Евгений (Зернов) и Прокопий (Титов), архиепископы Иларион (Троицкий) и Петр (Зверев).


[Закрыть]

В 1926 году Собором был предпринят поступок огромного мужества: составлено обращение к правительству СССР (знаменитое «Соловецкое послание»), в котором открыто были заявлены факты гонения на Церковь и несовместимого с конституционными нормами вмешательства во внутрицерковные дела:

«…несмотря на основной закон советской Конституции, обеспечивающий верующим полную свободу совести, религиозных объединений и проповеди, Православная Российская Церковь до сих пор испытывает весьма существенные стеснения в своей деятельности и религиозной жизни. Она не получает разрешения открыть правильно действующие органы центрального и епархиального управлений; <…> ее епископы или вовсе не допускаются в свои епархии, или, допущенные туда, бывают вынуждены отказаться от исполнения самых существенных обязанностей своего служения – проповеди в церкви, посещения общин, признающих их духовный авторитет, иногда даже посвящения. Местоблюститель Патриаршего престола и около половины православных епископов томятся в тюрьмах, в ссылке или на принудительных работах. <…> Уже много раз Православная Церковь, сначала в лице покойного Патриарха Тихона, а потом в лице его заместителей, пыталась в официальных обращениях к правительству рассеять окутывающую ее атмосферу недоверия. <…> Расхождение лежит в непримиримости религиозного учения с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею правительства советских республик. <…> Никакими компромиссами и уступками, никакими частичными изменениями в своем вероучении или перетолкованиями его в духе коммунизма Церковь не могла бы достигнуть такого сближения. Православная Церковь никогда не станет на этот недостойный путь и никогда не откажется ни в целом, ни в частях от своего обвеянного святыней прошлых веков вероучения в угоду одному из вечно сменяющихся общественных настроений…»[156]156
  Обращение православных епископов к правительству СССР («Соловецкое послание») // Русская Православная Церковь. XX век. К 1020-летию Крещения Руси. М.: Сретенский монастырь, 2008. С. 213.


[Закрыть]

Авторы обращения заявляли о необходимости действительного соблюдения декларируемого властями принципа разделения Церкви и государства, строгого разграничения их сфер. Дух документа был непоколебимым в отношении всего, что касается свободы церковной. Это было свидетельство правды в узах, под угрозой пыток и физического уничтожения…

Многим священнослужителям не суждено было остаться в живых.[157]157
  В интервью с руководителем кресторезной мастерской Соловецкого монастыря Георгием Кожогарем, опубликованном в журнале «Нескучный сад» (09.08.2007), приведена следующая цифра: 900 священников были расстреляны.


[Закрыть] Смерть не выбирала между епископами, священниками и мирянами. В стационаре на Анзере,[158]158
  Голгофо-Распятский скит на острове Анзер был основан преподобным Иовом в начале XVIII века. По преданию, святой удостоился откровения Богородицы, указавшей ему: «Эта гора отныне называется второй Голгофою; на ней будет устроена великая каменная церковь распятия Сына Моего и Господа и учредится скит… Я Сама буду посещать гору и пребуду с вами вовеки». В 1923 г., после закрытия монастыря, здесь был помещен стационар Соловецкого лагеря.


[Закрыть] славившемся особенно жестоким обращением медперсонала с больными, во время сыпно-тифозной эпидемии скончался архиепископ Петр (Зверев), а владыку Илариона (Троицкого), бывшего для тысяч «соловчан» духовной опорой, примером христианского благодушия и любви даже к врагам, тиф настиг уже при возвращении из лагеря.

Расстрелы, болезни, голод, истощение… А кто-то попал в число мучеников «Секирки», как, например, полтавский батюшка Никодим,[159]159
  Положение о. Никодима было еще более тяжелым, чем у большинства священнослужителей в Соловецком лагере. К каторжным работам этот батюшка, имевший за плечами 50-летний срок службы (!), был приговорен полтавской «тройкой» НКВД «за преступление по должности». Так он оказался среди основной массы заключенных, где были и уголовные преступники, и не мог даже надеяться на перевод в шестую роту, туда, куда по ходатайству епископа Илариона перевели значительную часть священников. (Об о. Никодиме см.: Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 237–265.)


[Закрыть] о чьем духовническом подвиге свидетельствовал Б. Ширяев. Никто не присылал ему посылок и писем – возможно, потому, что неизвестно было место его заключения. Но его знали все верующие на Соловках. Старца протаскивали по веревке в крошечные оконца камер-келий и проводили под видом актера на репетиции «ХЛАМА», чтобы он мог за краткое время исповедовать бывших уголовниц, обратившихся к Богу благодаря терпеливому и кроткому общению с ними… фрейлины трех русских государынь.[160]160
  Речь идет о Юлии Николаевне Данзас, статс-фрейлине Императрицы Александры Федоровны, католической монахине и теологе. «Фрейлина трех императриц» – так ее называли в лагере.


[Закрыть] Каждое утро в укромном уголке о. Никодим привычно служил Литургию, поднимаясь раньше всех, и всегда имел при себе Причастие. Его «раскрыли», и холодной ночью «утешительный старик» задохнулся или замерз в штрафном изоляторе, угодив в нижний ряд «штабелей».

А сколько верующих из числа мирян осталось лежать в братских могилах, в топях, на склонах Анзера и у подножия Секирной горы! Аристократы, генералы, ученые и крестьяне… Среди пострадавших на Соловках был и простой русский мужик Петр Алексеевич, которого односельчане-старообрядцы за глубокую веру и праведность жизни… выбрали царем, узнав об убийстве законного Государя Николая Александровича Романова. Этот могучий Петр Алексеевич и на острове самоотверженно «нес бремя государева правления»: одного появления «народного царя» было достаточно для того, чтобы оголтелая лагерная шпана отступила от своих жертв и вернула отобранные вещи. Тиф не пощадил и его. Была среди них и та самая фрейлина, которая предварила приход о. Никодима к своим соседкам по бараку, смиренно принимавшая участь «каторжанки» и до последнего вздоха самоотверженно «во славу Божию» облегчавшая страдания больных в сыпно-тифозном сарае-изоляторе…[161]161
  См.: Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 279–286.


[Закрыть]

В день Собора Соловецких святых наша Церковь призывает их молитвы вместе с молитвами иноков великой русской обители. Мы испрашиваем мира стране нашей Российской, помощи в благих начинаниях, молимся о возрождении Православия. Важно, чтобы страшное время гонений не ушло из исторической памяти, чтобы и о пострадавших за Христа на островах Белого моря помнили.

Рекомендуемые источники и литература

Андреев Г. Соловецкие острова // Грани. 1950. № 8.

Лихачев Д. С. Соловки: 1928–1931 // Посев (Москва). 2002. № 6.

Мазырин А., священник. Значение подвига новомучеников и исповедников Российских // Церковь и время. 2009. № 1 (46).

Мазырин А., священник. Подвиг новомучеников и исповедников Российских как плод тысячелетнего духовного возрастания России // Церковь и время. 2012. № 1 (58).

Мазырин А., священник. Смысл и значение подвига новомучеников и исповедников Российских // ЖМП. 2011. № 6, 7.

Обращение православных епископов к правительству СССР («Соловецкое послание») // Русская Православная Церковь. XX век. К 1020-летию Крещения Руси. М.: Сретенский монастырь, 2008. С. 213–215.

Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. М.: Центр «Новый мир», 1990.

Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича. Рассказы 60-х годов. СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2010.

Цыпин Владислав, протоиерей. История Русской Православной Церкви, 1917–1990: Учебник для православных духовных семинарий. М.: Издательский дом «Хроника», 1994.

Цыпин Владислав, протоиерей. История Русской Православной Церкви. Синодальный и новейший периоды (1700–2005). Изд. 3-е, испр. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007.

Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: Эксмо, 2004.

Ширяев Б. Н. Неугасимая лампада. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 1998.